Текст книги "Осколки голограммы"

Мотив мучительства в воспоминаниях о Н. А. Некрасове

Как правило, в читательском и литературоведческом восприятии слова «мучение» и «мучительство» легко ассоциируются с представлением о личности и художественном мире Некрасова, В первую очередь вспоминаются слова Достоевского о «страстном к страданию поэте»[140]140
  См., например.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. XXI. Л., 1980. С. 31–41, 73. Далее в тексте с обозначением тома и страниц – Достоевский. XXI: 31–41, 73.


[Закрыть] и хрестоматийный эпизод избиения лошади – из цикла «О погоде» («До сумерек») и из сна Родиона Раскольникова[141]141
  Параллели освещены в литературе: см., например: Гин М. М. Достоевский и Некрасов: два мировосприятия. Петрозаводск, 1985.


[Закрыть]. Человек, более близкий к проблеме биографии поэта, вспомнит запечатленный в мемуарах устный автобиографический рассказ Некрасова о том, как он в молодые годы мучил молчанием свою возлюбленную. Этот рассказ приводят К. Вильде и А. Н. Луканина. Его традиционно связывают с рассказом, записанным Е. Я. Колбасиным (связь Некрасова с девушкой-гувернанткой, ставшей после расставания с ним публичной женщиной)[142]142
  Эпизод биографии Некрасова был реконструирован по воспоминаниям современников и традиционно учитывался как реальная подоплека ряда художественных произведений поэта, в частности, его хрестоматийных стихов – «Еду ли ночью по улице темной…» и «Я посетил твое кладбище…» Анализ реконструкции этого эпизода биографии, очень емкого для понимания творчества Некрасова и восприятия его личности и художественного наследия, см. выше в статье «По поводу топонимики петербургского текста Н. А. Некрасова (“Еду ли ночью по улице темной…” и “Я посетил твое кладбище” в свете мемуарных источников)». С. 76–90; в докладах: «“Еду ли ночью по улице темной…” Н. А. Некрасова: к реконструкции эпизода биографии» (Ярославль, 2006); «Тургеневский отзыв о Н. А. Некрасове и проблема биографии поэта в мемуаристике» (Спасское-Лутовиново, 2007).


[Закрыть].

Луканина пишет: «Иван Сергеевич (Тургенев[143]143
  Эта запись сделана Луканиной в день, когда Тургенев получил известие о смерти Некрасова и дал начинающей писательнице краткую характеристику покойного: «в частной жизни» Некрасов был «эгоист» (Луканина).


[Закрыть]. – М.Д.) вообще не любил Некрасова как человека; он не мог понять существование в нем некоторых черт характера. Вот что он в данном случае рассказал. У Некрасова есть очень теплое стихотворение на смерть одной женщины, которая любила его. А вот как при жизни ее обходился с нею поэт, по его же собственным словам. Он был в то время беден и озлоблен. Приходя домой, он не говорил с ней, она же не переставала служить ему и ухаживать за ним и только плакала и любила его. Когда она смотрела на него, не жалуясь, а только старалась поймать его взгляд и угодить ему, он думал: “Ах, убил бы тебя”» (Луканина).

Вильде пишет: «Тургенев поведал ему (П. В. Шумахеру. – М.Д.), что от Некрасова его давно уже, вскоре, как они сблизились, начало отталкивать. Он не только не стеснялся, по словам Тургенева, а как будто хвастался такими, например, вещами. Была у него в молодости связь с девушкой, удивительным существом, как говорил Некрасов.

Он был беден, девушка эта работала на себя и на него, любила его безумно. А у него, при виде этой страстной преданности, начинало разыгрываться сладострастие жестокости.

Любил он, как признавался Тургеневу, иной день начать ее мучить. И мучение это заключалось в том, что он не говорил с ней ни слова. Она придет усталая, радостная его увидеть, отдохнуть духом и телом.

А он молчит.

Она спрашивает, что с ним. Молчит. Болен? Расстроен? Молчит. Бросается к нему – молчит; руки целует – молчит. И так день, а то и два выдерживал» (Вильде).

В размышлении о мотиве мучительства в воспоминаниях о Некрасове следует выделить несколько важных моментов. Первое: оба мемуариста не были знакомы е Некрасовым лично и записали этот рассказ со слов Тургенева; Тургенев неоднократно повторял этот устный текст в качестве характеристики личности, а это именно то, ради чего многие и многие открывают книгу с названием «Мемуары», – знание о человеке. Речь идет об индивидуальном складе личности и особенностях его поведения. Второе: помимо оценок этического характера, этот рассказ содержит оценку литературного характера. На его основании Вильде (вслед за Тургеневым) судил о том, возможно ли относить исповедальные страницы Некрасова к литературной традиции исповеди, говоря в первую очередь о Руссо, и приходил к выводу, что нельзя[144]144
  См. об этом выше статью: Тургеневский отзыв о Н. А. Некрасове и тема биографии поэта. С. 93–105.


[Закрыть].

В отношениях «мучителя»-мужчины и «кроткой» мучимой женщины Некрасов, вольно или невольно, воспроизводил модель отношений, которую наблюдал в отчем доме. Следует заметить, что и жестокость отца, и глубокая связь матери и сына в мемуарных свидетельствах и поэзии Некрасова преувеличены. С отцом у поэта в зрелые годы были стабильно хорошие отношения, а мать, постоянно рожавшая детей (несколько детей умерли в младенчестве), по всей видимости, была занята преимущественно ими, а не Николаем[145]145
  Об этом кратко говорится в одной из статей Н. Н. Пайкова. См.: Николай Алексеевич Некрасов: учеб, пособие [Электронный ресурс]: CD-диск. Ярославль, 2004.


[Закрыть], тем более что к концу 1830-х гг. у поэта были относительно взрослые сестры Елизавета и Анна, братья Андрей, Федор и Константин. Думается, не пережитое диктовало форму литературного произведения, а, напротив, литературное чутье определяло отбор и характер подачи жизненного материала. Женский образ в устном автобиографическом рассказе близок и к образу матери в поэзии Некрасова, и к лишь намеченному в первой строке образу той, к кому обращается лирический герой стихотворения «Утро»:

 
Ты грустна, ты страдаешь душою:
Верю – здесь не страдать мудрено.
 

(III; 117)

Мотив мучений и мучительства (и шире – мотив страдания) значим как для понимания личности и социального поведения поэта, так и для разговора о литературном контексте его слов. Эти два вопроса разнонаправленны, но рассмотрение их в комплексе проясняет именно литературную сторону текста устного автобиографического рассказа, зафиксированного со слов Тургенева двумя мемуаристами.

Ближайшим литературным контекстом этих записей можно считать слова Достоевского и Тургенева: один сочувствует и ставит поэту в заслугу его «страсть к страданию», другой – осуждает, будь то страсть к переживанию собственного страдания или к причинению его другому.

В устных рассказах о Некрасове Тургенев выделяет его склонность мучить, но в письмах Тургенева встречается замечание об отношениях Некрасова и Панаевой: «Во время путешествия я обнаружил у них одну милую привычку, у нее – мучить, у него – мученья испытывать» (А. А. Трубецкой, 6 июля 1857; Тургенев П. Ill: 376)[146]146
  См. также его письмо к М. Н. Толстой от 4 (16) июля 1857 г.: «Он (Некрасов. – М. Д.) уехал с г-жею Панаевой, к которой он до сих пор привязан – и которая мучит его самым отличным манером» (Тургенев П. III: 235).


[Закрыть].

В изображении Тургенева Некрасов склонен к садомазохизму (в обиходном понимании слова). Подчеркнем, что речь пока идет о складе личности и проявлениях в повседневном поведении, а не о тексте от первого лица.

У Вильде Некрасов предстает и эгоистом, и циником. Рассказ о мучительстве сожительницы завершается пассажем, где несостоявшейся жертвой Некрасова выступает его сестра: «А вот еще была, дескать, у него, Некрасова, сестра – очень молодая умерла, – прелестная, как ангел, и тоже готовая для него на все. <…> И он жалел, что она так рано умерла, а он не успел воспользоваться…»

Сестра Елизавета умерла 25 июня 1842 г. Сохранилось письмо Некрасова к ней, в котором, в частности, он пишет: «Я люблю тебя, как сестру, как друга, который один только понимает меня, пред которым только я высказываю мою душу; люби же и ты меня так… не сердись за мелочные мои ошибки и частое невнимание к тебе, которое происходит не от эгоизма, а от моего рассеянного, беспокойного характера, а ныне частью и от множества занятий» (XIV-1: 31). Сохранилось и другое письмо Некрасова – к сестре Анне. В нем он пишет о потере Елизаветы: «Не писал к тебе так долго, так долго… с того самого известия, которое чуть не убило меня. Не стану распространяться об этом: это очень тяжело!.. Жалею только об одном, – жалею и буду жалеть вечно, – зачем вы не известили меня о болезни сестры? Проститься с нею мне было бы мучительно, но все же легче, чем привыкнуть к мысли, что я никогда уже не увижу ее!..» (XIV-1: 44–45).

В свете этих признаний циничные слова Некрасова «не успел воспользоваться», сказанные Тургеневу, представляются эпатажем. Эта черта не раз отмечается современниками. Признание Тургеневу, по его собственным словам, было сделано Некрасовым в первое время их знакомства, т. е. в первой половине – середине 1840-х гг., когда Некрасов только входил в литературный кружок Белинского, где вскоре на него начали возлагать определенные надежды как на человека, наделенного практическим умом и хваткой. А. С. Суворин записал со слов Некрасова:

«Я редко говорил в их обществе, но когда напивался вместе с ними – на это все мастера были – я начинал говорить против этого идеализма с страшным цинизмом, с таким цинизмом, который просто пугал их. Я все отрицал, все самые благородные стремления, и проповедывал жесткий эгоизм и древнее правило – око за око, зуб за зуб. Пускай их! Когда, на другой день, проспавшись, я вспоминал свои речи, то сам удивлялся своей смелости и пропасти цинизма…» (ЛН. 49–50: 203)[147]147
  Есть также любопытное свидетельство А. М. Скабичевского о хладнокровном расчете и «непреклонном самообладании» Некрасова: «Он сам однажды признавался по поводу дикого проявления гнева со стороны не помню уж кого-то, что и сам он расположен к необузданной вспыльчивости и в юности не раз выходил из себя; но однажды он дал себе слово никогда не позволять себе этого, – и с тех пор ни разу не подымал голоса ни на одну ноту. И действительно, сколько я ни знал Некрасова, я не запомню ни одного случая, чтобы он на кого-нибудь рассердился и закричал» (Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. С. 259). Эти штрихи говорят в пользу преднамеренности высказываний Некрасова, а следовательно, и подтверждают версию об эпатаже.


[Закрыть].

Эпатаж и напускной цинизм Некрасова запомнились Тургеневу тем сильнее, что, по свидетельству близких ему людей, «Некрасов страшно угловат»[148]148
  Белинский В. Г. Письмо к В. П. Боткину // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений и писем: в 13 т. Т. XII. М., 1956. С. 325. Далее в тексте, с указанием тома и страниц: Белинский. XII: 325.


[Закрыть]; «Некрасов приезжал больной и неприятный. В нем много отталкивающего»[149]149
  Грановский и его переписка. Т. 2. 2-е изд. М., 1897. С. 430.


[Закрыть]. Да и сам поэт в конце жизни написал о себе (дневниковая запись от 14 июня 1877 г.):

 
Он не был злобен и коварен.
Но был мучительно ревнив,
Но был в любви неблагодарен
И к дружбе нерадив.
 

(III: 207)

Важный нюанс проясняет запись сестры Анны, всю жизнь бывшей близким другом поэта: «Характер его вообще был сосредоточенный, молчаливый и скрытный. Напускная любезность (в городе) была нам ясна. Ненавидел фразеров и, заслышав фальшиво-либеральный тон, начинал говорить пошлости. Многие так и уходили, думая, что он говорил искренно, и составляли о нем свои замечания. Врагов у него, вследствие разных причин, было много. Любили его только те, которые его хорошо знали» (ЛН. 49–50:178). «Пошлые» и циничные эпатирующие высказывания Некрасова часто бывали реакцией на фразу.

В статьях и устных выступлениях, посвященных анализу этого эпизода, мы неоднократно говорили о его литературности. Она не отменяет определенной вероятности некого сходного эпизода (или нескольких сходных эпизодов) в жизни Некрасова. Не отменяет и рассуждений о личностных чертах и бытовом поведении: мемуарные свидетельства позволяют думать, что Некрасов склонен мучить и мучиться. Однако даже бытовое поведение человека – часть культурного контекста. Устный автобиографический рассказ отражает определенную модель поведения. До какой степени циничная жестокость и хвастливая бравада жестокостью была индивидуальной или, наоборот, присущей определенному социуму в определенную эпоху? До какой степени она была фразой?

В середине 1850-х гг., в пору наибольшего сближения с Тургеневым, Некрасов был настроен по отношению к близким ему людям принципиально иначе, нежели в биографическом рассказе. В письме к Л. Н. Толстому он выражает свое отношение:

«Для меня человек, о котором я думаю, что он меня любит, – теперь все, в нем моя радость и моя нравственная поддержка. Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумного или жестокого поступка» (XIV-2: 66).

В этом же письме есть пространное рассуждение о фразе:

«Выговариваю себе право, может быть, иногда на рутинный и даже фальшивый звук, на фразу, то есть буду говорить без оглядки, как только и возможно говорить искренно. <…> Что за нужда, что другой ее поймает – то есть фразу, – лишь бы она сказалась искренно – этим-то путем и кажется ему та доля Вашей правды, которую мы щепетильно припрятываем и без которой остальное является в другом свете. <…> Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно. <…> Рутина лицемерия и рутина иронии губят в нас простоту и откровенность. <…> Ну, если и посмеются, если даже и заподозрят в лицемерии, в фразе, экая беда! Мы создаем себе какой-то призрак – страшилище, который безотчетно мешает нам быть сами собою, убивает нашу моральную свободу» (XIV-2: 65, 67).

В эти годы чуждое Толстому пристрастие к фразе, общее для Тургенева и Некрасова, по-видимому, воспринимается Тургеневым как знак духовного и культурного родства с Некрасовым, независимо от содержания этой фразы; опыт же отношения к ближнему обсуждается ими обоими в пространных доверительных письмах. Рассказ о жестокости Некрасова звучит из уст Тургенева на рубеже 1870-1880-х гг., после ссоры с поэтом и опыта воспоминаний (у Тургенева) и автобиографии (у Некрасова), – и звучит он без скидки на «фразу», явно присутствовавшую в нем. Временная дистанция здесь очень существенна. Между рассказом Некрасова и его воспроизведением Тургеневым прошли десятилетия. В 1840-х гг. Некрасов – молодой провинциал без должного образования, воспитания и связей, без средств – только начал утверждаться в кружке Белинского. Этот кружок составляли Панаев, Тургенев, Герцен, Огарев, В. П. Боткин – люди, чей культурный уровень, литературный, светский, да и житейский опыт были много богаче уровня опыта Некрасова. Сказывалась и разница в возрасте. Несомненно, сыграла свою роль и влюбленность Некрасова в Авдотью Панаеву: женщину старше его, дочь знаменитого актера, жену известного литератора, блестящую красавицу, обращавшую на себя внимание мужчин.

По воспоминаниям Панаевой, «фраза» в кружке не только была широко в ходу, но и часто граничила с нескромностью. По ее словам,

Тургенев «в молодости часто импровизировал и слишком увлекался. Иногда Белинский с досадой говорил ему:

– Когда вы, Тургенев, перестанете быть Хлестаковым? Это возмутительно видеть в умном и образованном человеке».

Тургенев «во всеуслышание рассказывал, когда влюблялся или побеждал сердце женщины. Впрочем, последней слабостью страдали в кружке почти все, хвастались своими победами, и часто опоэтизированная в их рассказах женская страсть вдруг превращалась в самую прозаическую денежную интрижку. Но иногда их болтливость в сердечных тайнах порядочных женщин влекла за собой печальные последствия» (Панаева: 95–96).

Даже учитывая субъективность Панаевой, ее резкость по отношению к литературным собратьям и их взаимное неприятие с Тургеневым, в ее замечании присутствует изрядная доля правды – это улавливается из других документов эпохи[150]150
  Например, из воспоминаний В.А. Панаева: «Вообще, в Тургеневе заметна была еще тогда ходульность, а также замечалось желание рисоваться, отсутствие искреннего жара и, тем более, пыла»; «Тургенев смотрел на всех свысока, и в манерах его обращения с людьми было заметно вначале некоторое фатовство. Это, конечно, не могло нравиться тому кружку, где он появился, и Белинский, по природной своей прямоте, не терпящий ничего деланного и искусственного, стал без церемонии замечать Тургеневу при всяком подходящем случае о том, что могло коробить присутствующих, конечно, если не было при этом не интимных людей» (Панаев В. А. Воспоминания //Русская старина. 1901. № 9. С. 485–486).


[Закрыть]. Таков контекст, в котором некогда впервые прозвучал устный рассказ Некрасова о его неблаговидном поведении с любящей женщиной. Скорее всего, Некрасов выстраивая свой рассказ, желая попасть в тон тех разговоров, которые велись в кругу его знакомых.

В. А. Панаев в своих воспоминаниях замечает, что «Евгений Онегин» породил целое поколение подражателей главному герою: «Многие старались ломать из себя Онегиных, но они являлись по преимуществу карикатурными, чего никак нельзя было приписать Тургеневу. <…> Впоследствии наплодились как муравьи лермонтовские Печорины, но скоро пропали; а позже – тургеневские Базаровы, которые исчезли еще скорее»[151]151
  Там же.


[Закрыть]. В статье «По поводу топонимики…» я показала, что пушкинские тексты, в частности «Евгений Онегин», несомненно, стали одним из источников устного автобиографического рассказа Некрасова[152]152
  См. выше. С. 78–92.


[Закрыть]. Подражание герою лермонтовского романа столь же очевидно. Можно расширить сопоставительный ряд, включив в него не только другие произведения Лермонтова, но и «Исповедь сына века» А. де Мюссе. Сложно установить, был ли знаком Некрасов с этим широко известным романом, однако при поверхностном представлении об «Исповеди сына века» он, несомненно, мог уловить мотивы необъяснимой жестокости, цинизма и потерянности в разработке характера и сюжетной линии главного героя. В кругу литераторов, близких к театральному миру, рассказ Некрасова отзывался подражательностью, а возможно, и казался карикатурой, коробившей слушателей. Но в русле творчества раннего Некрасова такой рассказ абсолютно органичен: поэт рассматривает мир и себя в нем сквозь призму литературных исканий, а преемственность некрасовской поэзии по отношению к лермонтовскому творчеству отмечалась еще в прижизненной критике[153]153
  См., например: Д. Г. <Данилевский Г. П.> Обзор деятельности русской литературы XIX столетия, с 1800 по 1850 годы, и современные литературные новости // Санкт-Петербургские ведомости. 1850. № 11 (14 янв.). С. 42–43.


[Закрыть].

В начале 1850-х гг. Ап. Григорьев посвятил обширные статьи «лермонтовскому направлению» в русской литературе. В первую очередь оно связывалось со светской повестью, которая, широко используя романтические штампы, по-видимому, выступала в роли массовой литературы. Ап. Григорьев высказался о ее героях: «Сколько людей желают (!) выставить себя преступными, когда они сделали только пошлость»[154]154
  ^Григорьев А. А. Русская изящная литература в 1852 году // Григорьев А. А… Полное собрание сочинений и писем: в 12 т./ под ред. Василия Спиридонова; ст. проф. С. А. Венгерова и прив. – доц. В. А. Григорьева. Т. 1. Пг, 1918. С. 142.


[Закрыть] (курсив автора. – М.Д.) Он же писал о «лермонтовском направлении» в целом: «в настоящую минуту» оно «явно и видимо отживает и замирает: последние его представители – гг. Авдеев, Дружинин, Жемчужников, Чернышев и некоторые другие»[155]155
  Григорьев А. А. Русская литература в 1851 году; ст. третья: Современная словесность в отношении к своей исходной исторической точке // Там же. С. 118–119.


[Закрыть]. А в 1852–1853 гг. Тургенев отмечал: «Я в последнее время много занимался перечитыванием старых русских журналов. Оказалось, что все можно читать и во многом можно еще принимать интерес – кроме произведений двух авторов – Дружинина и Авдеева. Д<ружинин> невыносим своей напряженной ложью – А<вдеев> грошовой пошлостью…» (Тургенев П. II: 282). Устный автобиографический рассказ Некрасова, столь явно покоробивший Тургенева этически, вполне мог быть для него неприемлемым эстетически по сходству с манерой Дружинина и Авдеева.

С точки зрения литературности текст устного автобиографического рассказа (пусть и дошедший до нас в записи пересказа из третьих уст) представляет собой исповедь, но без покаяния. Исповедующийся герой еще юн, но уже искушен, порочен и циничен. Та, на ком он испытывает свою искушенность (в рассказе Некрасова упоминание о сестре «дублирует» и «дополняет» фактом смерти сюжет с подругой), невинна и прекрасна, «как ангел», Некрасов, осваивавший язык художественного творчества через подражания, перепевы и пародии, воспроизводит на уровне штампов и магистральные направления современной ему литературы (исповедальность, психологизм), и расхожее представление об исповеди как о жанре, в котором принято брать на себя более тяжкие грехи, чем реально бывшие, и, претендуя на безбоязненность правды, возводить на себя порочащую напраслину[156]156
  Как, например, Ж.-Ж. Руссо, о чем упоминает Вильде: «Жан-Жак Руссо был смелее. Он признавался даже в том, что врал, рассказывал в подробностях возмутительный факт оклеветания им горничной» (Вильде).


[Закрыть]. Уместно вспомнить место, которое занимает покаянная лирика в творчестве Некрасова[157]157
  Покаяние как необходимая составная часть исповеди – религиозно-этического акта и исповеди литературного жанра называется в справочной литературе, в частности: Ваховская А. М. Исповедь // Литературная энциклопедия терминов и понятий. Стб. 320–321.


[Закрыть] и в восприятии его творчества современниками. Исповедь как жанр вбирает и покаянную лирику, и устный автобиографический рассказ о «сладострастии жестокости», которое герой испытывает, мучая любящую его женщину.

Контекст литературных произведений, где есть мотив мучительства, разнообразен. В рамках статьи можно ограничиться несколькими цитатами:

«Ему хотелось помучить ее.

Не вините Константина Александрыча: вы, может быть, не знаете, какое болезненное, упоительное наслаждение мучить ребенка, за волосок, за улыбку которого мы готовы отдать полжизни? И еще как мучить!

По этому поводу я скоро расскажу вам другую историю… грустную историю, странную историю»

(«Полинька Сакс», 1847)[158]158
  Дружинин А. В. Повести. Дневник. М., 1986. С. 24. Далее в тексте – Дружинин Дн.


[Закрыть].

Приведенная цитата – авторское отступление в сцене ссоры и примирения Константина Сакса и Полиньки, «ребенка» и «ангела». «История», которую обещает рассказать А. В. Дружинин, – «Жюли» (1849): похожую на резвого мальчика жену-«ребенка» без памяти любящий муж мучает, доводит ее до болезни, после чего наступает примирение. Сходная сцена есть в «Рассказе Алексея Дмитрича» (1848): ссора старшего, угрюмого Алексея и младшего, Кости, хорошенького и бойкого «ребенка», завершается примирением со слезами и поцелуями.

Произведения Дружинина остались достоянием середины XIX в., но сходные мотивы мучений, причиняемых любящим человеком предмету любви, – неотъемлемая черта творчества Достоевского:

«Нет, думаю: помучу ее, подождет. А иной раз думаю: да я ее вовсе не люблю, я ее терпеть не могу. А ты все такая кроткая, такая овечка ты моя!»;

«Ведь я тебя все любила! все любила! Уж потом и терпеть не могла; думаю, зацелую я ее когда-нибудь или исщиплю всю до смерти»;

«– Ну, теперь что хочешь со мной, то и делай! Тирань меня, щипли меня! Пожалуйста, ущипни меня! Голубчик мой, ущипни! <…>

– А еще?

– А еще поцелуй меня»

(«Неточка Незванова», 1849; Достоевский. II: 207).

История героини Ф. М. Достоевского содержит подробное описание ее «романа»: «Я была влюблена в мою Катю. Да, это была любовь, настоящая; любовь, любовь со слезами и радостями, любовь страстная» (Достоевский. II: 207). «Главным пороком княжны (Кати. – М.Д.) или, лучше сказать, главным началом ее характера <…> была гордость» (Достоевский. II: 207); Неточка, напротив, «кроткая». Катя мучит Неточку, и «мучительство» завершается примирением, взаимными слезами, признаниями в любви и страстными поцелуями девочек. Позднее в «Униженных и оскорбленных» Наташе доставляет наслаждение страдать и обижаться на Алешу, «ребенка» по облику и характеру, измены которого она с упоением прощает. Этот же мотив есть и в «Записках из подполья», и в «Идиоте».

Легко заметить, каким притягательным был для разных писателей в это время мотив мучительства – мотив вражды в любви, мотив воли, власти, некого порога, на котором балансируют герои, испытывая искушение зайти за этот порог. Здесь меняются ролями «гордые» и «кроткие», и «кроткие» мучают «гордых», а «гордые» с бесконечным терпением переносят страдания. Здесь смещаются значения пола и возраста: герои зачастую травестийны[159]159
  Травестийность в высшей степени свойственна героям Дружинина: его героини часто напоминают резвых мальчиков, герои-мужчины нередко наделены некой женственностью, а Костя («Рассказ Алексея Дмитрича») причислен автором к героиням (Дружинин А. В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. I. СПб., 1865. С. 379. Далее – Дружинин СС).


[Закрыть], не случайна характеристика «ребенок» по отношению к совершеннолетним, и не случайно нередко жертвы и причинители мук – дети. Мотив мучительства непосредственно связан с предельным эмоциональным и чувственным переживанием. В нем сопряжены боль и наслаждение, ссоры и примирения затеваются ради острого переживания любви, хотя герои не всегда это осознают. Это, несомненно, одно из проявлений сексуальности, но, даже когда речь идет о героях-супругах, секс выступает отнюдь не как акт репродукции, даже не как путь к физическому удовлетворению, но как проявление жизни и проявление личности, индивидуальности.

Здесь приходит на память философия маркиза де Сада. В процитированных и упомянутых литературных произведениях речь идет о не об обстановке или тональности эротических услад – речь идете познании собственной воли и воли вверившегося тебе душой и телом человека. Потому так важен смысл беззащитности любящего и любимого, потому и так уместен образ беззащитного ребенка или всевластного взрослого. Это наблюдение применимо к другому эпизоду воспоминаний: рассказам Некрасова о том, как в его детстве отец обижал мать, которую маленький Некрасов горячо любил, и как мать с сыном «рыдали обнявшись» (так записал Достоевский (Достоевский. XXVI: 111)). В сущности, это тот же мотив, развернутый несколько иначе. Детские мучения и детские рыдания по воле и вине родителей, иногда болезненно любимых (как отец Неточки Незвановой), – это общая «болевая точка» творчества Некрасова и Достоевского.

Мотив мучительства не миновал и тургеневские произведения – достаточно вспомнить «Первую любовь» и «Вешние воды». Однако тургеневский герой мучительство над собой воспринимает и переживает как наваждение, смущение и затмение души, а не прозрение ее глубин. В 1870-е гг., когда между Некрасовым и Тургеневым давно установилась отчужденность, между Некрасовым и Достоевским, напротив, возникали и творческие контакты, и минуты личного глубоко доброжелательного общения[160]160
  Например, в связи с публикацией в «Отечественных записках» романа «Подросток» (Достоевский. XXIX-2: 13) или в течение последней болезни Некрасова (Некрасов ВС: 441–442).


[Закрыть]. Сближение Достоевского и Некрасова могло стать дополнительным, хотя и косвенным фактором для неприязни Тургенева к поэту: Тургенев и Достоевский – глубоко различные художники, и принципиально различны их художественные миры.

Склад личности Достоевского и его героев был очевидно чужд Тургеневу – и как человеку, и как писателю.

Тональность рассказа о Некрасове обусловлена не только житейской ситуацией. Она возникла не в абстрактном времени и не в отрыве от ситуации литературной. Рассказ-воспоминание звучал в контексте популярности покаянной лирики Некрасова, в контексте романов Достоевского и частотности его обращения к тем же темам и мотивам, что и в «исповеди» Некрасова, в контексте речи Достоевского, произнесенной им на похоронах поэта и опубликованной в «Дневнике писателя», – о страстном к страданию поэте.

В принципе, с литературной точки зрения, в изложенной выше некрасовской истории можно было бы видеть устаревшую ходульность, чуждую психологическому складу Тургенева и его художественной системе. Но Тургенев исключает из своего воспоминания литературную составляющую, которая, несомненно, в момент некрасовской «исповеди» была весьма велика. Такое невключение некрасовского слова в литературный ряд и сведение его характеристики к бытовому поведению, заслуживающему осуждения, были если не демонстративными, то, по крайней мере, глубоко продуманными шагами в истории литературных взаимоотношений.