Текст книги "Осколки голограммы"

«Панаевский цикл» и поэма «Тишина» Н. А. Некрасова

Поэма Николая Алексеевича Некрасова «Тишина» (1857) – произведение, отмеченное вниманием литературоведов, начиная от основоположников некрасововедения и до сегодняшних дней. Произведение зрелого поэта благодатно для анализа и интерпретации в разных ракурсах: и эпическом (а именно такая интерпретация традиционно и обусловленно является ближайшей, она и отражена в комментарии), и в русле христианских образов и мотивов, что сразу обратило на себя внимание прижизненных критиков, не акцентировалось в советское время и закономерно вошло в контекст некрасововедения в последние десятилетия.

В комментарии к поэме в Академическом полном собрании сочинений Некрасова поэма «Тишина» ближайшим образом увязывается с событиями Крымской войны и кругом произведений, в которых отразились эти события (IV: 549), и там же содержится ссылка на классическую работу Ю. В. Лебедева: «Н. А. Некрасов и русская поэма 1840-1850-х годов»[161]161
  Лебедев Ю. В. Н. А. Некрасов и русская поэма 1840–1850 годов. Ярославль, 1971.


[Закрыть]. Представляется объективным и значимым все сказанное некрасововедами о связи этой поэмы с историческим периодом, историческими событиями, личным чувством Некрасова – слитности со своей Родиной. В рамках статьи нет возможности подробно останавливаться на суждениях некрасововедов о «Тишине»: они многочисленны, но при этом избранный аспект анализа не привлекал ничьего внимания. Имя Ю. В. Лебедева называется здесь, во-первых, в связи с академическим комментарием, во-вторых, в связи с его книгой, в-третьих, с кругом последующих его работ, в которых ученый активно разрабатывает проблему традиционной христианской культуры в отечественной литературе. Наконец, в ряде работ Ю. В. Лебедева, прилегающих по времени к его книге о русской поэме, рассматривается такое явление, как цикл (и поэтический, и прозаический)[162]162
  Например: Лебедев Ю. В. Об одной из «ветвей» некрасовской традиции. Процессы циклизации в русской прозе и поэзии 1840-1860-х годов // Н. А. Некрасов и современность. Сборник статей и материалов. Ярославль, 1984. С. 53–67.


[Закрыть]. А цикл, как известно, есть очень продуктивное и гибкое образование. Цикл может играть роль этапа между малой и крупной прозой, между лирическим произведением и поэтическим сборником, если говорить о так называемых «авторских» циклах, т. е. тех, которые в качестве цикла осознают авторы произведений. И существует понятие литературоведческого цикла – ряда произведений, объединяемых определенными признаками уже в исследовательской традиции. Именно к таким циклам относится так называемый «Панаевский цикл».

Традиционно под «Панаевским циклом» подразумевают лирические стихотворения Некрасова, развивающие любовную тему и адресованные А. Я. Панаевой. Прежде всего это стихотворения «Если, мучимый страстью мятежной…» (1847), «Поражена потерей невозвратной…» (1848); «Так это шутка? Милая моя…», «Да, наша жизнь текла мятежно…», «Я не люблю иронии твоей…» (1850), «Мы с тобой бестолковые люди…» (1851), «О письма женщины, нам милой…» (1852), «Давно – отвергнутый тобою…», Зачем насмешливо ревнуешь…», «Тяжелый крест достался ей на долю…», «Ты меня отослала далеко…», «Где твое личико смуглое…» (1855), «Прощанье», «Прости» (1856), «Как ты кротка, как ты послушна…» (1856). Иногда сюда относят «Слезы и нервы» (1861)[163]163
  См., напр.: Лебедев Ю. В. Некрасов Николай Алексеевич // Русские писатели. Биобиблиографический словарь ⁄ под ред. П. А. Николаева. М., 1990. Т. 2. С. 72; Лазурин В. С. Некрасов Николай Алексеевич // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь ⁄ гл. ред. П. А. Николаев. М., 1999. Т. 4. С. 272–275.


[Закрыть].

Объединение этих стихотворений в цикл относится к исследовательской практике XX в., причем отметим, что словосочетание «Панаевский цикл» нередко заключается в кавычки. Основаниями для такого объединения послужило несколько факторов, очевидных либо кажущихся таковыми. Как принято считать, «Панаевский цикл» отражает «прозу жизни» и «прозу любви», что, безусловно, сближает эти произведения с традицией физиологического очерка в творчестве Некрасова. К тому же лирические стихотворения, объединяемые в цикл, написаны в пятидесятые годы, когда Некрасов обращается к лиро-эпическому жанру – поэме – и замышляет написать автобиографию. Речь идет о лирике – но с учетом развития эпического начала в творчестве Некрасова.

Мысль о традиции физиологического очерка в описании «прозы в любви» подтверждается и наблюдениями о перипетиях отношений (которые в краткой характеристике обретают вид автоперепева), об их привязке к историческому «сейчас», достаточно очевидному для окружающих. Между тем степень художественной условности в поэзии Некрасова весьма высока, что подтверждается аспектным анализом стихотворений «Панаевского цикла» и выявляет известную зыбкость таких интерпретаций, в результате которых стирается граница между прототипом и художественным образом, биографическим и художественным временем, поэтом и его лирическим героем.

Мнимая тождественность фактов биографии поэта и событий, происходящих с его лирическим героем в стихах, развивающих тему любви[164]164
  См. об этом, в частности, статью выше: «Некрасов и Селина Лефрен-Потчер: комментарии к реконструкции эпизода биографии». С. 7–55, а также: Переписка И. С. Тургенева: в 2 т. Т. 1. М., 1986. С. 360 (письмо В. П. Боткина от 5 (17) августа 1855 г.) Ср. в его же письме к Тургеневу от 10, 14 (22, 26) июля 1855 г.: «Я не люблю дидактических стихотворений Некрасова» (Там же. С. 356).


[Закрыть], до сих пор в известной мере препятствует полноценному восприятию стихов Некрасова. Образно говоря, чтобы оценить тембр и силу голоса, не обязательно иметь в руках перевод либретто арии. В сущности, так ли нужно читателю строк:

 
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска…
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны…
 

(I: 75)

– фиксировать свое знание, почему именно расстались любящие? Именно привязка к привычке пояснять трагические положения некрасовской лирики логикой причинно-следственных связей известных нам и этически принятых для обсуждения житейских событий оставляет жесткой рамку закрепившейся интерпретации. Она же объясняет, почему к «Панаевскому циклу» относят, например, «Зачем насмешливо ревнуешь…» (1855), «Прости» (1856), но не относят стихотворение «Наследство» (1855):

 
Скончавшись, старый инвалид
Оставил странное наследство:
Как, сколько раз, когда был бит
До дней преклонных с малолетства, <…>
 
 
Так я люблю воспоминать
О днях и чувствах пережитых,
Читая пыльную тетрадь
Моих стихов – давно забытых…
 

(I: 155)

И не относят «Последние элегии» (1855):

 
И некому и нечем помянуть!
Настанет утро – солнышко осветит
Бездушный труп; все будет решено!
И в целом мире сердце лишь одно —
И то едва ли – смерть мою заметит…
 

(I: 167)

 
Подруга темной участи моей!
Оставь скорее берег, озаренный
Горячим блеском солнечных лучей
И пестрою толпою оживленный, —
Чем солнце ярче, люди веселей,
Тем сердцу сокрушенному больней!
 

(I: 168)

Не относят «Замолкни, Муза мести и печали!..» (1855). В этом стихотворении исследователи традиционно слышат гражданские мотивы (которые действительно в нем звучат); известное суждение В. П. Боткина, изложенное им в письме к И. С. Тургеневу: «Некрасов последнюю строфу своего прекрасного стихотворения “К своим стихам”, с которого я взял у тебя список – переменил. Вышла дидактика, к которой он стал так склоняться теперь. Я разумею последнюю строфу, начинающуюся: “Та любовь etc” <…> Или ему стало совестно перед Авдотьей? Не понимаю»[165]165
  Переписка И. С. Тургенева. Т. 1. С. 360. Письмо В. П. Боткина от 5 (17) августа 1855 г. Ср. в его же письме к Тургеневу от 10,14 (22, 26) июля 1855 г.: «Я не люблю дидактических стихотворений Некрасова» (Там же. С. 356).


[Закрыть], – трактуется как нелюбовь эстета к излишне сильному социальному звучанию. А между тем слова Боткина прямо указывают именно на связь этого стихотворения с переживаниями Некрасова глубоко личного, любовного плана[166]166
  Анализ этого стихотворения см. ниже в статье «Поэтическая формула “Любить и ненавидеть” у Н. А. Некрасова». С. 172–194.


[Закрыть].

К «Панаевскому циклу» не относят также стихотворение «Влюбленному» (1856):

 
Любви безумными мечтами
И я по-твоему кипел,
Но я делить их не хотел
С моими праздными друзьями. <…>
Зато теперь, когда угас
В груди тот пламень благодатный,
О прошлом счастии рассказ
Твержу с отрадой непонятной.
Так проникаем мы легко
И в недоступное жилище,
Когда хозяин далеко
Или почиет на кладбище.
 

(11:25)

Приведенные цитаты из известных стихотворений показывают, насколько актуально для Некрасова в 1855–1856 гг. поэтическое развитие темы любви, любви и разлуки, любви и смерти, смерти любви и жизненного рубежа. В некрасововедческой традиции закрепилась синонимия понятий «Панаевский цикл» и «любовная лирика» (или «интимная лирика»), но представление о любовной лирике Некрасова усекается до представления о «Панаевском цикле» с такими его неизменными атрибутами, как «проза в любви» и «слезы и нервы». Отвлечение от привычных фиксаций и анализ текстов, развивающих поэтическую мысль о любви, личном счастье и горе, и углубят представление о поэтике Некрасова в этом тематическом диапазоне[167]167
  Такая попытка предпринята мной, в частности, в статье: Образы воды в любовной лирике Н. А. Некрасова. См. ниже С. 148–156.


[Закрыть], и позволят найти дополнительные связи между биографией поэта и его творчеством.

Мотив разлуки, вообще постоянный для любовной лирики Некрасова, в процитированных выше стихотворениях звучит очень явственно и сопряжен с мотивом близости смерти – физической кончины, последнего жизненного итога, не метафорического, не переживаемого в душе и в творческом воображении, а мыслимого как ближайший исход жизненных событий. На пограничность с состоянием смерти указывают и мотивы покоя. Если в 1850 г. поэт пишет: «Так осенью бурливее река, ⁄ Но холодней бушующие волны…», то в лирике 1855–1856 гг. явственен мотив забвения, отдаления, холода: «угас ⁄ В груди тот пламень благодатный», «хозяин далеко ⁄ Или почиет на кладбище», «Подруга темной участи моей! ⁄ Оставь скорее берег, озаренный…» Эти слова обращает к подруге тот, кто уже оставил этот берег, ибо в элегии речь идет о смерти. И наконец, с мотивом недостижимости личного счастья становится созвучен мотив смирения.

 
Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный <…>
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И богу уступай – не споря…
 

(IV: 55–56)

Это – заключительные строки поэмы «Тишина».

Те же сопряжения мотивов любви (личного чувства) и труда находим в других стихотворениях Некрасова: «Поэту» (1877) – «Любовь и Труд – под грудами развалин!», третьей из «Трех элегий» (1874):

 
Вопрос решен: трудись, пока годишься,
И смерти жди! Она недалека…
Зачем же ты, о сердце! не миришься
С своей судьбой?… О чем твоя тоска?.. <…>
Зачем же ты в душе неистребима,
Мечта любви, незнающей конца?..
 

(III: 130)

Наконец, молитвенное отношение и к любви, и к труду развивает стихотворение «(Отрывок)» (1858), чаще называемое по первой строчке:

 
Ночь. Успели мы всем насладиться.
Что ж нам делать? Не хочется спать.
Мы теперь бы готовы молиться,
Но не знаем, чего пожелать.
 
 
Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит, во имя Христа,
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям;
Кто бредет по житейской дороге
В безрассветной, глубокой ночи,
Без понятья о праве, о боге,
Как в подземной тюрьме без свечи…
 

(11:50)

Под психологизмом любовной лирики Некрасова обыкновенно понимается драматизм неприкрыто-правдивой прозы жизни, прозы любви: ссор, столкновений сильных характеров, социальной неразрешимости сложных этических ситуаций. Но из приведенных цитат видно, что психологическая глубина поэтического образа решена в индивидуализации характера героя – человека, не просто наделенного поэтическим даром (ср.: романтическая фигура поэта), но и преданного своему роду деятельности, человека, в чьих стихах его труд, т. е. поэтическое творчество, сопоставим с пахотой, «трудом однообразным», и он понимает осмысленный каждодневный вклад во что-то дорогое ему как дело любви (контекстуально любовь сближается с трудом. «Дело», синоним слову «труд», в таком словосочетании появляется в «Рыцаре на час» (1862): «За великое дело любви» (II: 138)).

Наблюдение об индивидуализации подтверждает для исследователя продуктивность обращения к фактам биографии. Но так как факты интимно-личного характера тщательно скрывались их участниками и ближайшим окружением, впоследствии по возможности не проговаривались литературоведами, а «ключевые слова» любовной лирики поэта – «слезы и нервы», «ирония», «проза в любви» – отнюдь не всегда встречаются в развитии его поэтической мысли о любви, то в русле этой мысли ранее не рассматривалась поэма «Тишина», в заключительных строчках которой вдруг и столь кратко упоминается «личное счастье». Предметом анализа в данной статье становится смысловой пласт, который вскрывается этим лаконичным упоминанием и проясняется совокупностью разнородных фактов биографии Некрасова середины 1850-х гг., предшествовавших завершению поэмы. Драматизм этих лет в личной и творческой биографии поэта рассматривает Н. Н. Скатов в книге «Некрасов»[168]168
  Скатов Н. Н. Сочинения. Т. 3. СПб., 2001. С. 220–253.


[Закрыть], однако в интерпретации поэмы исследователь использует не все те «личные» факты, которые будут проанализированы ниже.

Поэма «Тишина» была закончена в 1857 г., по возвращении Некрасова из его первого заграничного путешествия. В середине 1850-х гг. он тяжело болен, доктора не могут поставить диагноз, но предсказывают ему скорую смерть

(см.: Летопись I: 468). В марте 1855 г. Некрасов составляет завещание (XIII-2: 311–312). Отправляясь за границу на лечение, он уже сделал необходимые распоряжения по журналу и по обеспечению «малолетнего Ивана Панаева» (XIII-2: 311–312) на случай своей смерти.

«Малолетний Иван Панаев» – сын Некрасова и Авдотьи Яковлевны Панаевой, записанный на имя ее юридического мужа и скончавшийся в апреле 1855 г. В комментарии к завещанию без аргументации говорится, что мальчик родился «в начале 1855 г.», и содержится ссылка на книгу Н. Н. Скатова «Некрасов» (XIII-2: 646), в которой, однако, исследователь пишет о трагедии с ребенком: «Здесь и смерть сына <…> всего четыре месяца побывшая матерью Панаева <…> четыре месяца побывший отцом Некрасов»[169]169
  Скатов Н. Н. Сочинения. Т. 3. С. 229.


[Закрыть].

Электронные ресурсы предлагают одно сведение, нуждающееся в архивной проверке. В блоге «Знаменитые женщины», в анонимной статье об А. Я. Панаевой, без ссылок на источник указано:

«В одной из церковных метрических книг Петербурга в отделе “Об умерших 27 марта 1855 г.” записано: “Отставного дворянина коллежского секретаря Ивана Ивановича Панаева сын Иоан, полтора месяца». Речь идет о маленьком Иване Панаеве, сыне Некрасова»[170]170
  Информация сохранилась на другом сайте: Авдотья Яковлевна Панаева [Электронный ресурс]. URL: https://web.archive.org/ web/2 014010410465 5/http://www.great women, com.ua/2 008/05/10/ avdotya-yakovlevna-panaeva (дата обращения – 10.02.2020).


[Закрыть]. Таким образом, если верить цитате, Некрасов упоминает в завещании новорожденного младенца.

Между тем возраст сына Панаевой и Некрасова – «четыре месяца» – несомненно, известен Н. Н. Скатову из авторитетного источника – дневника А. В. Дружинина, который писал 23 ноября 1853 г.: «Вчера узнал, что у Авдотьи Яковлевны есть дитя четырех месяцев. Это возможно только в Петербурге, видеться так часто и не знать, есть ли дети у хозяйки дома!» (Дружинин Дн: 245). Этот ребенок родился в июле 1853 г. в деревне Алешунино (Летопись I: 415).

В «Летописи жизни и творчества Н. А. Некрасова» указана приблизительная дата смерти ребенка – середина апреля 1855 г. (Летопись I: 416), определяемая по письму Некрасова к И. С. Тургеневу от 19 апреля 1855 г. из Ярославля: «Мне дали знать, что бедному мальчику худо. <…> Бедный мальчик умер» (XIV-1: 202). Известие могло быть получено после отъезда Некрасова из Москвы, которое датировано «Апреля 11 или 12» (Летопись I: 416); оснований датировки не предложено, и даже предположительных сведений о рождении ребенка в записях 1855 г. нет.

С учетом того, что дата письма могла быть выставлена Некрасовым и по старому стилю, и по новому, даты смерти «малолетнего» Ивана Панаева 1853 г. рождения и «Панаева сына Иоана» полутора месяцев совершенно сближаются. В письме Некрасова речь идет об одном «бедном мальчике».

Таким образом, рождение ребенка летом 1853 г. было окружено тайной; можно предполагать, что он умер до весны 1855 г., и о его смерти ничего не известно; известно о кончине ребенка в 1855 г., но о его появлении на свет весной 1855 г. также нет никаких сведений.

Этическая причина такого молчания не нуждается в объяснении, но можно сделать осторожные предположения. Возможно, запись в метрических книгах существует и ее удастся найти, и возможно, что она процитирована с ошибкой в возрасте ребенка, который мог быть назван – «полутора лет», а не месяцев. Наконец, нельзя исключать и ошибки (описки) в самих метрических книгах[171]171
  Несмотря на то что этот источник считается высокодостоверным, Б. Л. Бессонов в устных разговорах не раз говорил мне, что сталкивался с подобными случаями.


[Закрыть].

Упоминания о ребенке в письмах Некрасова – «бедный мальчик» – сказаны о новопреставленном, но, возможно, слова биологического отца могли иметь и более общий характер[172]172
  К такому предположению подводит история болезни поэта (История болезни Николая Алексеевича Некрасова за время с 1840 по 1856 г., написанная доктором Паульсоном 1856 августа 9. СПб. [Объем: 2 лл., 3 стр. На нем. яз.] // РО РГБ. Ф. 195. М. 5769 1/3). Документ ввиду его сугубо интимного характера из этических соображений не был опубликован; запись о нем в «Летописи жизни и творчества Н. А. Некрасова» отсутствует; сопоставительный анализ врачебных записей, известных фактов биографии Некрасова и ключевых мотивов его интимной лирики должен быть вынесен за рамки данной статьи.


[Закрыть].

Смерть сына подкашивает моральное и физическое состояние и поэта, и его гражданской жены. 1855–1857 гг. – очередной острый период в их отношениях, когда они пытаются расстаться. Но осенью 1857 г. Некрасов и Панаевы поселяются в квартире на Литейном, 36.

1856 г. – выход сборника «Стихотворения Н. Некрасова» и вдруг принесенная им блестящая слава поэта, изменившая сложившуюся репутацию Некрасова как «журналиста» и не более чем автора «дельных пьес» известного «направления»[173]173
  См.: Степина [Данилевская] М. Ю. Н. А. Некрасов в русской критике 1838–1848 гг. Автореф. дис… канд. филол. наук. СПб., 2014. С. 15–16, 21–22,23-24.


[Закрыть]. Сборник пошел в печать, когда больной Некрасов составил завещание, но благодаря врачу П. Д. Шипулинскому болезни было оказано противодействие.

И в 1856–1857 гг. идет «огаревское дело»: деньги, которые следовало получить М.Л. Огаревой от своего мужа Н. П. Огарева через А. Я. Панаеву, не дошли до нее, и она скончалась в бедности[174]174
  Подробнее см.: Бессонов Б. Л. 1) К истории «огаревского дела» (по новонайденным материалам)//Русская литература. 1978. № 3. С. 139–144; 2) По поводу одной публикации. Публикация «огаревского дела» // Некрасовский сборник. Л., 1983. Вып. VIII. С. 140–145; 154–176.


[Закрыть]. А. И. Герцен предъявил Некрасову обвинение в похищении денег и отказался принять поэта, приехавшего к нему в Лондон для личного объяснения.

Время создания поэмы «Тишина» – узел нескольких «сюжетных линий» биографии Некрасова. Он едва не потерял жизнь, почти потерял возлюбленную, потерял сына. Он обрел шанс жить дальше и славу поэта и потерял честь в глазах некогда близких людей. О Севастополе Некрасов писал: «Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий – и эта книга “Илиада”» (XI-2: 127–128). В рамках личной судьбы для поэта масштаб пережитого созвучен и чувству национального позора (поражение в войне), и горю от падения Севастополя:

 
Свершилось! Мертвые отпеты,
Живые прекратили плач,
Окровавленные ланцеты
Отчистил утомленный врач.
Военный поп, сложив ладони,
Творит молитву небесам.
 

(IV: 53–54)

Личное признание Некрасова сделано в письме к И. С. Тургеневу от 30 июня 1857 г.: «Есть предел всякой силе. Право, и у меня ее было довольно. Никогда я не думал, что так сломлюсь душевно, а сломился. <…> Горе, стыд, тьма и безумие – этими словами я еще не совсем полно обозначу мое душевное состояние» (XIV: 79).

Обратимся к заключительным строкам первой главки поэмы – герой заходит в сельский храм:

 
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
 
 
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
 

(IV: 52)

Процитированные строки прямо связаны с так называемой покаянной лирикой Некрасова (ср.: «Я кручину мою многолетнюю ⁄ На родимую грудь изолью…» (II: 137)). Это сближение, в частности, объясняет реакцию А. И. Герцена, высказанную в письме к И. С. Тургеневу по прочтении «Тишины»: «Видел ли ты, что Некрасов обратился в православие? Магдалинится молодой человек» (Герцен. XXVI: 150).

В комментарии к его реплике в «Летописи жизни и творчества Н.А. Некрасова» отмечается, что Герцен имел в виду «строки, введенные Некрасовым из цензурных соображений»: «Народ, стекаясь к алтарю, ⁄ Хвалу всевышнему возносит ⁄ И благодушному царю» (Летопись II: 498).

Но правомерно предполагать, что с большой долей вероятности намек на «кающуюся блудницу» был сделан в связи с процитированными строками, завершающими первую главу, и повторял обвинение в присвоении денег Огарева, которое Герцен повторял устно и печатно еще очень долго. Позволю себе предположение, что, упоминая Магдалину, Герцен имел в виду не только покаяние, но и предшествовавшую ему жизнь блудницы (напомним, что сеть исправительно-трудовых приютов для проституток традиционно называлась именем Магдалины). В этом завуалированном обвинении в продаже себя читался намек и на «лицемерие» поэта, пишущего о честности и замешанного в историю с пропажей чужих денег, и на известные окружению факты связей поэта с представительницами определенной социальной прослойки[175]175
  И он неизбежно питал слухи о характере рокового заболевания Некрасова, обретенного в этих связях и неизбежно отразившегося на состоянии здоровья ближайших людей.


[Закрыть].

Некоторый свет на разрешение драмы любви в этот период проливают фрагменты переписки Некрасова. Один фрагмент – из копии письма, опубликованного М. К. Лемке, и, несмотря на предположительность его принадлежности Некрасову[176]176
  Подробней об этом см.: XIV: 293–294.


[Закрыть], его следует учитывать: «Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя <…> никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и не выдам тебя. Твоя честь была мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру <…> до смерти-то позор на мне» (XIV-2:185).

Второй – из письма Некрасова к Л. Н. Толстому от 31 марта – 1 апреля (12–13 апреля) 1857 г.: «Для меня человек, о котором я думаю, что он меня любит, – теперь все, в нем моя радость и моя нравственная поддержка. Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумного или жестокого поступка <…> мысль, что есть другая душа, которая поскорбит или порадуется за меня, наполняет мое сердце тихой отрадой, <…> для такой души я не в состоянии пожалеть своей, и одна мысль о возможности этого подвига наполняет меня таким наслаждением, какого ничто в жизни уже мне не может дать» (XIV-2: 66).

В 1857 г. жестокая перипетия в драме любви, жизни и чести на житейском и на поэтическом уровне разрешается для Некрасова идеей смирения и труда, по примеру пахаря:

 
Его примером укрепись,
Сломившийся под игом горя!
За личным счастьем не гонись
И богу уступай – не споря…
 

(IV: 56)

Так может быть прочитана поэма «Тишина» в аспекте любовной темы в поэтическом творчестве Некрасова.

К 1857 г. относятся самые подробные, самые искренние письма Некрасова к Л. Н. Толстому. Для Некрасова «Севастопольские рассказы», несомненно, явились источником для более углубленного понимания происходящего. От «Севастопольских рассказов» Толстой придет к «Войне и миру». Как представляется, в поэме «Тишина» и в устных и эпистолярных беседах с Некрасовым писатель мог услышать сложные и прихотливые отношения между интимно-личным переживанием, обретающим эпохальный характер, – и эпохальным событием, которое становится самым значимым интимно-личным переживанием.