Текст книги "Королева Маргарита"

Она наслаждается тем, что от нее зависят. Она никогда не была счастлива – но заставляет себя быть довольной от сознания, что выполняет свой долг и хранит верность покойному мужу, который, дай ему волю, убежал бы от нее при первой возможности. А сейчас ее все сильнее раздражает, что я совсем не похожа на нее. Она с ужасом замечает, что я воплощаю в себе все то, чего она терпеть не может: легко нравлюсь мужчинам – и они нравятся мне; люблю жизнь, а вопросы власти меня не слишком волнуют; я непостоянна и наслаждаюсь этим, я не воспринимаю жизнь слишком серьезно, ценю свою свободу и не ограничиваю чужую…

Но мать хочет, чтобы я была такой же, как она. В глубине души она, конечно, понимает, что я никогда такой не стану, но не может с этим смириться, и ей овладевает злое желание сломать меня, покорить, заставить… И заодно понять. Она сделает все, чтобы запереть меня в проклятой железной клетке под названием «интересы королевской семьи». Она будет довольна, если я выйду замуж за ординарного человека, чья жизнь заранее определена властью и положением, и в конце концов смирюсь со своей судьбой. Буду не жить, а так же, как она, терпеть свою жизнь, находя удовольствие только в интригах и власти, буду не любить, а принадлежать мужу, которому до меня нет никакого дела. Только и останется, что гордиться титулом и на балах и приемах делать вид, что мы счастливы…

Моя мать искренне полагает, что уважать можно лишь того, кто не в ладу с собой и страдает. Счастливых и довольных собой и жизнью она считает пустышками, недолюбливает и презирает. Страдания для нее – естественная, необходимая и, более того, обязательная часть жизни. Она отказывается от счастья, которое рядом, выбирая то, которое далеко или вовсе невозможно. Поэтому ее и возмущает моя привычка радоваться сегодняшнему дню и любить тех, кто отвечает мне взаимностью.

И при всем этом я не могу сказать, что мать не любит меня. Она любит всех нас, ее детей, – но ее любовь ставит множество условий, как корона. Ее любовь одевает нас в дорогие, нарядные одежды, тяжелые, словно тюремные цепи. В мечтах матери мы, дети, похожи на нее как две капли воды и покорны ей внешне и внутренне. Поэтому любая наша попытка поступить по-своему, выбрать себе судьбу без ее участия кажется ей оскорблением, преступлением, предательством. И опасностью для нас, которую она бросается предотвращать так же отчаянно, как птица бросается на защиту своих птенцов. Трагедия в том, что она старается защитить нас именно от того, что может сделать нас счастливыми…

Кандидаты в мужья отпадают один за другим. Признаюсь, это радует меня, поскольку означает, что в мире все-таки существует справедливость и Фортуна на моей стороне. Ведь, пока ничего не решено, в душе живет надежда, даже если для нее и нет оснований.

В эти тяжелые дни я поняла одну вещь, за которую благодарна судьбе: для сохранения хоть какого-то подобия душевного покоя надо сделать все, от тебя зависящее, чтобы исправить положение. Пусть все попытки заведомо обречены на провал – зато потом не будет мучить мысль, что можно было что-то изменить, а я отказалась даже попробовать.

Я пытаюсь, как умею. Но грозовая туча неумолимо приближается, наливаясь свинцом, в ней уже сверкает молния… Теперь мать пришла к выводу, что будет лучше всего, если я выйду замуж за Генриха, принца Наваррского. Он протестант, и это выгодно политически. Вдруг это поможет успокоить вражду между двумя религиями и наконец остановить затянувшуюся войну?

Час от часу не легче. Генрих, принц Наваррский, будущий король Наварры. Звучит очень внушительно, но это королевство – провинциальная глушь на юге и горсточка немытых подданных-протестантов. А сам Генрих… я знаю его с детства, я же с ним выросла. Вечно взъерошенный рыжий сорванец с деревенскими манерами, от которого нестерпимо несет чесноком. И протестант! Ну неужели для меня во всей Европе не нашлось ни одного католика?!

В разговорах с матерью и придворными, которые, конечно, передают матери мои слова, я постоянно повторяю, что вопрос веры для меня принципиален, что я ни при каких обстоятельствах не сменю ее – и опасаюсь, что брак с протестантом может стать причиной неустранимых разногласий, раздоров и бед. Но мать неизменно отвечает мне:

– Я знаю, что вы ревностная католичка, дочь моя, и не сомневаюсь, что вы останетесь ею. Но союз с Наваррским может принести Франции мир и вернуть нам могущество, которое пошатнулось из-за религиозных войн. Это главное, а в остальном положитесь на меня.

Все уже почти решено, и мать вовсю обсуждает с моей будущей свекровью, Жанной д’Альбре, условия нашего с Генрихом брака. Теперь, когда вопрос выбора позади, у матери появилось ко мне даже некое подобие благосклонности. Но я чувствую себя отвратительно – и мать, и будущая свекровь рассматривают меня как товар и торгуются, опасаясь продешевить.

Жанна д’Альбре выставила высокие условия, что сильно разозлило матушку. Они обе полагают, что делают друг другу большое одолжение, соглашаясь на этот брак. И ни одна сторона упорно не замечает, что другая проявляет чудеса великодушия.

Я Жанне д’Альбре не понравилась. Она первым делом поинтересовалась, не хочу ли я перейти в протестантизм, на что я резко ответила, что не хочу. Она неодобрительно оглядела меня и заметила, что это в самом деле было бы для меня непросто: ведь мне пришлось бы отказаться от привычки так сильно затягиваться в корсет и пользоваться таким количеством духов, белил и такой яркой помадой… Тут вмешалась мать:

– Здесь, в Париже, мы внимательно следим за модой, а Маргарита – одна из ее законодательниц. Конечно, у себя в Наварре вы не можете этого себе позволить.

– Я считаю такое увлечение модой излишним. Оно отвлекает внимание от главного и развращает нравы, – серьезно ответила моя будущая свекровь.

– И я говорю о том же, – улыбнулась моя мать. – Бедность всегда порождает строгие нравы.

Такого рода любезностями они обмениваются постоянно и по любому поводу. Жанна д’Альбре – протестантка, наш образ жизни и привычки ее возмущают. Она считает наш двор гнездом разврата, а меня – его главным воплощением. Она говорит все прямо, без тени иронии, и шутить с ней бесполезно – она не понимает шуток и совершенно не владеет искусством светских колкостей и намеков. Единственное, что меня немного утешает, – что ее сын Генрих не отличается такой серьезностью и придирчивостью.

И уж кому-кому, но никак не протестантам диктовать мне манеру одеваться! Они не понимают в этом ровным счетом ничего, а их аскетичный и неряшливый стиль при дворе просто смешон.

Qui mal commence, mal achève[14]14
  Плохое начало не к доброму концу (фр.).


[Закрыть]. Жанна д’Альбре с самого приезда сюда выглядела неважно, и я поначалу решила, что причина этого – протестантская сдержанность во всем. Ведь протестантки не следят за собой, как мы, не стараются нарядно одеваться, не красят лицо, поэтому часто выглядят бледными и уставшими.

Но причина оказалась гораздо печальнее. Неожиданно нам сообщили, что Жанна д’Альбре безнадежно больна. Оказалось, она была больна давно, но после приезда к нам ее болезнь перешла в острую стадию – видимо, из-за волнений, связанных с женитьбой сына.

Вскоре она умерла. Мы пришли к ней, чтобы попрощаться. Мне запомнилась аскетичная простота, с которой живут и умирают протестанты. Ничего лишнего, никаких украшений ни в обстановке, ни в одежде, ни в словах. Только свет из окна, сосредоточенность на молитве, серьезность, долг и постоянное напряжение воли. Так жить тоскливо и страшно, но протестанты уверены, что земная жизнь – всего лишь чаша горечи и боли, которую надо выпить до дна, чтобы обрести спасение. Мысль о том, что жизнь может быть радостной и беззаботной, что в ней есть место шуткам, удовольствиям и развлечениям, возмущает их. Жизнь для них – это прежде всего жертва, и они готовы жертвовать. Они не раздумывая откажутся ради этой жертвы от своих желаний, сломают свою натуру, а страдания, связанные с этим, воспримут как благословение свыше. Это мужественные люди, способные вытерпеть ради веры любые мучения. Но до чего же скучно так жить! Я невольно думала об этом, глядя на осунувшееся, измененное смертью, но величественное лицо Жанны д’Альбре на высоких подушках с наволочками, на которых даже не было кружев.

Моя подруга Анриетта Неверская, страстная католичка, еще недавно не скрывавшая своей ненависти и презрения к Жанне д’Альбре и не упускавшая ни одного повода задеть ее, несмотря на родственные связи, подошла к ней, попросила у нее прощения за все нанесенные обиды и поцеловала ее исхудавшую восковую руку. Это глубоко тронуло меня. Конечно, нам, католикам, и этой непримиримой протестантке не удалось понять и полюбить друг друга даже по-родственному – но хорошо хотя бы, что мы расстались, не затаив друг на друга зла…

А приготовления к свадьбе шли своим чередом.

Свадьба

Август стоит знойный, и горячие парижские улицы, кажется, не успевают остыть за ночь, прежде чем утреннее солнце снова принимается раскалять их. Томительная жара, суета, все нервны и напряжены.

Чем ближе свадьба, тем чаще я ловлю себя на мысли, что все время жду чего-то, что собьет запланированный ход событий. Во мне снова просыпаются все чувства, загнанные внутрь. Боль оттого, что Гиз женился. Отчаяние оттого, что моя завтрашняя свадьба окончательно разлучит меня с ним: ведь, как только закончатся свадебные торжества, муж – теперь уже не принц, а король Генрих Наваррский – наверняка увезет меня к себе в Гасконь… Я вспоминаю, каким Генрих де Бурбон был в детстве, и во мне растет неприязнь к нему, доходящая до отвращения. Я ничего не имею против него лично, но он не должен быть моим мужем! И в Наварру я не хочу!

Перед моим мысленным взором снова и снова пробегают все события, начиная со сближения с Гизом, – наша любовь, предательство Анжу, моя болезнь, интриги, скандалы, долгие мучительные поиски жениха… Наконец чувства прорываются наружу, и я не могу сдержать слез. Я не думала, что во мне накопилось столько боли – у меня не получается даже поплакать тихо, я бросаюсь на кровать и рыдаю в подушки.

Потом, вдруг приняв решение, встаю. Мадам де Кюртон сочувственно смотрит на меня. Мне хочется дать ей пощечину – сейчас она сопереживает мне, но ведь это она в свое время шпионила за мной и рассказывала обо всем Анжу! И кому теперь нужно ее бессмысленное сочувствие!

Она поспешно и почтительно отходит в сторону, уступая мне дорогу. Я иду к матери, едва сдерживая гнев. Выскажу ей все, что думаю, а там – будь что будет.

У нее герцог Анжуйский. Вот и отлично, не одну же лесть ему слушать, в конце концов… Войдя, я заявила, что за Наваррского замуж не пойду. Категорически.

Вначале мне показалось, что моя решимость серьезно встревожила родственников. Но потом пришел Карл, и чаша весов опять склонилась в сторону братьев и матери. Карл всегда легко гневался.

– На что ты рассчитываешь?! На что?! Отказаться от свадьбы, чтобы и дальше спать с Гизом?! – Он замахнулся на меня, но сдержался и забегал по комнате. – Как я жалею, что не избавился от него тогда!

– Ну, это никогда не поздно, – негромко вставил Анжу. – Учти, Маргарита.

– Да, если ты сорвешь свадьбу, я обещаю тебе, я клянусь, что своими руками насажу твоего Гиза на рогатину, как кабана! И твоя хитрость его не спасет! Потаскуха! Дрянь! Никто не спрашивает, любишь ты Бурбона или нет! Ты должна выйти за него – и выйдешь, даже если мне придется силой тащить тебя к алтарю!

– Церковь против этого брака! – воскликнула я в слезах. – Папа против! Это же грех, я боюсь греха! И вы тоже грешите, а потом станете раскаиваться, но будет уже поздно!

– А мне нет дела до папы, ему придется это съесть! И тем более тебе! И бояться тебе надо другого! Ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю, если ты не согласишься!

Дождавшись, когда Карл перестанет сыпать ругательствами, мать произнесла:

– Я ждала этого, Маргарита, так что ты напрасно столько времени лгала мне. А сейчас напрасно думаешь, будто этот скандал способен что-то изменить… Оставь ее, – одернула она Анжу, который подошел ко мне. – Поплачет и сама успокоится.

– Я думала, что вы хоть немного любите меня! А оказалось, что вы все меня ненавидите! – выкрикнула я и разрыдалась. – Даже не ждите, замуж за этого Бурбона я не пойду!

Карл пришел в ярость и хотел было наброситься на меня с побоями, но Анжу остановил его – как-никак на свадьбе мне надо будет прилично выглядеть. На лице матери читалось раздражение, даже ненависть – но иногда и растерянность… Я видела, что ей жаль меня и что потом ее будут мучить угрызения совести. Сейчас она, конечно, не отступится от своего – но хотя бы задумается… В ее глазах мелькали противоречивые чувства и тут же прятались в темную глубину, сменяясь обычным непреклонным выражением. Анжу сначала казался довольным, потом попытался меня успокоить, а потом разозлился и тоже начал на меня кричать. Надо же, мне все-таки удалось вывести его из себя.

Но что толку? Что толку? Карл, мать и Анжу наговорили мне столько плохого, что я снова разрыдалась, на этот раз от обиды. Все бесполезно… Карл, как всегда после подобных вспышек, достал свои четки и начал нервно замаливать гнев, а я…

Власть – все равно что железо. Такая же твердая и так же умеет причинять боль. А людей, чьи мысли и чувства скованы этим железом, бесполезно просить о пощаде. Только мне все еще не верится, что эти люди, так безжалостно и хладнокровно ломающие мою жизнь, – моя мать и мои братья. Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить их.

Когда все успокоились, Карл почувствовал себя виноватым за приступ ярости и повернул разговор в неожиданную сторону:

– Марго, а может, тебя что-то не устраивает в брачном контракте? Еще не поздно сделать его более выгодным для тебя.

– Мне все равно… Делайте что хотите.

– Я думаю, это правильное решение, – согласилась мать. – Это будет справедливо.

– Ты все равно станешь счастливой, Маргарита, – усмехнулся Анжу. – Хочешь ты того или нет.

Разговор с родственниками кончился ничем. Брачный контракт, правда, несколько изменили, и жених прислал мне в подарок множество драгоценностей. Но это расстроило меня еще больше. Между мной и Генрихом де Бурбоном не может быть никаких отношений – так к чему эта щедрость, эти попытки меня утешить? От них становится только больнее…

Жестокость матери и братьев ранит, впрочем, это не новость, я и не ждала ничего другого. Куда сильнее меня гнетет иное: церковь категорически против моего брака с протестантом. Католическое духовенство не только не одобряет этот брак, оно называет его богопротивным! Мать торопится сыграть свадьбу, потому что иначе папа наложит письменный запрет на нее. Наверняка он его уже наложил, только гонец с письмом задерживается. По всей вероятности, его остановили на границе Франции.

Неужели они все не боятся Бога? Не боятся своей совести? И заставляют меня участвовать в этом преступлении! Как же быть? Мой страх за себя – не оправдание. Святые не отступались от веры даже под угрозой пыток и смерти. Нет никаких причин отрекаться от Бога и нарушать Его волю, нет причин, как бы ни было страшно! Но мне страшно не столько за себя, сколько за Гиза… Как же быть?

Вчера в Лувре было обручение, потом бал. Все поздравляли нас. Я почти не смотрела на будущего мужа – впрочем, он на меня тоже. Мое сердце обливается кровью, когда я вспоминаю лицо Гиза на этой церемонии: оно словно окаменело. Когда ему приходилось разговаривать с моими братьями, он не скрывал ледяного презрения. Я видела, что ему стоило огромных усилий воли сдержаться и не высказать им все прямо. А как он смотрел на меня! Несмотря на свою женитьбу, он не намерен сдаваться. Если я не покорюсь судьбе, он будет бороться за меня – это может погубить его… Но как же мне хочется, чтобы он за меня боролся!

На ночь я уехала из Лувра во дворец епископа. Собиралась помолиться, но так и не смогла успокоиться и сосредоточиться. Мне нестерпимо хотелось обнять Гиза, прикоснуться к его губам, услышать его голос. Тогда мой развалившийся мир снова сделался бы прежним, все встало бы на свои места…

– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra…[15]15
  Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе… (Лат.)


[Закрыть]

Лик распятого Иисуса полон смирения. Его спокойствие безмолвно говорит о том, что все временно, все пройдет. Любая боль, любая несправедливость – все когда-нибудь разрешится там, на Небесах. От этих мыслей мне становится и легче, и больнее. Там, на Небесах, но не здесь… А сколько еще придется пережить и вытерпеть здесь? Я чувствую, что Гиз сейчас думает обо мне, представляю его глаза, и по щекам опять текут слезы. Чувства захлестывают меня, все смешивается – молитвы и слова любви, попытки смириться и отчаянное желание взбунтоваться и разорвать тяжелые цепи семейной воли, сковавшие меня по рукам и ногам. Я не хочу выполнять эту волю, я ее ненавижу!

Наступил день свадьбы, нестерпимо жаркий. Парижские улицы заполнены народом и кажутся мучительно тесными, как и наши пышные, тяжелые, роскошные одежды. Церемония будет долгой и утомительной. Отчасти это хорошо – к концу дня я так устану, что мне и в самом деле будет все равно. Впрочем, я и сейчас, утром, чувствую себя из рук вон плохо: бессонная ночь была мучительной, а потом меня нестерпимо долго наряжали, и нужно было делать вид, что я довольна и счастлива…

Всю ночь я проплакала, а теперь чувства словно онемели. Ослепительно сияет солнце, все вокруг сверкает роскошью. Даже мать сегодня сняла траур и нарядилась в светлое платье. Братья тоже в сияющих костюмах, на мне великолепное голубое одеяние с длинным шлейфом, но это не доставляет мне никакой радости. Я делаю все машинально и глотаю слезы, думая только о том, чтобы не разрыдаться на глазах у всех. Нет, моих слез никто не увидит, сегодня я буду самой красивой. На улицах толпы народа, все собрались посмотреть на свадьбу…

Вот и собор Нотр-Дам. Генрих, король Наваррский, – протестант, поэтому венчание проходит не так, как обычно принято. Протестанты не могут входить в католический храм, и для церемонии на паперти выстроена специальная площадка.

– Маргарита де Валуа, согласна ли ты взять в мужья Генриха де Бурбона, короля Наварры?

Гиз здесь, он смотрит на все это. О чем он думает сейчас?

Повисает тишина. Это какой-то ужасный спектакль… Если я скажу «да», то предам и Бога, и Гиза, и себя. А деваться некуда, все ждут. Что делать?

Я смотрю в пространство перед собой, ощущая на себе взгляд Гиза отчетливо, словно прикосновение его руки, и чувствую, как среди придворных нарастает удивление, а мои родственники бледнеют и сжимают губы.

Пауза из неловкой делается тягостной. Неужели они думали, что я соглашусь?

Священник ждет очень долго и наконец повторяет свой вопрос:

– Маргарита де Валуа, согласна ли ты взять в мужья Генриха де Бурбона, короля Наварры?

А может, больше не сомневаться? Решительно сказать «нет» и в остальном положиться на волю Господа? Может, перестать играть этот лживый спектакль? Может…

Вдруг кто-то сильно толкнул меня сзади – так, что получился невольный кивок. От неожиданности я вскрикнула, что было понято как долгожданное «да», и церемония пошла своим чередом. Это мой брат король Карл потерял терпение.

Нас с Генрихом де Бурбоном объявили мужем и женой перед людьми и Богом. Что ж… по крайней мере, все видели, кто настаивал на этой свадьбе.

Мой муж, протестант, не имел права присутствовать на мессе, и к алтарю вместо него меня вел мой брат, герцог Анжуйский.

В воздухе душно, будет гроза. Туча уже заслонила небо, накрыла город жуткими сумерками. Свинцовая тяжесть приближающейся беды. Перед грозой все стихло. Какая страшная тишина, от нее весь мир замирает в трепете – и неважно, что светит солнце. Меня не оставляет тяжелое предчувствие. Нельзя использовать Небеса в своих интересах! Нельзя заставлять их стать на свою сторону! Браки совершаются на Небесах – так какое право имеют люди приказывать Небесам? Им ведь страшно от того, что они делают, и ни у кого нет покоя, в глазах каждого – страх! А туча клубится, темнеет, и мы все уже в ее тени. Лицемеры, преступники, трусы!

Мой муж почти не смотрит на меня. Я вижу, что ему неуютно и неловко, и вполне его понимаю: в королевстве змей хорошо себя чувствуют только змеи. К тому же Генрих некрасив: нескладный, короткие ноги, длинный горбатый гасконский нос, рыжеватые волосы… По сравнению с Гизом Наваррский кажется какой-то насмешкой. Какое у Фортуны недоброе чувство юмора…

Генрих не вписывается в общество, он выделяется и чересчур живым, выразительным взглядом серых глаз, и манерами, точнее, их отсутствием. И это замечаю не только я: на лицах придворных – улыбки, а за ними – издевка. Вдобавок ко всему Генрих протестант, и католики его презирают.

Я скорее чувствую, чем осознаю все это, и ощущаю к мужу нечто вроде расположения. Мы с ним товарищи по несчастью. Его глаза меня успокаивают. Он умен, и не похоже, чтобы он имел на меня какие-то планы. Да и его лицо с вечной иронической улыбочкой – не лицо тирана…

После церемонии во дворце был бал. Я танцевала, все смотрели на меня, а я украдкой смотрела на Гиза. Он тоже не сводил с меня глаз. Я знаю, что он придет ко мне при первой же возможности. Жаль, что не сегодня ночью.

Мои братья, судя по всему, пытались продемонстрировать Гизу свою победу, но не тут-то было: Анжу сказал ему какую-то язвительную двусмысленность, а Гиз немедленно парировал выпад остроумной фразой – во всяком случае, Анжу не нашелся что ответить. Я не слышала, что именно было сказано, но все поняла по лицам. Какое-то время Гиз беседовал и с моим мужем – правда, недолго. После этого Гиз отошел с победоносным видом, а мой супруг поморщился, словно съел что-то невкусное, и остаток вечера старался держаться от Гизов подальше, впрочем, как и все протестанты. Несмотря на внешнее примирение католиков и протестантов, доказательством которому служит мой брак, Гизы своего отношения к протестантам не скрывают. Да и примирения никакого нет.

Мне Гиз в этот вечер сказал всего одну фразу:

– Vos amo[16]16
  Я люблю вас (лат.).


[Закрыть].

Я хотела ответить, но он предупредил мой порыв, добавив шепотом:

– До встречи.

Я невольно улыбнулась. Анжу бросил на меня подозрительный взгляд. По счастью, его отвлек брат Франсуа, а потом Анжу переключился на свою новую сердечную симпатию, Марию Клевскую, которая, между прочим, уже год как замужем за протестантом принцем Конде. Из-за нее Анжу по-настоящему возненавидел гугенотов. Может, хоть теперь он ненадолго оставит меня в покое? Как он мне надоел! Тоже мне, censor morum, блюститель нравов.

Хотя что он сейчас может мне сделать? Я замужем, и ухаживания Гиза должны волновать не братьев, а только моего супруга. Но я уже вижу, что его они волновать не будут – он глаз не сводит с мадам де Сов, одной из самых заметных красоток Лувра. Если бы только мы с мужем остались здесь, в Париже! Тогда я смирилась бы с судьбой. Он волочился бы за мадам де Сов сколько его душе угодно, а я была бы с Гизом. Но боюсь, что скоро придется ехать в Наварру. Это ужасно, там же одни протестанты…

Даже здесь, при дворе, из-за присутствия протестантов странная и непривычная обстановка. У них не получается влиться в общество, да они и не пытаются – наоборот, с гордостью противопоставляют свои убеждения нашим и не намерены идти ни на какие компромиссы. Конечно, явных ссор они не затевают, но это только дело времени. Обещанного мира между религиями не ощущается – напротив, нарастает глухая неприязнь.

Карл что-то горячо объясняет вечно насупленному адмиралу Колиньи. Интересно, хотя бы сейчас адмирал выпустил из зубов свою зубочистку? До чего же мерзкая привычка постоянно ее грызть. Протестанты не обращают внимания на такие мелочи – даже у их дворян деревенские манеры. А Колиньи уже старик, ему это простительно. Хотя по делам Колиньи его старость совершенно не заметна: видя, что протестанты набрали влияние, он решил воспользоваться ситуацией и теперь уговаривает Карла развязать войну с Испанией – причем не на французской территории, а во Фландрии. Католики-испанцы пытаются покорить Фландрию, которая упрямо сопротивляется. Фландрских протестантов, движение сопротивления, возглавляет Вильгельм Оранский, и, с точки зрения Колиньи, сейчас самое время ему помочь: это избавит Францию от давления Испании и заодно отвлечет французов от междоусобиц на почве религии и принесет им настоящий мир. Устроить войну, чтобы получить мир, – логично.

Карл не настолько глуп, чтобы напасть на Филиппа II, своего родственника. Но и доводы адмирала весомы, и настроения в стране хуже некуда. У нас давно есть ощущение, что мы сидим на бочке с порохом. Нерешительность короля все сильнее раздражает Колиньи, но он не теряет надежды, тем более что Карл уже почти согласился. Это редкий случай, когда мать категорически против, а Карл, несмотря на ее мнение, все-таки намерен внять аргументам адмирала. В кои-то веки он пытается сам принять решение и относится к этой своей самостоятельности чрезвычайно ревниво.

Гиз смотрит на него и на адмирала ледяным взглядом. Колиньи прекрасно знает, что Гизы его ненавидят, и старается извлечь из теперешнего влияния на короля максимальную выгоду. На самом деле адмирал не хочет никакого мира. Он хочет причинить как можно больше зла католикам. Грозит Карлу неукротимым протестантским гневом и не думает, что Филипп II далеко не глуп и может нанести удар первым…

Типичная сцена этого вечера: дворянин из свиты моего мужа приглашает на танец одну из многочисленных фрейлин матери. Он одет подчеркнуто просто, на парижский вкус даже неряшливо, в темное – это знак траура по Жанне д’Альбре. А фрейлина выглядит роскошно и вызывающе. Она принимает приглашение и подает кавалеру руку, улыбаясь ему наглой улыбкой, которая предназначается у нее специально для мужчин низшего сорта.

Наконец закончился первый день свадебных торжеств, изрядно всех утомивший, и мы с мужем остались наедине в просторной луврской спальне. Я с трепетом ждала этого момента – ведь от того, как теперь поведет себя мой супруг, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь…

Генрих отослал придворных и с видимым облегчением расстегнул и сбросил тесные одежды. Оставшись в одной рубашке, сел на кровать, потер глаза и вздохнул.

– Ну и что теперь делать? – Этот вопрос можно было бы принять за приглашение немедленно стать мужем и женой, если бы не интонация: в голосе Генриха звучала ирония пополам с недоумением. Не будь я так подавлена, я бы рассмеялась.

– Quod petis est nusquam[17]17
  Того, к чему ты стремишься, нет нигде (лат.).


[Закрыть], – ответила я со вздохом.

– Quaerite et invenietis[18]18
  Ищите и обрящете (лат.).


[Закрыть], – отозвался он ехидно.

– Nunquam simpliciter fortuna indulget…[19]19
  Судьба никогда не благоприятствует нам с подлинной искренностью… (Лат.)


[Закрыть]

– И вы туда же, Маргарита! Пощадите! Только что на балу ваш герцог де Гиз замучил меня своей латынью, Плутархом и Тацитом!

– Разве вы не любите латынь? – поинтересовалась я светским тоном, а про себя посмеялась шутке Гиза. Судя по всему, он беседовал с моим супругом о политике, приводя примеры из античной литературы. Они же учились вместе, и Гиз прекрасно знает, что Наваррский – небольшой любитель чтения. Наваррский знает все, что необходимо, но не более того. Единственная книга, которую он действительно любит, – это «Очень храбрый и непобедимый рыцарь Амадис Гальский» Монтальво. Этот роман был очень популярен при дворе моего отца, и сейчас многие его перечитывают, но если есть желание продемонстрировать свой литературный вкус, одного этого романа окажется мало, пусть его стиль и хвалил Жоашен дю Белле… Впрочем, думаю, Генрих не очень понимает, что такое литературный вкус и стиль, а вот головокружительные приключения и победы отважного Амадиса ему по душе. Причем другие книги такого рода он не читает, хотя их очень много – от романов о рыцарях Круглого стола до разнообразных итальянских сочинений.

Генрих почувствовал в моем голосе улыбку и немедленно сменил тон на серьезный:

– Мне нравится любой язык, если на нем говорят искренне. Маргарита, давайте не будем ничего скрывать друг от друга. Я не собираюсь изображать перед вами невесть что, да это и бесполезно…

Эта прямота меня подкупила. В ту ночь мы проговорили долго. Я была откровенна с Генрихом, и он, как мне показалось, тоже ничего не скрывал. Он прекрасно знал, что я не люблю его – это было сложно не заметить, – но моя любовь интересовала его гораздо меньше моей дружбы. А я радовалась, что обрела самостоятельность, пусть и таким способом. Отныне я не буду беспомощной – замужество защитит меня. Правда, я опасаюсь, что этот союз католичества с протестантством неспроста, и за ним кроется какой-то черный замысел, но я буду начеку и не дам мужу оказаться жертвой интриг. Мы с Генрихом пообещали во всем помогать друг другу.

Наконец мы улеглись в постели, каждый в свою. Генрих стеснялся меня и прекрасно видел, что я не настроена на близость – политический союз есть политический союз. К тому же уверена, что и Гиз недвусмысленно намекнул ему, что его союз со мной – исключительно политический, и сделал все, чтобы испортить настроение Наваррскому и его дворянам. На фоне ухоженных католиков с прекрасными манерами протестанты сегодня выглядели удручающе.

Я повернулась на бок и некоторое время слушала дыхание мужа. Потом подумала о Гизе, вспомнила, как сладко было ощущать рядом тепло его тела, и не смогла сдержать слез… Но тут же спохватилась – не стоит демонстрировать мужу свою тоску. Он, всегда насмешливый и неунывающий, и так сегодня на себя не похож. Весь день он прилагал титанические усилия, чтобы наладить со мной отношения и не ударить лицом в грязь. В роли дипломата он чувствует себя не в своей тарелке, особенно после светских бесед с католиками на балу… Я поставила себя на его место, и мне стало даже жаль его – он совсем недавно потерял мать, которую очень любил, а теперь оказался среди людей, которые заметно превосходят его в умении держаться, в образованности, в знании светских тонкостей и при этом не скрывают своей ненависти к нему. Но ничего, это как раз поправимо: я помогу Генриху освоиться при дворе.

Тем более что католические придворные, которые столь самозабвенно травят протестантов, делают это вовсе не потому, что хотят защитить католическую веру, и даже не потому, что у них с протестантами старые счеты, как у Гизов. Они просто наслаждаются возможностью поглумиться над слабыми – любимое занятие ничтожеств, трусов и лицемеров. Именно стараниями людей такого сорта плетутся интриги, разрушается мир и счастье. Я научу Генриха говорить с ними на их языке. Это для меня вопрос самолюбия.