Текст книги "Королева Маргарита"

Беспомощные и беспощадные

Мой супруг после свадьбы воспылал неукротимой страстью. Только не ко мне, а к мадам де Сов – сбежал к ней при первой же возможности. Признаться, меня это несказанно радует, тем более что Анри де Гиз уже изнывает от нетерпения и ревности.

Когда он обнял меня, я почувствовала, что мы с ним – одно целое, лишь по недоразумению разделенное на две половинки. Когда его нет рядом, все не так! Чувства захлестнули нас, как вода, накрыли с головой – только под водой долго не продержишься, а в объятиях Анри я хотела бы остаться навсегда, мне так сладко и легко!

Но когда волна любви схлынула и сменилась спокойным наслаждением, я увидела, какую боль причинило Анри мое замужество. В коридоре послышались шаги, и моя мимолетная тревога, что это муж, заставила Анри заметно помрачнеть.

– Не бойся, он еще нескоро вернется. А если скажет тебе или мне хоть слово, я его продырявлю. Этот наваррский олух даже мизинца твоего не стоит!

По его бледности и жесткой складке губ я поняла, о чем он подумал.

– Я люблю тебя, тебя одного, – прошептала я и прижалась к нему. – Я делала все, чтобы свадьба не состоялась, но…

– Я знаю. Я же все видел… Об остальном могу догадаться. – Он побледнел еще больше.

– Анри, пока я здесь, нам можно быть спокойными. Я сделаю все, чтобы этот Бурбон не прикасался ко мне и пропадал у мадам де Сов или еще у кого-нибудь. Пока мы с ним муж и жена только формально, – улыбнулась я и заметила, как сразу посветлело лицо Анри. – Но если он увезет меня в Наварру…

Гиз прижал меня к себе. Как я люблю запах его тела с оттенком духов и неуловимой, восхитительной горчинкой!

– Ты все равно останешься моей, Маргарита. Запомни, для меня ты не замужем, что бы ни было. Церковь отменит этот брак, он незаконный. Твой братец совсем свихнулся – выдать тебя замуж против воли папы!

– Я отказывалась до последнего, но Карл пригрозил мне, что убьет тебя.

– Пусть лучше сам благодарит Бога, что жив, – огрызнулся Гиз. – Еще и снюхался с Колиньи… Бог терпелив, но – nil inultum remanebit[20]20
  Ничто не останется неотмщенным (лат.).


[Закрыть].

Мои братья нажили себе смертельного врага.

– А если меня увезут в Наварру, Анри? Что тогда?

– Не бойся. Дай мне немного времени, и я навсегда избавлю тебя от этого гугенота.

– Я не хочу, чтобы кто-то пострадал! Я хочу только быть с тобой!

Он посмотрел на меня взглядом, не предвещавшим всем протестантам мира ровным счетом ничего хорошего, и некоторое время лежал неподвижно, мрачно раздумывая о чем-то, а потом стиснул меня в объятиях и поцеловал с такой страстью, что я забыла, что еще хотела сказать ему.

Свадебные торжества продолжаются. Только обстановка при дворе нравится мне все меньше и меньше. Роскошь, веселье, смех – но любое развлечение так или иначе подразумевает унижение протестантов. Если ставится спектакль, то положительные роли играют только католики – Анжу, Карл, Гиз, я… А роли темных сил, которые в конце непременно оказываются поверженными и наказанными, отдают протестантам – мужу, Конде и другим. Все смеются, придраться не к чему: это всего лишь спектакль, а в реальности мы, напротив, живем в мире и согласии. Но ведь все все видят. Хотя все ли? Чувствуют ли протестанты угрожающий подтекст – или принимают все за чистую монету? Даже не знаю. Признаться, раньше я не думала, что они настолько слабы в искусстве интриг – совершенно не понимают намеков.

Не скрою, отчасти мне приятно, что католики сейчас демонстрируют свое могущество. Я вовсе не хочу, чтобы протестанты взяли верх – ведь теперь это непосредственно касается меня. Ума не приложу, как буду жить в Наварре[21]21
  Полный титул Маргариты – королева-консорт Наварры, то есть супруга правящего короля, сама не являющаяся суверенной правительницей в своем титуле.


[Закрыть]. Надеюсь, католический храм там есть…

Но и чтобы муж пострадал за свою веру, я тоже не хочу! Гиз ослеплен ревностью, в гневе он способен быть беспощадным, а мой муж – один из первых в длинном списке его врагов. Но если Наваррского убьют, я снова окажусь в зависимости от братьев и матери. Да и что бы там ни было, я не хочу никаких смертей и крови! Мы с мужем обещали помогать друг другу, и я буду ему помогать!

Мать, братья и Гизы сейчас пытаются показать всем, что Франция как была католической страной, так и останется и никаких существенных послаблений протестантам ждать не стоит, несмотря на мой союз с Наваррским. Но, с другой стороны, Колиньи пользуется возрастающим влиянием на короля Карла и надеется на скорую войну с Испанией. Кое-кто уже издает воинственные возгласы и даже вооружается. Этот боевой бред еще сильнее злит и без того раздраженных парижан.

Город возбужден: сюда съехалось слишком много обнищавших из-за неурожая крестьян и слишком много протестантов. Когда протестантская знать проезжает по улицам, из толпы то и дело раздаются оскорбительные выкрики, несмотря на все усилия охраны. А вот на появление Гизов совсем другая реакция – восторг и восхищение. В глазах народа именно Гизы воплощают сегодня верность католической церкви.

Да, Фортуна забавно подшутила над моими родственниками: матушка и Анжу так мечтали, чтобы популярность Гизов уменьшилась, и с этой целью даже устроили мою свадьбу, – а получили прямо противоположный результат. Впрочем, уверена, что они еще постараются отыграться.

Раздражение в городе подпитывает небывалая жара. За таким зноем часто следуют страшные грозы…

Тягостное предчувствие не обмануло меня, хотя его и заслонили переживания, связанные со свадьбой. Наше спокойствие не продлилось и нескольких дней. Небо заволокли свинцовые тучи, и раздался первый удар грома – выстрел, ранивший в руку адмирала Колиньи. В него стреляли из окна, когда он шел по улице Фоссе-Сен-Жермен, возвращаясь из Лувра к себе домой.

Узнав об этом, Карл пришел в ярость и приказал немедленно арестовать герцога де Гиза. Кого же еще? Стрелявшего не поймали, но узнали в нем человека Гизов.

Покушение оказалось неудачным – когда убийца выстрелил, адмирал нагнулся, чтобы поправить обувь, и ему только раздробило руку. Но такого рода провокация – искра, способная спалить целый город. Результаты не заставили себя ждать: теперь раненый Колиньи громогласно обвиняет Гиза. Кому, кроме семейства Гиз, нужна его смерть? Кто постоянно клевещет на него? Кто обвиняет его во всех смертных грехах? Стрелявший сбежал с места преступления на лошади из конюшни Гизов. Да и его выстрел – словно зеркальное отражение давнего выстрела на дороге близ Шатле, убившего полководца Франсуа де Гиза.

Карл рвет и мечет. Кем этот лощеный герцог де Гиз себя возомнил?! Мало того что он позарился на королевскую сестру – он еще и позволяет себе вершить суд и выносить приговор, полностью игнорируя присутствие в стране короля! Карл заявил, что это последняя капля, и приказал найти Гиза во что бы то ни стало, на этот раз твердо намереваясь от него избавиться.

Но Гиз предусмотрительно исчез со сцены, заранее испросив у короля разрешения отлучиться от двора. А оскорбленные протестанты принялись обвинять в покушении на своего предводителя не только семью Гиз, но и моего брата герцога Анжуйского, и мою мать, и самого Карла! Карл оказался в глупейшем положении: хотел публично восстановить справедливость и покарать негодяя, а вместо этого ему самому пришлось оправдываться и защищаться.

Я думаю, что адмирал теперь обречен – ведь Гиз давно поклялся его убить. Не знаю, кто именно в этот раз подал идею застрелить адмирала – моя мать, брат Анжу, Анри де Гиз, его родственники или Филипп II, решивший таким образом предотвратить войну, отрезвить Карла и заодно подрезать протестантам крылья. Но Гиз и сам бы это сделал – он страшно оскорблен высокомерием Карла и Анжу, их презрением к его желанию жениться на мне, насилием надо мной, моей богопротивной свадьбой с протестантом – и вдобавок наглостью Колиньи, который начал диктовать королю, как поступать. Еще немного – и безвольный король под влиянием адмирала развяжет войну с Испанией против единоверцев-католиков!

Гиз ненавидит Карла всей душой, и Карл отвечает ему полнейшей взаимностью. Но Карлу придется повременить с возмездием: сейчас настроения в городе таковы, что, если с головы герцога де Гиза упадет хоть один волос, Париж взбунтуется против короля. Среди парижан очень много людей на грани нищеты, и все они в бешенстве из-за моей роскошной свадьбы с еретиком. Они не на шутку возбуждены нашими пышными одеждами и блеском драгоценностей… Масла в огонь подливает и то, что Париж наполнен протестантами, которых парижане ненавидят давно и сильно. Чернь опасается, что еретики попытаются завладеть городом.

Протестанты же, в свою очередь, настойчиво требуют немедленно и жестоко наказать виновных в покушении на адмирала. Но кого сейчас может наказать Карл? Гиз, играющий в этом спектакле одну из главных ролей, как назло, скрылся за кулисами, и что делать? Покончить с собой на глазах у толпы? Покарать свою мать и братьев? Надо бы выждать, но это невозможно – медлить нельзя. Люди жаждут решительных действий. Религиозная ненависть, давно тлевшая во Франции, теперь вырвалась наружу. Париж вспыхнул, как сухая солома.

Вечером двадцать третьего августа весь Лувр был охвачен какой-то странной лихорадочной деятельностью. Создавалось впечатление, что все к чему-то готовятся – быстрые шаги, отрывистые приказы, лязг оружия, стальной блеск в глазах.

Я, как всегда, присутствовала на церемонии отхода матушки ко сну. Это не самое интересное занятие на свете – разве что от фрейлин можно услышать последние сплетни… В этот раз мать быстро отослала меня спать. Довольная, я встала, сделала реверанс и хотела уйти, но моя старшая сестра Клод, приехавшая на свадебные торжества, вдруг вскочила и жестом остановила меня, воскликнув:

– Нет, сестра, умоляю вас, не ходите туда! Не ходите!

В ее глазах блестели слезы, а в голосе звучал неподдельный ужас. У меня внутри все сжалось.

– Но почему?

– Ей не нужно ничего знать! – рассердилась мать. – Идите спать, Маргарита! Не заставляйте повторять вам дважды!

Я остановилась в полном замешательстве. Клод быстро сказала матери:

– Но если она окажется во власти гугенотов, они могут выместить на ней злость и сделать с ней что-нибудь! Матушка, умоляю вас!

– Бог милостив, дочь моя. А к нашей Маргарите – особенно. Ничего с ней не случится. А вот если она все узнает, то наш план сорвется! Идите, Маргарита! Сколько можно вам повторять?! – закричала она.

Я ушла сама не своя от страха. Сестра проводила меня глазами, полными слез.

Такого страха я еще никогда не испытывала. Это был не страх за свою судьбу, не тревога перед предстоящим неприятным событием, о котором знаешь заранее; это было жуткое чувство приближения чего-то огромного, ужасного, рокового и неотвратимого. Чувство тем более страшное, что я не понимала, откуда исходит опасность. Semper plus metuit animus ignotum malum…[22]22
  Неизвестная беда всегда внушает больше страха… (Лат.)


[Закрыть]

Подходя к своим покоям, я невольно прислушалась, нет ли засады. Все было как обычно. Я вошла в спальню и упала на колени перед распятием. Господи, спаси меня, спаси всех нас, я умоляю Тебя, спаси нас, помоги нам, Господи!.. Господи…

Муж не спал, а сидел в постели в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами. Вокруг него стояли его дворяне-протестанты и возмущались покушением на адмирала. Муж заметил, что я молюсь, и решил, что католические молитвы в нашей спальне в эту минуту совершенно излишни.

– Милая Маргарита, довольно. Уверен, Господь уже прекрасно понял, что вы хотели Ему сказать. Ложитесь спать.

Я посмотрела на него с тревогой – ему бы только смеяться, а он, похоже, в серьезной опасности… Но никаких конкретных фактов у меня не было, а муж опять увлекся разговором со своими дворянами. Мне ничего не оставалось, кроме как выполнить его просьбу и лечь в постель.

Ни о каком сне, конечно, не было речи – слова сестры, ее слезы, ужас в ее глазах так напугали меня, что сейчас я была даже рада, что рядом так много дворян мужа – останься я в тишине и одиночестве, меня бы охватила паника. Чтобы отвлечься от тягостных предчувствий, я стала прислушиваться к разговору. Многие протестанты говорили с заметным южным акцентом. Они были крайне рассержены покушением на адмирала и не стеснялись в выражениях – судя по всему, при дворе Наваррского такой дерзкий тон в отношении католиков, в том числе и нашей семьи, был обычным делом.

Шло время, но ничего плохого не происходило. Постепенно мне захотелось спать – но заснуть под возмущенные протестантские разговоры над самым ухом не удалось бы при всем желании. В конце концов я почти вышла из терпения – при всем моем сочувствии горю протестантов, я не понимаю, почему должна из-за него лишаться ночного сна… И тут, к моему великому облегчению, муж со своими дворянами встал и ушел дожидаться, когда проснется король, чтобы потребовать у него наказать Гиза со всей возможной строгостью. До меня донеслось угрожающее:

– Если король откажется, мы сами найдем Гиза и убьем его!

«Хотела бы я посмотреть, как у вас это получится», – сонно подумала я и улеглась поудобнее, чтобы наконец поспать. Потом вспомнила предостережения сестры и решила, что лучше будет на всякий случай закрыться. Попросила кормилицу запереть дверь и сладко заснула.

Меня разбудил громкий, отчаянный стук. Я вздрогнула и спросонья не поняла, в чем дело. Кто-то колотил в дверь руками и ногами и кричал: «Наваррский! Наваррский!» Кормилица решила, что это мой муж, и побежала открывать. Я вконец рассердилась и собралась немедленно высказать супругу все, что думаю о его безобразных манерах и привычке шуметь по ночам. Кормилица открыла, но за дверью был не муж, а какой-то незнакомый дворянин, весь в крови.

Он кинулся ко мне, прямо на кровать, и схватил меня. Я закричала от ужаса и отпрянула от него.

– Мадам, умоляю, спасите меня! Если вы меня не спасете, меня убьют! – взмолился он, глядя на меня безумными глазами. Он был ранен, из ран бежала кровь. Мне бросилась в глаза глубокая рана на его руке. Меня замутило.

«Они» – это четыре солдата, которые вбежали следом. Я попыталась вырваться из его объятий, но он вцепился в меня мертвой хваткой, заливая мою постель кровью и повторяя:

– Нет, нет! Помогите мне, мадам! Умоляю!

Я закричала, чтобы он отпустил меня, и снова попыталась освободиться, но он по-прежнему сжимал меня в объятиях. В конце концов мы оба свалились с кровати на пол. Я вскрикнула от неожиданности, а раненый дворянин еще крепче схватил меня и снова стал молить о спасении.

Солдаты растерянно глядели на нас, не зная, как быть: трогать меня им было боязно, убивать на моих руках раненого, за которым они гнались, – тоже. Наконец вошел капитан гвардейцев месье де Нансе и громко расхохотался, увидев, что происходит. Выгнал из комнаты болванов-солдат и грубо оторвал раненого от меня. Дворянин застонал и с таким ужасом посмотрел на него, что я сказала капитану:

– Подождите, не трогайте его! Кто он? Что он сделал?

– Это гугенот, мадам.

– А почему он ранен?

– Спасите меня, мадам! – выговорил раненый. – Молю вас, спасите!

– Уложите его здесь, в моем кабинете, и перевяжите его раны. И пусть остается тут, пока ему не станет лучше, – приказала я.

Раненый посмотрел на меня с невыразимой благодарностью и выдохнул:

– Спасибо…

Его губы были белы от боли и кровопотери. Я взглянула на свою рубашку и увидела, что она вся в крови. Почувствовала тошноту и дрожь и поспешила переодеться.

– Что происходит, месье де Нансе?

– Ничего страшного, мадам, не волнуйтесь, – бодро отозвался он из-за ширмы. – Все хорошо. Просто король приказал перебить всех гугенотов.

– Что?!

– Не тревожьтесь, мадам, ваш муж в безопасности. Конечно, у меня приказ, и этого гугенота, который ворвался к вам, тоже надо бы прикончить, но…

– Не смейте!

– Будет исполнено. Я никого не подпущу к нему, мадам. Тебе повезло, счастливчик, живи, – презрительно кинул он раненому, которым уже занималась служанка. Этого человека звали Габриэль де Леви, сеньор де Леран.

Мой брат приказал перебить всех протестантов? Я не верю, это какое-то чудовищное недоразумение! Хотя… Я вспомнила вчерашний вечер, эти зловещие приготовления, которыми был занят весь дворец, странное поведение матери, свои предчувствия… О господи!

Я торопливо оделась, дрожа с головы до ног, и в сопровождении де Нансе пошла к Карлу.

Кровь… Весь дворец был в крови. Когда я шла по коридору, на моих глазах человека закололи алебардой. Когда я услышала глухой звук, с которым оружие вошло в живое тело, и увидела, как упал этот несчастный, у меня потемнело в глазах. Де Нансе привел меня в чувство, но мое сознание до сих пор не в силах вместить ужас и жестокость, которыми был охвачен дворец – и весь Париж. Перед моими глазами разворачивались сцены, возможные, как мне казалось прежде, только в аду.

С улицы доносились выстрелы и отчаянные вопли. Я зашла к моей сестре Клод, и в ее покоях к моим ногам бросились Миоссан, первый камер-юнкер короля Наваррского, и его первый камердинер Арманьяк и стали умолять спасти их от смерти. Я пообещала им сделать все, что смогу. Какой ужас! Неужели земля способна выдержать столько горя и боли! Неужели…

Я пришла к Карлу и застала его в ужасном состоянии, на грани нервного припадка. Его глаза блестели лихорадочным блеском, голос звучал решительно, но за этой решительностью прятался страх.

– Да, сестра! – выкрикнул он и расхохотался как безумный. – Да, я приказал перебить всех еретиков! В кои-то веки сделать Богу приятное! Это моя королевская воля, сестра! Моя собственная воля! И не надо так на меня смотреть! Сколько можно было терпеть присутствие этих собак?! Я сам только что пристрелил нескольких с балкона!

Его жена Елизавета, на седьмом месяце беременности, плакала и молилась в углу комнаты, белая от ужаса, судорожно сжимая в руках четки. Она спросила у меня по-итальянски:

– Почему же мой муж не прекратит эти ужасные убийства? Неужели народ перестал ему повиноваться?

Как мне сказать ей, что именно ее муж и приказал перебить всех протестантов Парижа?… Как выяснилось позже, Елизавете уже сказали об этом, но она не хотела верить… Мать, невозмутимая как всегда, опередила меня и ответила по-итальянски своим непреклонным тоном:

– Воля Господа выше королевской воли.

Елизавета непонимающе посмотрела на нее и снова стала читать молитвы. А я попросила брата пощадить протестантов, которые просили у меня защиты.

– Забирайте их, делайте с ними что хотите, они мне не нужны, – бросил он. – Все равно Париж теперь очищен! Все смыто кровью, все грехи! Теперь мы наконец-то вздохнем свободно, Марго! Сестричка моя, какое счастье – мы вздохнем свободно!

О, люди, наделенные властью! Им невдомек, что они всего лишь марионетки в руках могущественных сил, которым повинуются беспрекословно, принимая их волю за свою. О, беспомощность человека, который умеет разжечь ненависть, но не знает, как ее погасить, и в ужасе смотрит на дело рук своих, пытаясь найти защиту и убежище в мире, вышедшем из повиновения! Его союзники – власть и деньги – оказываются вероломными. А Небо, к которому самое время обратиться с покаянием и мольбой о прощении и помощи, ужасает – так тяжек груз грехов и пороков, а главное, так сильно желание продолжать игру с судьбой, так сильна жажда власти, так сильно опьянение от запаха крови…

Сколько крови пролилось в ту ночь и в несколько последующих дней! Воды Сены были красны до самого Руана, и в воздухе Парижа стоял страшный запах смерти.

После этой ночи я узнала, что идея покушения на Колиньи в самом деле принадлежала моей матери и Анжу, – Гиз просто осуществил ее. Но покушение не удалось, и в Лувр посыпались тревожные донесения, что народ на грани бунта, а протестанты что-то готовят. Мать решила опередить их. Вместе с герцогом Анжуйским она пришла к Карлу и убедила его действовать первым. Но никто не знал и не мог предвидеть, во что это выльется.

Ночью с колокольни церкви Сен-Жермен-л’Осерруа ударил набат – это был сигнал к началу бойни. Одним из первых был убит адмирал Колиньи. Швейцарцы выбросили его тело из окна к ногам герцога де Гиза. Месть свершилась…

А потом поднялась кровавая волна и захлестнула Париж. Убивали всех протестантов без разбора – знатных и простолюдинов, мужчин и женщин, стариков и младенцев. Убивали жестоко, не жалея никого, вспарывали животы беременным женщинам, перерезали горла, расстреливали в упор, закалывали шпагами, алебардами, кинжалами… Раненых добивали без пощады. Когда герцог де Гиз отъехал от дома адмирала, обезумевшая толпа набросилась на труп Колиньи, долго волокла его по улицам, а потом обезображенное тело старика повесили на Монфоконе[23]23
  Монфокон – огромная трехъярусная каменная виселица, построенная за северо-восточной стеной Парижа в XIII в. Одновременно на ней могло быть повешено до 45 человек. На ней казнили бродяг, разбойников и нищих. Быть повешенным – позор для дворянина, а на этой виселице – крайняя степень унижения.


[Закрыть].

Мне никогда не забыть серо-синего парижского неба, хмурого, словно на мир опустились вечные сумерки. Никогда не забыть ощущения, что адская бездна решила не ждать нас и сама поднялась к нам из преисподней, и мы оказались в ее власти.

Никогда не забыть запаха крови в воздухе и потустороннего безмолвного, но при этом отчетливого звука – то ли стона, полного отчаяния, то ли тихого и тем более страшного упрека – оттуда, с той стороны. Никогда не забыть чувства, что души убитых все видят, все знают и медленно, скорбно поднимаются в высшие пределы, оставляя нас молить о прощении. Жертвы уходят, оставляя палачей в их собственном аду…

Утром после резни мать со своими фрейлинами ходила смотреть на трупы, которыми был завален весь дворец и улицы. Фрейлины хихикали, разглядывая обнаженные тела убитых и сравнивая, кто в этом отношении был лучше.

А днем по городу прошел слух, что на кладбище Невинноубиенных младенцев второй раз за лето расцвел боярышник, что якобы следует понимать как одобрение Богом избиения протестантов. Я все время думала, что слово «невинноубиенные» придает этому знаку прямо противоположный смысл…

Через несколько дней, когда закончилась резня, мать и братья решили, что королевский двор должен совершить к Монфокону паломничество. Отвратительное, порожденное страхом и жестокостью желание полюбоваться на мертвых протестантов и на униженных живых. Несмотря на то что живых осталось очень мало, их решили уничтожить морально. Сыновей адмирала Колиньи тоже заставили поехать, чтобы они посмотрели на обезображенный труп отца. Многие придворные не решились приблизиться к Монфокону, потому что от виселицы неслось ужасное зловоние. Но Карл сказал:

– Запах мертвого врага всегда сладок и приятен. Каждый истинный католик должен ликовать, ощущая этот запах! Неужели здесь найдутся те, кому он не нравится?

Как мне страшно за Карла! Ясно, что не он это придумал – у него никогда не было ни воли, ни смелости. Собственную волю ему заменяла воля матери, а смелость – запал, исступление, в которое он приходил при виде крови, да и просто от возмущения. Слабый, несчастный, истеричный… Но закон беспристрастен, даже земной закон, и тем более – закон Высший! И в глазах закона вся ответственность – на короле! Он дал свое согласие, он приказал убить своих подданных, доверявших ему, беззащитных перед ним, – а значит, принял на себя их кровь. Всю!.. Брат, брат, что ты наделал! Ведь эта чудовищная боль, от которой сейчас стонет Париж, вернется к тебе! Судьбу не разжалобить слезами! А ты, безвольный, издерганный, на самом деле не годишься для короны, ты мягок и несчастен. Твоя совесть уже сейчас вопит в ужасе от содеянного, и она не даст тебе покоя… Как ты будешь жить с нею дальше? Non tam facile parricidium excusari potest, quam fieri…[24]24
  Не так легко оправдать братоубийство, как совершить его… (Лат.)


[Закрыть]

Как будут жить дальше те, у кого хватило хладнокровия задумать и осуществить это преступление? Слово «преступление» слишком мягкое, но я не могу найти других слов. Человеческий язык не в состоянии выразить такую бесчеловечность.

Карл был лишь марионеткой в руках матери и Анжу. Они испугались бунта и решили нанести удар первыми, «отрубить голову» гугенотам, уничтожив их предводителей. Карл сопротивлялся, но его страх перед восстанием оказался сильнее совести, и в конце концов он согласился на предательство. А Гиз, с детства ненавидевший протестантов, особенно Колиньи, конечно, принял в этом самое деятельное участие.

Кровь, слезы, ужас, боль, мольбы о пощаде… Но в глазах католиков – по-прежнему ожесточенность и ни капли раскаяния. Любимчик Анжу Ле Га повсюду хвастается, что лично уничтожил несколько сотен гугенотов и получил от убийств колоссальное наслаждение.

Во взгляде Анри де Гиза – удовлетворение. Он наконец исполнил свою давнюю клятву и убил адмирала Колиньи. Убил без жалости и без тени сомнения в собственной правоте.

В глазах матери – уверенность победительницы. Она счастлива, что ей удалось одним махом избавиться от стольких противников. Теперь она то и дело повторяет фразу Карла про запах мертвого врага, смеется и шутит.

В глазах иных – гнетущая усталость и равнодушие… А у некоторых – до сих пор жажда крови, как у тех убийц, ворвавшихся ко мне среди ночи с гиканьем и воплями. Охотники на людей, разгоряченные погоней. Беспомощные и беспощадные.

Всеобщее безумие. Но когда сошел кровавый хмель, каждому из убийц стало ясно, что они, преступившие предел и надеявшиеся найти в лице Фортуны союзника, встретили лишь ее презрительный взгляд. А потом она и вовсе отвернулась от них, недостойных ее покровительства и милости.

Вот уж воистину, не бывает маленьких преступлений. Замысел был скромен – «всего лишь» убить нескольких вождей протестантов и тем самым резко ослабить их политическую силу. Но нельзя заигрывать со злом – ведь оно в ответ может начать свою игру, и тогда никому не будет пощады. Тысячи безвинных жертв, сигналом к убийству которых стал колокол Божьего храма – возможна ли на свете бо́льшая ошибка и бо́льшее лицемерие?