Текст книги "Признание в любви: русская традиция"

Вот что говорит о себе герой, имеющий те же намерения:

 
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, – я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
О! выслушай – из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там.
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю,я
Я раб твой, – я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел —
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно – розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм – без божества!
 

В этом отрывке содержится весь «демонический» набор, ставший постоянным рефреном любовного признания мужчин подобного типа. Что будет говорить мужчина демонического типа в любовном объяснении (цитируя, сам того не ведая, лермонтовского Демона)? А вот что: «Я высшее существо, одинокое, печальное, отринутое всеми. Люди кажутся мне мелкими и ничтожными (разве могут они любить?), глупость, лицемерие их и бессмысленность их жизни очевидны. Я живу с открытой, почти детской душой, наивный, доверчивый, готовый преобразиться, стать «хорошим», если только ты полюбишь меня. Я буду рабски тебе служить, я направлю весь свой талант, всю свою силу на служение людям, высокой цели, если только ты полюбишь меня».

Суммируем. И переведем это в уже известные нам смыслы любовного признания.

Вот что на самом деле говорит влюбленный Демон:

• я одинок = я не целен, я половина (хочу восполниться за счет тебя)

• я беззащитен перед окружающими меня опасностями = нуждаюсь в защите, в ком-то еще, я не целен (а хочу восполниться за счет тебя)

• я отвергнут = я один (а хочу восполниться за счет тебя)

• меня не понимают = я один (а хочу понимания с твоей стороны)

• я силен, талантлив и хотел изменить мир = моя потенция очень велика

• я божественен = больше, чем человек (будь со мной, станешь и ты божеством)

• я готов обожествить тебя, а могу сам снизойти до любви и стать обычным человеком («Нет-нет, не надо! – должна возразить женщина. – Я сама вознесусь к тебе!»)

• я страдаю = мне нужно утешение (так утешь же меня!)

В русском сердце такое описание своей жизни и участи вызывает притяжение, которое мы зачастую именуем жалостью, а ее, в свою очередь – любовью. Это притяжение вырастает из декларируемой самонедостаточности, если у того, кто зовет нас присоединиться, большая потенция к действию. Искуситель, насмешник в нашей культуре – это отнюдь не демон, а бес, который стремится не излечить свое страдание через обретение второй половины, а доставить страдания своей потенциальной жертве.

Тамара жалеет Демона, а жалеет – значит любит. Это один из мощнейших русских стереотипов, предопределяющих стратегию любовного признания: у избранницы нужно вызвать жалость, показав ей свое одиночество, отвергнутость, наивную душу и прозорливость, помогающую увидеть в людях лишь мелкие душонки.

Повторную реализацию этой стратегии мы видим у Лермонтова же в «Герое нашего времени». Вот фрагмент из романа, где герой, желая вызвать притяжение, показывает примерно то же, что показывал Демон:

Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя – и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.

– Вы опасный человек! – сказала она мне, – я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, – я думаю, это вам не будет очень трудно.

– Разве я похож на убийцу?..

– Вы хуже…

Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:

– Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию…

Откуда берется стереотип влюбленности в Демона, мы уже видели, но с чем связать это знаменитое русское «жалеет – значит любит»? С моей точки зрения, эта связь восходит к очень специфическому русскому представлению о добре. Для нас категории добра и доброты – высшие и этически окрашенные. Добро, в отличие от блага, – высшая нравственная ценность. Ученые, исследовавшие это понятие, неоднократно отмечали, что для русских «добро абсолютно, представление о нем может измениться только вместе со всей ценностной шкалой человека, представления о добре и рациональны и нравственны и интуитивны. Благо же сугубо рационально. Для добра главное соответствующее душевное движение, для блага – холодный расчет. В основе представлений о добре и благе лежит ориентация на разные ценностные шкалы и на разных субъектов оценки: представление о благе связано с человеческим судом, с точкой зрения людей вообще, подобно представлениям о справедливости и правде, а добро, подобно истине – с абсолютной, высшей, может быть, божественной точкой зрения на мир. Оно рассматривается как абсолютная ценность и поэтому способно обозначать абстракцию высокого уровня».

Какое добро через жалость проявляет русская женщина? Присоединение к чему-то (кому-то) сложному во имя благой цели. Ведь спасти Демона – это создать ангела, спасти несчастного, это означает не дать победить злу, а способствовать победе добра.

В практической плоскости у понятия «добро» есть еще области значения, очевидные из дополнительных значений прилагательного «добрый». Исследование употреблений этого прилагательного показывает, что оно обозначает не только способность давать безвозмездно, делиться, вести себя бескорыстно, но и способность к состраданию, выражающуюся в проявлении жалости и всепрощения. Мы можем предположить, что в значении «умеющий прощать» традиционно эти качества рассматривались на Руси как чисто женские. Поэтому мы можем сказать «она добрая женщина», «он/она добрый человек» (с немаркированным полом в слове «человек»), но плохо будет сказать «он добрый мужчина» именно в силу названных особенностей значения этого слова.

Именно женщина в соответствии с русским стереотипом «жалеет – значит любит». Про мужчин чаще говорили «бьет – значит любит», обозначая тем самым наличие в мужчине страсти по отношению к женщине. А что значит «жалеет» на простом, обыденном языке? Это значит – принимает близко к сердцу, подпускает близко к сердцу, к тому самому сердцу, где у нее рождается и живет любовь.

Одинцова не впадает в любовь к Базарову, потому что он не герой. Он разумный, полезный, новый, зацикленный на своих принципах – в общем, персонаж на любителя. Он рассуждает едко, здраво, иногда зло, но в нем нет пламени, чтобы воспламенить, в нем нет демона с горящими глазами или героя, сжигающего себя в пламени битвы или революции.

В понятии героя живет понятие самопожертвования. Но не тихое, унылое, безвестное, а яростное, яркое, широко известное. Герой – это слава. При этом мы не можем утверждать, что герой созидает. Он скорее созидает через разрушение, убивая – защищает, разрушая – создает. Тургеневский Инсаров из «Накануне» герой и он любим. Это один из любимейших типов русской литературы и культуры последних двух сотен лет – герой, который не может позволить себе связь с женщиной, поскольку целиком принадлежит своему делу. В этом смысле он целостен. Он не представляет собой половины, нуждающейся в ком-то еще. И в этом смысле он – полубог, а не осколок человеческого существа.

Само по себе слово «герой» – заимствование из французского или латинского, зафиксированное с XVII века, но, конечно, сама концепция, стоящая за этим понятием, так или иначе обозначена была и понятиями доблести, подвига, самопожертвования (Евпатий Коловрат, Дмитрий Донской и другие). То, что герою не нужна половина как равная часть себя, многократно доказано самыми различными художественными текстами (вплоть до Бориса Акунина), ведь герой «женат» на своей миссии, великой цели. Но зачем герой женщине, и почему именно к нему она воспламеняется чувствами?

Любовь к герою, с моей точки зрения, не является поиском второй половины для создания новой жизни, поскольку хорошо известно, что герои живут недолго, их жизнь всегда связана с большим риском и предполагает продолжительную разлуку. В герое женщину привлекает не возможность жалости, но возможность породниться с богами, чьим потомком по одной из линий (материнской или отцовской) он является. Дотрагиваясь до полубога, готового к славному и публичному подвигу, женщина получает возможность изменения статуса. Герои, жертвующие собой, бессмертны. Память о них записана в истории человечества (для этого сохранения существует множество практик). То есть они полубоги не только по происхождению, но и по своему бытию. Такому избраннику женщина готова служить. Она приобщается к «игре» в бессмертие не через продолжение рода (хотя и так тоже), а через поддержание славы героя.

Здесь вы вполне можете изумиться: разве до сих пор что-то было сказано про стремление людей к бессмертию? Разве слияние и воспроизводство – это не вклад в собственное бессмертие? Убеждена, что нет. Слияние и воспроизводство – это обычная человеческая работа, труд земных не-героев, обычное повторение самих себя (со всеми оговорками). Но любовь к герою – это амбиция, это стремление быть сопричастной бессмертному, то есть божественному. Демон отказывается от бессмертия, как и очень многие другие подобные ему герои, чтобы соединиться со всей избранницей (он снисходит вниз, с небес на землю). Герой идет на смерть, стремясь через геройство поравняться с богами (он идет наверх). Зачать от героя – зачастую тоже подвиг самопожертвования, поскольку обычной смертной женщине (половине целого) придется самой нести все тяготы жизни, оставаясь ополовиненной. Но социум, обожествляющий героев, всегда переносит на их жен всю ритуальность поклонения, даруя им почести и привилегированную жизнь, в том случае, если дело героя победило. Если нет, то женщины могут и сами разделить участь своих избранников (как жены декабристов, например, или жена Солженицына Елена Боннэр), и тогда они, лично приобщаясь к их жертвенности через свою собственную, сами получают шанс приобрести бессмертный статус (например, статус святого получил не только Николай II, но и все члены его семьи).

Стереотип, предписывающий любовь к герою, имеет довольно любопытный рудимент: назовем его «сцена у одра». Как же часто героиня или герой сидят у одра любимого или любимой и именно этот момент становится моментом истины. Почему? Потому что тот, кто у одра (а не на одре), максимально стимулирован культурой к служению и самоотречению. Это «включение» самоотречения и служения у одра нередко подсознательно или сознательно используется для провокации объяснения. И в литературе, и в кино мы часто сталкиваемся с тем, что герой симулирует травму, болезнь, чтобы либо разыграть, либо обмануть героиню, которая никак не хочет открыться. Вот они, остатки геройства былых времен.

Посмотрим, что по этому поводу пишут классики.

Пушкин «Капитанская дочка»:

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. «Что? каков?» – произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. «Все в одном положении, – отвечал Савельич со вздохом, – все без памяти вот уже пятые сутки». Я хотел оборотиться, но не мог. «Где я? кто здесь?» – сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» – сказала она. «Слава богу, – отвечал я слабым голосом. – Это вы, Марья Ивановна? скажите мне…

Гончаров «Обрыв»:

Он глядел на ширмы и стоял боязливо, боясь идти туда.

– Кто там? – раздался слабый голос из-за ширм. Он вошел.

За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.

– Это ты, Борис, ты! – с нежной, томной радостью говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила глазам своим.

Он бросился к ней и поцеловал обе руки.

– Ты в постели – и до сегодня не дала мне знать! – упрекал он.

Она старалась слабой рукой сжать его руку и не могла, опустила голову опять на подушку.

– Прости, что потревожила и теперь, – старалась она выговорить, – мне хотелось увидеть тебя. Я всего неделю как слегла: грудь заболела… – Она вздохнула.

Он не слушал ее, с ужасом вглядываясь в ее лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь с ней!

«Что с тобой?..» – хотел он сказать, не выдержал и, опустив лицо в подушку к ней, вдруг разразился рыданием.

– Что ты, что ты! – говорила она, лаская нежно рукой его голову: она была счастлива этими слезами. – Это ничего, доктор говорит, что пройдет…

Но он рыдал, он понимал, что не пройдет.

Тургенев «Отцы и дети»:

Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.

– Великодушная! – шепнул он. – Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.

Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.

– Меня вы забудете, – начал он опять, – мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…

Базаров положил руку на лоб.

Анна Сергеевна наклонилась к нему.

– Евгений Васильич, я здесь…

Он разом принял руку и приподнялся.

– Прощайте, – проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. – Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…

Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.

– И довольно! – промолвил он и опустился на подушку. – Теперь… темнота.

Толстой «Война и мир»:

«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло перед ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий, шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой Божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что-то.

Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.

– Вы? – сказал он. – Как счастливо!

Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрагиваясь губами.

– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!

– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.

– Простите…

– Что простить? – спросил князь Андрей.

– Простите меня за то, что я сде…лала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрагиваясь губами, целовать руку.

– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.

Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно-любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны.

Грекова «Хозяйка гостиницы»:

Так просидела она до утра. Жар немного спал. Александр Иванович очнулся:

– Верочка, ты? В чем дело? Почему не спишь?

– Шунечка, милый, ты болен, я сульфидин достала, теперь тебе лучше.

– А, сульфидин. Что у меня?

– Двусторонняя пневмония. – Я не умру. Дай руку.

Она дала ему руку. Он стиснул ее влажными, вялыми пальцами и сказал:

– Ты моя радость. Вера заплакала.

– Верочка, любимая, ты плачешь? Ты меня любишь?

– Ну конечно же, глупый, родной.

Вот тебе и комната с низким потолком, похожая на ящик комода. Боже мой, любовь.

Грекова «Кафедра»:

Этот чужой человек разлепил спекшиеся губы и сказал:

– Родная моя. Хорошо, что пришла. Я тут без тебя стосковался.

Какой-то словарь – не его. Я положила лицо на его руку, неподвижно лежавшую ладонью вверх на одеяле. Он чуть-чуть сжал пальцы, и мое лицо оказалось в его горсти. Его сильная продолговатая рука была теперь влажна и слаба. Я поцеловала его ладонь.

– Молодец, что не умер.

– Старался для тебя.

Во времена, в которых нет революций, войн и природных катаклизмов, – нет героев, а есть звезды. Звезды так же, как и влюбленные, добиваются любви народной через имитацию героизма. Кинозвезды, играющие в кино героев, побеждающих инопланетных мерзавцев или спасающих женщин из рук террористов, тоже обычно истекают в кадре кровью и именно в этот момент получают любовное объяснение. Опираясь именно на этот инстинкт, звезды всегда наделяются со стороны обожательниц и сексуальной привлекательностью – так по-прежнему привлекателен для нас герой. Но про звезд и героев – это, увы, уже совершенно другая тема.

Достаточно сказать «Да»

Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, Набоков, Шолохов, Лимонов и другие русские писатели построили на фундаменте, возведенном основателями русской литературы, сначала дворец, потом барак, потом блочный дом, а потом и небоскреб любви. Точнее, представлений о любви.

Оперевшись на первоосновы, Толстой со свойственной ему обстоятельностью определил, через диалоги своих героев, что такое есть сама любовь. Достоевский дополнил его на свой манер, и далее каждый закладывал в это здание свой кирпичик, расширяя, развивая и само понятие, и связанные с ним представления. Если до Толстого мы говорили о четырех-пяти основных стереотипах любовного признания, то после Толстого и до сегодняшнего дня, этих базовых стереотипных суждений у нас уже десятки. Каковы же эти стереотипы? Самоочевидная вещь, о которой и говорить нечего. Ну, например, что любовь – это страдание, судьбоносное чувство, лакмусовая бумажка, которая показывает, каков на самом деле человек, и так далее. Самоочевидно ли это для других культур? Нет, конечно. В нашей культуре любовь находится в нашей ценностной шкале, а в других культурах отнюдь нет: не так у китайцев, не совсем так у древних римлян, не так у мусульман, иудеев, для которых сохранение рода – куда более высокая цель, чем любовь. Нас, людей с русской ментальностью, много, мы можем позволить себе зависеть от любви!

Но, хотя писатели первыми описали любовь, а значит, зафиксировали весь любовный кодекс на бумаге, можно ли считать, что они придумали любовь? Можно ли убедительно доказать, что не будь у нас «Евгения Онегина», «Войны и мира» и «Анны Карениной», «Тихого Дона», «Доктора Живаго» и того самого пресловутого Эдички, у нас не было бы и современного представления о любви?

Уверена, что не было бы.

Иначе, без русских писателей, как бы мы сегодняшние говорили о своих чувствах? Если исключить образцы любовных признаний, преподанные нам тургеневско-толстовскими героинями, набоковскими персонажами, их лимоновскими, сорокинскими, пелевинскими последовательницами, то что мы сами должны придумывать, как выражать смутное, тяжелое или, наоборот, радостное внутреннее чувство? Попробуйте, например, описать чувство тошноты. Что вы скажете? Мутит, тошнит, выворачивает – и все. Как ни крути, поэму не сложишь. А почему? Потому что русские писатели, в отличие от француза Сартра, написавшего в 1938 году знаменитое произведение «Тошнота» (не буквально ее, конечно, имея в виду), не обогатили русскую риторику по этому вопросу.

Не во всех культурах обо всем говорят. Лингвисты знают, что если нет в языке слова и развитой практики его употребления, значит, нет и развитого понятия, так называемого понятийного гнезда. В различных культурах масса табуированных или неразвитых тем. Мы, например, не умеем говорить о деньгах и сексе. Наши писатели нам этого не преподали. Французы плохо умеют жаловаться на судьбу, на ее несправедливость, у них не принято широко делиться плохими новостями, но зато умеют говорить о деньгах и любви. У англичан не принято, подобно нам, подробно рассказывать о своем здоровье, их закрытость и сдержанность – такая же культурная традиция, как и итальянская открытость и несдержанность. Нельзя, конечно, сказать, что это предопределено литературой, здесь другая причинно-следственная связь: литература зафиксировала уже имевшуюся или намечавшуюся практику и растиражировала ее. Или заимствовала новую практику вместе с героем и привила ее на местной почве. Весь XIX век был надежно привит Байроном, но прививка эта так хорошо была воспринята потому, что у нас уже была к этому предрасположенность: в наших столицах среди элит бродил европейский дух, который столь прекрасно оплодотворил всех дев марий русской словесности.

Однако не будем забывать об особенности любви как таковой, сильно отличающей ее от горсти маслин или мужских панталон. Любовь – сакральная вещь, относится к сфере жизни и смерти, табу и ритуала, и именно поэтому она, как и все сакральное, особенно обрастает поведенческим и словесным регламентом, исходным кодексом, за следованием или неследованием которому следит все общество.

Литература, моделирующая и обобщающая нашу практику и возводящая ее в степень культурной Практики с большой буквы, конечно же, определяет наше «как». Я уже говорила, что мы знаем, как объясняться в любви, еще не полюбив, но школьный курс предлагает нам немногое из того, что содержится в арсенале взрослого русскоговорящего человека. Остальное он узнает самостоятельно из не-программного чтения, впитывая в себя и «Тропик рака» Генри Миллера, и фривольности «Эмманюэль», в общем – весь мировой контекст. В нас, современных, исконно-посконного и чужеродного намешано если не в равных долях, то в соизмеримом количестве.

Но главное здесь, на мой взгляд, вот что: мы впитали только то, что так или иначе соответствовало нашему поколенческому опыту, мы впитали то, для чего у нас была почва. Ведь любовь и признание в любви – для нас такая же архаика, как пюре с котлетой и соленым огурцом, и если кто из нас и любит суши-сашими, то отнюдь не так, чтобы есть их каждый день или кормить ими сызмальства своих детей. В школах девочки носят косички, а не ирокез. В любовном признании мы готовы копировать любые самые смелые ходы и повороты (когда-то такими смелейшими примерами были диалоги из «Мужчины и женщины» Клода Лелюша и из «Последнего танго в Париже» Бертолуччи), но, собираясь объясниться всерьез, мы все же для верности прислонимся к «родному дереву», ставшему после Толстого поистине ветвистым и дающему множество «своих», даже самых дерзких вариантов. Посмотрим, каких.

Это начинается у Толстого – серьезное обсуждение самого понятия. У Толстого, который описал в своих романах всевозможные пары и обогатил интересующий нас предмет не только современным пониманием любви, но и утверждением того факта, что любят друг друга не бестелесные возвышенные натуры, а мужчины и женщины, состоящие из плоти и крови. До него само слово «плоть» многократно использовалось, но особенно не расшифровывалось. Любовь называлась, упоминалась еще со времен русских народных сказок, но в каком смысле? Вот мы читаем в «Царь-Девице»: «Ах! – сказала старушка. – Уж она тебя не любит больше; если ты попадешься ей на глаза – царь-девица разорвет тебя: любовь ее далеко запрятана!» – «Как же достать ее?» Что значит в приведенной цитате «любовь»? Как она связана с глаголами «запрятана» и «достать»? Или вот в «Герое нашего времени»: «Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла». Или в «Обломове»: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! – тихо сказал Обломов». Но что именно он чувствует и как это его чувство соотносится с его представлениями о жизни, ценностной шкалой?

Первый подход к определению самого понятия мы находим у Тургенева в «Отцах и детях» во фразе Базарова: «Любовь – форма, а моя собственная форма уже разлагается», и в «Дворянском гнезде» в реплике Лаврецкого: «Я желаю знать, любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?» Но более концептуальные трактовки мы находим уже в литературе XX века.

Давайте посмотрим, как герои говорят о любви. Только не будем забывать, что вся архитектура этого понятия прочнейшим образом зиждется на заданных в первой половине XIX века основах: и дальше, и по сей день герои говорят о страдании, о своей гибели без любимого человека, о готовности отдать за него жизнь, бесконечно обсуждают и цитируют книги, тянутся к демоническому, гениальному, геройскому.

Вот несколько ярких примеров:

Чехов «Три сестры»:

«Как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет… Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо, и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя…»

Бунин «Темные аллеи»:

«Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня – помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», – прибавила она с недоброй улыбкой».

Герман «Дорогой мой человек»:

«Пожалуйста, не обижайся на меня, Вовик, но когда я думаю, что ты взял да и женился, то желаю тебе смерти. Это Пушкин мог написать: «Будь же счастлива, Мэри!» А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими отсюда последствиями. Да и Пушкин, наверное, тоже поднаврал, настроил себя на такой сахариный лад, слышали, начитаны про его семейную жизнь».

Рыбаков «Дети Арбата»:

«Он не мог выговорить ни слова, смотрел на ее плотно сжатые ноги, на маленькую белую грудь… Солнце пекло сухо, жужжала оса, пахло яблоками, Саша не мог встать, не мог пошевельнуться, со стыдом чувствовал, что она все видит, все понимает, улыбается своей двусмысленной улыбкой и в душе посмеивается над ним.

– Все читаете, читаете, совсем зачитаетесь.

Она взяла из его рук томик Франса.

– Не отдам!

И спрятала книгу за спину. Он потянулся за книгой, их руки сплелись, его обдало жаром ее тела, она бросила вороватый взгляд на калитку, откинула голову, тяжело задышала, на лице ее появилось что-то отрешенное, тайное».

Панова «Спутники»:

«В ответ он засвистел. Свистел он очень красиво, совсем не так, как свистят мальчишки на улице. «Это из четвертой симфонии Чайковского», – объяснил он, кончив свистеть. Потом спросил Лену, любит ли она стихи, и прочел ей стихи Асеева: «Нет, ты совсем не дорогая, милые такими не бывают». Стихи взволновали ее, она никогда не слышала ничего подобного, ее знакомство с поэзией ограничилось хрестоматией для седьмого класса. Стихов он знал уйму и мог читать их в любое время дня и ночи. Они стали засиживаться допоздна. Она чувствовала потребность видеть его и слушать его чтение… Но как-то раз у него в комнате, читая ей «Цыган» и прочитав последние строчки: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет», он тем же своим прекрасным голосом сказал: «Я вас люблю» и накрыл ей рот мокрыми губами, пахнущими табаком».

Бондарев «Берег»:

«… Какая прекрасная бывала тишина в кабинете отца и как прекрасно было лежать на старом уютном диване в какой-нибудь зимний день с метелью и сугробами во дворе и читать, читать или листать книги. Я был влюблен в девушек Тургенева, как это ни странно, и я был влюблен в Наташу Ростову».

Астафьев «Пастух и пастушка»:

«Люся чувствовала, как ему тяжело, неловко носить ее, но так полагается в благородных романах – носить женщин на руках, вот пусть и носит, раз такой он начитанный!»