Текст книги "Признание в любви: русская традиция"

– И вы думаете, – возразил я, – мне будет легко с вами расстаться?

Приведенная ссылка на отъезд – не что иное, как провокация, вызов на объяснение:

У Островского в «Бесприданнице»:

Лариса. Чего же вы хотите?

Паратов. Видеть вас, слушать вас… Я завтра уезжаю.

Лариса (опустя голову). Завтра.

Паратов. Слушать ваш очаровательный голос, забывать весь мир и мечтать только об одном блаженстве.

Что означает здесь отъезд? Попытку ускорить сближение, подталкивание в объятия.

Тургенев «Дым»:

– Извините меня, Ирина Павловна, – начал Литвинов, – я вошел без доклада… Я хотел исполнить то, что вам было угодно от меня потребовать.

Так как я сегодня уезжаю…

– Сегодня? Но вы, кажется, сказали мне, что вы хотели сперва написать письмо…

– Я послал телеграмму.

– А! вы нашли нужным поспешить. И когда вы уезжаете? В котором часу то есть?

– В семь часов вечера.

– А! в семь часов! И вы пришли проститься?

– Да, Ирина Павловна, проститься.

В данном случае отъезд и прощание свидетельствуют о чувстве, являются его знаком.

У Гончарова в «Обрыве»:

– Ну что же, поздравляю, Вера – и затем прощай!

– Куда вы?

– Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.

– Почему же?

– Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен – я не дерево…

А здесь объяснение отъезда – и есть признание в любви.

Итак.

Все мы, конечно, понимаем, что предлог отъезда используется для того, чтобы добиться признания или чтобы спровоцировать на разговор о чувствах. Суть этого приема, используемого в русской литературе, вот в чем: герой (или героиня), объявляя о своем отъезде, констатирует, что дальше не может продолжаться как было. Надо разорвать временную нить, создать ощущение неотвратимости грядущей потери. Отъезд – это нож. Он рассекает связь времени, рассекает нить времени, связующую вчера и завтра. Иначе говоря, отъезд – это угроза: «если ты немедленно не ответишь на мои чувства, то ты потеряешь всякую возможность иметь мои ухаживания». Отъезд – это конец ухаживаний и попытка перевода отношений в следующую фазу. Все просто: не скажешь да, раз – и отрежу.

Отъезд является не только потерей возможности объяснения, но и, вероятнее всего, риском потери претендента как такового – российские расстояния, опасности, войны, на которые нередко собирается претендент, заставляют героиню ответить себе на главный любовный вопрос: да или нет.

Сам по себе отъезд, на который герои решаются в кризисный момент отношений (в том числе путешествие, то, что мы сегодня называем «проветриться», «получить новые впечатления»), по сути, означает открытие замкнутого места и времени действия новым обстоятельствам – то есть судьбе. За отъездом видится продолжение жизненного пути героя, и если связь с избранницей по тем или иным причинам невозможна, претендент, объявляя об отъезде, на самом деле говорит: «Раз я тебе не нужен, то я пошел дальше искать свою Судьбу. И в этой Судьбе уже нет тебя».

Таким образом, речь идет не о простой провокации, но об определении пути, того самого, который писали на лбу новорожденного Судженицы.

Собираются в дорогу влюбленные и из европейских романов. Что совсем не удивительно – ведь этот прием вполне универсален, да и отражает реалии тогдашней общей для России и Европы жизни. Поездки в имения, войны, путешествия за границу, бегство от кредиторов – все это составляло естественную часть жизни сословия, объясняющего в любви на страницах романов.

За исключением одного нюанса – отъезд в России может быть куда более драматичен, чем в Европе. На наших просторах уехать – наверняка означает затеряться, а может быть и в физическом смысле сбиться с пути. Если на европейских дорогах путешествующих поджидали в основном Робин Гуды, то в России – бездорожье, метель, болезни, шальные пули…

В русской литературе первой половины XIX века женщины, как правило, первыми начинают любовное объяснение, что, на первый взгляд, парадоксально, но и глубоко закономерно: русские героини, как и русские женщины, боятся отъезда мужчины, поскольку очень часто этот отъезд приводил к окончательной его потере: на войне ли, в объятиях ли цыганки.

Зная это, мужчина ставит перед женщиной свой отъезд как задачу. Действуй, говорит он, а не то я уйду. Путь, путешествие, следование за избранником – важнейшие понятия для русской, да и не только для русской ментальности. Говоря о пути, предстоящем отъезде, герой не только «включает» реку времени, но он расстилает просторы расстояния, через которые пройти дважды невозможно. Отъезд – это финал. Уехать и вернуться – как-то нехорошо. Это уже комедия, а не трагедия. Объявление отъезда – это угроза такого финала. Это та самая точка, которая бывает только в конце. За этим в начале XIX века стояла подлинная реальность: средняя продолжительность жизни мужчины равнялась 30 годам.

В нынешнем времени, когда расстояния условны, и у нас есть возможность за 12 часов оказаться на другом конце света и за секунду отправить куда угодно письмо, наша память хранит, тем не менее, воспоминание о тревожности отъездов. «С любимыми не расставайтесь», – любим повторять мы. Отъезд для нас как был, так и остается событием, хотя по сути дела этого события давно нет: слетать в другой город иной раз оказывается быстрее, чем доехать до другого конца большого города. Это потому, что мы по-прежнему чувствуем: отъезд «включает» судьбу. Именно поэтому «не дать уйти», не дать свернуть за угол – судьбоносное действие, и каждый или каждая, кто просто дал уйти другому, ответственен перед будущим. Отъезд, угроза отъезда – для нас по-прежнему большой аргумент.

Я уже говорила о том, что вопрос о любимой книжке или фильме – это глубоко личный вопрос. Недаром известный любовный роман Франсуазы Саган называется: «Любите ли вы Брамса?» Только причем здесь Брамс? У нас, русскоязычных, увлечение литературой, и именно романами, обнаруживает в человеке некую раздумчивость и даже сентиментальность, готовность к обсуждению «высоких материй» и проявлению чувственной стороны своей личности. Для нас слово романтический – романтические отношения, однозначно выражают отношения любовные, романтическая натура – натура, склонная в чувственным приключениям, романтические мечты – это мечты о любовной встрече и любовном союзе и так далее. Оговоримся: в данном контексте речь идет не о романтизме как художественном течении начала XIX века, породившем эгоизм и эгоцентризм героев, напрямую связанный с возросшими в эту эпоху атеистическими веяниями в общественной мысли. Мы говорим здесь именно о некогда новой литературной форме (отличной от рыцарского или плутовского романа) и новом литературном содержании, повествующем именно о любви и жизни чувств. Именно к этому широкому контексту и отсылаются герои, упоминая о книгах или обсуждая их. Говоря о конкретных книгах и персонажах, они говорят даже не столько о них самих, сколько «о всяком таком», о любовной материи, сотканной из слов переведенных книг. В этих книгах говорят о любви и проявляют ее, а ссылка на эти книги, это прикосновение к теме, тестирование собеседника: ты хочешь, можешь чувствовать чувства, или ты человек старого образца? В подавляющем большинстве приведенных отрывков герои говорят о книгах, вспоминают литературных героев, цитируют их высказывания, задают вопросы о чтении своему визави про лямур. Но почему?

Что дает героям, намеревающимся сблизиться или объясниться, упоминание литературных произведений?

У Пушкина в «Евгении Онегине»:

 
Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад.
 

В данном контексте упоминание книг является средством отграничить прошлую подлинную жизнь от нынешней искусственной. Книги – атрибут подлинной жизни, что характеризует женщину как исконно чувственную личность. Ведь не Канта же читала Татьяна в диком саду!

А вот, что мы находим у Гончарова в «Обыкновенной истории»:

Однажды только он отчасти открыл или хотел открыть ей образ своих мыслей. Он взял со скамьи принесенную ею книгу и развернул. То был «Чайльд-Гарольд» во французском переводе. Александр покачал головой, вздохнул и молча положил книгу на место.

– Вам не нравится Байрон? Вы против Байрона? – сказала она. – Байрон такой великий поэт – и не нравится вам!

– Я ничего не говорю, а вы уж напали на меня, – отвечал он.

– Отчего же вы покачали головой?

– Так; мне жаль, что эта книга попалась вам в руки.

– Кого же жаль: книги или меня?

Александр молчал.

– Отчего же мне не читать Байрона? – спросила она.

– По двум причинам, – сказал Александр, помолчав.

Там же:

– Говорите, говорите… – сказала она с детской покорностью, – я готова слушать вас целые дни, повиноваться вам во всем…

– Мне? – сказал Александр холодно, – помилуйте! какое я имею право располагать вашей волей?.. Извините, что я позволил себе сделать замечание. Читайте что угодно… «Чайльд-Гарольд» – очень хорошая книга, Байрон – великий поэт!

– Нет, не притворяйтесь! не говорите так. Скажите, что мне читать?

Именно книга, понимаем мы из этого эпизода, и является зеркалом человека. По книге можно судить, каков он. Критикуя читаемую героиней книгу, претендент принимает роль учителя, знатока подлинного, знающего, какие книги читать и где написана истина, и через это как бы дает ему власть над «ученицей».

В этом же произведении:

Он с педантическою важностью предложил было ей несколько исторических книг, путешествий, но она сказала, что это ей и в пансионе надоело. Тогда он указал ей Вальтер-Скотта, Купера, несколько французских и английских писателей и писательниц, из русских двух или трех авторов, стараясь при этом, будто нечаянно, обнаружить свой литературный вкус и такт.

Вот так, через выбор книг, герой говорит героине «нет, я не люблю вас. Все эти чувства ничуть не трогают меня».

У Гончарова же в «Обрыве» мы находим контекст, в котором говорится, что именно через книгу осуществляется родство душ, именно через ее страницы возможен подлинный контакт:

– Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… – Она вздрогнула и оглянулась около себя. – Книги твои все прочла, вон они, на стуле, – прибавила она. – Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я… любили…

Любопытно отметить, что ссылка на книги в любовном контексте сохранилась как универсальный прием и в литературе советского периода.

У Бунина в «Митиной любви»:

В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью.

У Горького в «Жизни Клима Самгина»:

Сомова приносила романы, давала их читать Лидии, но, прочитав «Мадам Бовари», Лидия сказала сердито:

– Все, что тут верно, – гадость, а что хорошо – ложь. К «Анне Карениной» она отнеслась еще более резко:

– Тут все – лошади: и эта Анна, и Вронский, и все другие.

У Набокова в «Защите Лужина»:

Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так, как знакомятся в старых романах или в кинематографических картинах: она роняет платок, он его поднимает, – с той только разницей, что она оказалась в роли героя.

У Пастернака в «Докторе Живаго»:

Расскажи мне побольше о муже. «Мы в книге рока на одной строке», – как говорит Шекспир.

– Откуда это?

– Из «Ромео и Джульетты».

У Рыбакова в «Детях Арбата»:

– Я не знаю, какие книги вам нужны. Зайдем ко мне, глянете.

Саша притянул ее к себе, поцеловал в мягкие губы, она закрыла глаза, он слышал, как бьется ее сердце.

У Грековой в «Хозяйке гостиницы»:

– Не возмущайтесь, погодите. Мое отношение к вам таково, что я был бы счастлив, понимаете, счастлив на вас жениться. Но этого никогда не будет. Я женат.

(«Метель» Пушкина, подумала Вера. «Я несчастнейшее создание, я женат». Гм-гм, что-то дальше будет?).

У нее же в «Свежо предание»:

Это было весной 1932 года. И той же весной Костя влюбился.

Девочку звали Вероника. Красивое имя! На небе есть созвездие Волосы Вероники – Костя читал у Фламмариона. Волосы Вероники. Он повторял эти слова и видел волосы Вероники, всегда беспокойные, крупными темно-белокурыми волнами мечущиеся вокруг лица.

У Пелевина в «Священной книге оборотня»:

«Лолиту» в наше время читали даже Лолиты.

Во всех этих отрывках упоминание книги – знак личного интереса, попытка перейти на другой уровень общения. Это объяснимо несколькими обстоятельствами. Сама по себе книга воспринималась и воспринимается как некий источник сущностного знания человека о вещах, которое, как правило, невозможно получить на собственном опыте. Таковы и Библия, и другие священные книги, и большинство учебников, а также и художественных книг. Прошлая труднодоступность книг привела к появлению в нашей культуре ощущаемого до сих пор фетишистского отношения к ним. Книгу надо беречь – внушали нам и внушаем мы, – уважать, набираться из нее ума и всяческих знаний. Именно поэтому книга – надежный посредник. Говоря о ней, ссылаясь на нее, обсуждая содержание, оценивая ее, герои говорят о себе подлинных, как бы приоткрывая свое нутро. В этом и интимность разговора о книгах. В этом и суть обращения к ним. Говоря о своем отношении к книге, мы на самом деле говорим о себе самих.

На свете существует множество книг, и то, какие книги выбираются для чтения, свидетельствует о том, какого рода поиски ведет человек: он ищет развлечения, мудрости, знаний, советов. Из книг берется вольнодумство, они, как и теперь говорят, «учат думать». Вот тут то и возникает пространство для диалога между героями: заводя разговор о чтении, герои в приведенных отрывках хотят определить, к чему стремится душа собеседника, к чему она тянется, случайно, не к любви ли? А если к любви, то как героиня или герой представляют себе эту любовь – как пламя разврата или как благочестивое родство душ?

Романы в России первой половины XIX века, а особенности переводные, были единственным письменным источником, откуда можно было почерпнуть светскую практику любовных отношений. Сам этот жанр, зародившийся во Франции, имел бурную историю развития и в изобилии присутствовал, как и роман английский, в библиотеках прототипов героев русских романов. Само упоминание имени Чайльд Гарольда, Ловеласа (Лавласа), Дон Жуана (Дон Хуана), Чарлза Грандисона или юного Вертера героиней уже зачастую может трактоваться как ее интерес к любовной теме, который она тем самым демонстрирует собеседнику.

Не случайно для обозначения любовной связи или любовных отношений мы и по сей день употребляем слово «роман». Роман означает и роман о любви, и сами любовные отношения – по очевидной смежности понятий. Так дело обстоит не только с романами, но и с искусством вообще: обсуждая любовь героини к Брамсу, герой на самом деле выясняет, а не готова ли она полюбить и его заодно?

Любовное письмо – еще один постоянный «участник» любовного объяснения. Герои бесконечно пишут друг другу письма. Татьяна – Онегину, Онегин Татьяне, Германн – Лизавете Ивановне, Ольга – Илье Ильичу Обломову, он в ответ – ей, Ирина – Литвинову, Лиза – Паншину и так далее. Пишут герои письма и разговаривают о художественных книгах вплоть до сегодняшнего дня.

Что это – простая дань эпистолярной моде? Почему, в конце концов, не сказать все устно прямо в глаза? Ведь и сегодня нередко мы прибегаем к этому архаичному трюку – пишем любовное признание на бумаге (чтобы потом было удобнее его хранить) или, на худой конец, посылаем электронное письмо, смску.

Почему? Боимся, при устном объяснении, получить в ответ болезненный удар? Глупо выглядеть? Куда денешься, если в ответ на признание объект твоих пламенных желаний по-солдатски прямо ответствует: «Да ты что милый (милая), белены объелся (объелась)?» А так, при написании письма «выглядеть» собственно никак не надо – есть факт письма и все. Письмо дошло, а ты в засаде, дома, прячешься за шпалерой. Признание устное – это, так сказать, колебание воздуха, а вот письмо со словами, которые не вырубишь топором, – непреложный факт. Слова устные не создают факта, а вот письмо, телеграмма, смска, и-мэйл его создают.

И вот это письмо, как мы видим из текста романов, отправляется с нарочным буквально в соседний дом. К факту признания, как мы сейчас сказали бы, приделываются ноги. Чувство овеществляется и материализуется. Написанное чувство начинает жить отдельно от своего обладателя. Его можно показать подруге, сохранить на долгую память, предъявить в суде.

Но чувство это не просто вздохи на лужайке. Любовное письмо – это документированное намерение, превращение чувства в предмет обсуждения. А написание письма – это, по сути, перевод события из категории мыслимого в категорию совершаемого. Видимо, так и следует понимать «чего же боле» в знаменитой строке «я вам пишу, чего же боле», ведь на самом деле, написав, Татьяна материализовала свои грезы и мысли, она запрограммировала неизбежность последствий: раз есть факт, значит, у него есть и последствия. Речь здесь идет о судьбоносных последствиях: показав свою готовность изменить собственную судьбу, Татьяна, по сути, вынудила определиться и Онегина. И только документ, только письмо обладают такой силой: мало ли что послышалось, мало что привиделось, звук длится лишь секунду, раз – и нет его, а с ним и произнесенного слова.

В «Обломове» читаем:

В самом деле, сирени вянут! – думал он. – Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь как стало на душе опять покойно… (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же, и завтра…

Это во-первых.

Во-вторых, написать любовное письмо в то время, в начале XIX века – значит продемонстрировать владение новой культурой, почерпнутой из иностранных книг. Можешь объясниться – значит читал. Приобщенность к литературе, которая и есть роман, означает готовность к роману. Сама идея написания любовного письма, а не долговой расписки, в то время кажется нововведением, тянущим свою нить от Екатерининой просвещенности.

Вот строки из пушкинской «Пиковой дамы»:

Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было не запечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа.

В-третьих, это и есть раскрытие, распахивание (пока что души) – интимное движение, за которое претендент вправе «презреньем наказать». Любовное письмо – это как бы первый опыт обнажения, потеря душевной невинности, это любовный акт – вот почему герои и в особенности героини непременно сообщают собеседнику, что теперь, после письма, у них появляется особое право на них, а само письмо трактуется не иначе как позор.

Классическая литература XIX века не дает нам описания никаких сцен телесной любви, описания акта обладания. Сама жизнь героев после объяснения уже, как правило, находится за пределами романа, и в этом смысле письмо как открывание одного героя перед другим – уже очевидная часть любовной игры.

Мы и по сей день так играем.

«Письмо вышло длинно, – как все любовные письма: любовники страх как болтливы», – прав был Гончаров, делая в своем «Обломове» такое обобщение.

Желая объясниться, влюбленные пишут друг другу именно письма на бумаге или специальных открытках, с изображением сердца, пронзенного амуровой стрелой. Эта привычка, цитирующая западную культурную традицию, воспроизводит теперь уже отмирающую привычку посылать вперед себя как бы своего представителя (письмо) с вестью (текст признания), дав отправителю возможность подготовиться к ответу, а заодно и процитировать весь романтический контекст прошлого, который сам по себе заряжен очень точным и правильным смыслом.

Говоря о феномене любовного письма, которое само по себе уже факт признания, трудно не вспомнить известную формулу автора книги «Понимание медиа» Маршала Макклюэна – «media is message». Это в полной мере может быть отнесено к феномену любовного письма, сформировавшегося как жанр межличностного частного общения к концу XVIII века (практика написания личных семейных писем зафиксирована с начала XVIII века). Сам формат – обращение к эпистолярной форме – уже содержит в себе элемент смыcла (признание в любви), оно становится одним из маркированных инструментов именно любовного ритуала, в рамках которого появившиеся с первой половины XIX века особые шкатулки для хранения писем (в основном у женщин) – особый штрих, как и специальные шелковые ленты для перевязывания писем, место которым не иначе как на персях, в корсетах, у самого сердца. В этих корсетах хранятся не письма, а любовные признания. И не только в корсетах… Любовные письма у нас хранят как женщины, так и мужчины, потому что за этими письмами, если в свое время они «сделали свое дело» и изменили судьбу, – определенная охранительная сила: способствовать и дальше удачному исходу трудной ситуации. Хранить любовные письма также естественно (это часть присущей нам культурной архаики), как и хранить первый зубик ребенка, отрезанную косу, прядь волос любимого человека.

Фетишизация любовных писем и практика их хранения сохранилась у нас и по сей день.

Вот как в «Романе» Сорокина пародируется эта традиция:

«Шкатулка была заперта, хоть в ней и не было замочной скважины.

– Это шкатулка моей покойной матери, – сказал он. – Смотри…

Его палец нажал на треугольник резного узора, и с мелодичным перезвоном крышка шкатулки откинулась. Внутри был футляр красного бархата, занимавший почти все пространство шкатулки. Под футляром, на дне, что-то белело.

Роман достал футляр и протянул шкатулку Татьяне:

– Возьми. Это письмо тебе.

На дне шкатулки лежал конверт.

– Мне? – робко спросила Татьяна.

– Да. В нем все написано.

Татьяна вынула конверт, перевернула и прочла надпись на нем:

«Супруге Романа Алексеевича Воспенникова».

Письма, как и отъезд, как и упоминание маменьки – общеевропейский компонент ситуации любовного объяснения. Это буквально беллетристика, вошедшая в культуру – в Европу через Ренессанс, переводы переписки античных авторов, в Россию через европейское влияние. Нужно отметить, что любовные письма в античности были повседневной практикой, и тот факт, что, скажем, девушки умели писать их, зафиксирован в ритуале празднования Луперкалия – праздника, адресованного Фавну (Луперк – одно из его прозвищ), покровителю стад, который отмечался ежегодно 15 февраля. Праздник этот праздновался так: за день до Луперкалий отмечался праздник римской богини брака, материнства и женщин Юноны и бога Пана. В этот день девушки писали любовные письма и помещали их в огромную урну, из которой мужчины по очереди тянули письма. Письмо провоцировало мужчину на ухаживание, и он начинал действовать. Античность оставила многочисленные образцы любовной переписки, авторами которой были как реальные люди, так и персонажи художественных произведений (у Овидия или Катулла, например). Они-то и взбудоражили в эпоху Возрождения умы новых гуманистов и впоследствии стали толчком для рождения великолепных образчиков эпистолярной литературы, и нелюбовной и любовной. Прекрасные примеры этого жанра есть и в русской литературе (Виктор Шкловский «Zoo, или Письма не о любви»). Эта культура прижилась и практикуется до сих пор именно потому, что за ней не выхолощенный ритуал, а действие, полное содержания и практического смысла.

Предложение дружбы вместо любви – грустный симптом, многим из нас это хорошо известно на собственном опыте. Раз предлагается дружба, значит, не будет, скорее всего, ни дружбы, ни любви. Это ведь чаще всего, так сказать, фигура речи. Но чем же, в данном случае, так плоха дружба?

Дружба отличается от любви отсутствием таинства. Дружба все же тесно связана с понятием «другой», в то время как любовь предполагает слияние в одно. Это главный смысл русского любовного признания. Слияние и есть таинство. Слияние, которое в физическом измерении порождает третье существо, воплощающее это единение. Слияние в духовном смысле, предполагающее единственность, единичность «второй половины», в то время как друзей может быть много. Из нашей практики жизни мы знаем, что предложение дружбы вместо любви, по сути, является отказом от всего того, что несет в себе эта единичность, уникальность второго. Хотя дружба сама по себе, особенно у русских, предполагает большую степень близости, даже душевное родство. Такое противопоставление дружбы и любви оформляется вместе с границами каждого из этих понятий. Связь любви и таинства исконна: нельзя дружить с Богом, строго говоря, в архаичном смысле слова, нельзя также дружить с отцом и матерью, особенно с матерью, потому что за этими отношениями стоит таинство, которому и предшествует тайна возникновения любви к мужчине, которую в нашей культуре XIX века и следовало скрывать. Сказать о своем чувстве на языке XIX века значит «открыться», открыть тайну, за которой может последовать таинство соединения двух тел и душ воедино.

Это таинство сакрально, как бы ни выглядели обряды инициации (потери невинности у юношей и у девушек) у разных народов в разные эпохи.

Открыться в дружеской приязни невозможно. Дружбу скрывают только по прагматическим, а не сакральным мотивам.

Что это за тайна, открытие которой может погубить открывшегося?

Эта тайна, на мой взгляд, заключается в начале некоей внутренней жизни в одном из героев, в которой другой уже присутствует как часть, причем как главная часть. Эта внутренняя жизнь, наполненная мыслями и фантазией, может через короткое время начать мыслиться героем именно как сама суть жизни, и именно это является стимулом, мотивом перевода внутренней жизни во внешний план – через объяснение, к взаправдашнему слиянию.

Риск того, в ком эта внутренняя жизнь, называемая любовью, уже началась, состоит в том, что другой может не найти в себе соответствия (не быть готовым к ответу) и тогда, получив отказ, признавшийся остается половинкой, а не целым, каким был до сих пор.

Эта тайна, на мой взгляд, и заключается во внутренней потере целостности, в разорванности, разрыве собственного периметра, что равно высокой уязвимости, неустойчивости, полному смятению, утрате былого равновесия, замкнутости, защищенности.

Предлагая дружбу вместо любви, герой или героиня не ставят себя в уязвимое положение, дружба ведет к приобретению новых возможностей, но не новой сущности. Вот чем объясняется реакция героев на предложение дружбы вместо любви в приведенных ниже фрагментах.

Тургенев «Отцы и дети»:

– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?

В этом фрагменте Одинцова фактически отказывает Базарову в ответном чувстве.

Тургенев «Дым»:

Литвинов медленно взял эту руку и слабо пожал ее.

– Будемте друзьями, – шепнула Ирина.

– Друзьями, – задумчиво повторил Литвинов.

Здесь Ирина отказывается от чувств к Литвинову.

Тургенев «Первая любовь»:

Вы не хотите, чтоб я любил вас, вот что! – воскликнул я мрачно, с невольным порывом.

– Нет, любите меня – но не так, как прежде.

– Как же?

– Будемте друзьями – вот как! – Зинаида дала мне понюхать розу.

Зинаида дает понять герою, что не любит его.

Гончаров «Обрыв»:

– Но вы сами, cousin, сейчас сказали, что не надеетесь быть генералом и что всякий, просто за внимание мое, готов был… поползти куда-то… Я не требую этого, но если вы мне дадите немного…

– Дружбы? – спросил Райский.

– Да.

– Ну, так, я знал. Ох, эта дружба!

Герой свидетельствует о том, что предложение дружбы – это фактический отказ.

Дальше мы увидим, почему дружба – это в данном контексте антилюбовь. Также как и поймем, почему от любви до ненависти один шаг.

Но здесь же уместно привести рассуждение и о легком переходе любви в ненависть.

Вот прекрасный пример из лермонтовского «Героя нашего времени»:

– Итак, вы сами видите, – сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, – вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.

– Я вас ненавижу… – сказала она.

Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.

Почему герой поблагодарит героиню за высказанную ненависть?

Или вот у Островского в «Женитьбе Белугина» реплика Елены:

Елена. Я вас возненавижу!.. Ведь все это фразы, холодные фразы. Я еще не так пала, чтобы притворяться по холодному расчету!.. Где же мне поддержка? Где же та страсть, ради которой я играю комедию? где же она… моя опора? Ведь иначе я должна презирать себя!

Или вот из современного:

 
Я тебя люблю,
И я тебя ненавижу!
О тебе Бога не молю,
И я тебя уже не слышу.
 

Почему дружба в случае любви не подходит, а ненависть естественна?

Мы привыкли считать ненависть очень сильным чувством, таким же, как и любовь, но только со знаком минус. Ненависть – эта та же страсть, она владеет человеком как бред. Этимологически слово «ненависть» связана с глаголом «видеть», ненавидеть, этимологически выражаясь, означает просто «не желать видеть». Но этот глагол развился до антонима к слову любить, и вот почему: для того чтобы выжить без того, кого любишь, нужно его изгнать из себя, прогнать, сделать так, чтобы он ушел. Он уходит и через какое-то время тот, кто любил, может забыть его, смочь без него существовать.

Вот несколько примеров.

Гончаров «Обрыв» (реплика Марфы Васильевны):

– Прочь, прочь! – повторила она, убегая снова на крыльцо, – вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы…

Островский, «Гроза»:

Катерина. Поди от меня! Поди прочь, окаянный человек! Ты знаешь ли: ведь мне не замолить этого греха, не замолить никогда! Ведь он камнем ляжет на душу, камнем.

Борис. Не гоните меня!

Достоевский «Идиот» (Настасья Филипповна – Аглае):

– Может быть; может быть, я и не стою его, только… только солгали вы, я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать! Я, впрочем, готова вам простить… во внимание к вашему положению… только все-таки я о вас лучше думала; думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище… вот он, на вас глядит, опомниться не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!