Текст книги "Признание в любви: русская традиция"

На мой взгляд, сама эта практика – физически прогонять того, кого хочется выгнать из своей души – очень архаична. Она относится к тем временам, когда нужно было физически совершить то, чего хочешь достичь в ином смысле, смысле судьбы. Джеймс Фрезер, английский этнограф и историк религии, в книге «Фольклор в Ветхом Завете» приводит много таких примеров: если родители хотели, чтобы новорожденный мальчик был хорошим наездником, его, новорожденного вкладывали в распоротое брюхо только что умерщвленной лошади – чтобы он побыл в ней и через это она приняла бы его в свой мир.

В общем, как бы психологи не убеждали нас в эффективности механизма замещения одного сильного чувства другим, я все же считаю, что ненавидеть – это реализация поговорки «с глаз долой – из сердца вон».

Словарь любовного объяснения

Давайте теперь в целом взглянем на словарь любовного объяснения.

Как же говорили о любви в первой половине XIX века?

Вот эти слова: «любить», «открыться», «признаться», «наказать», «презирать», «оскорбить», «погубить», «спасти», «охранять».

Сегодня так уже не говорят. Представьте себе, что герой говорит героине: «Вы меня погубили!» Да она рассмеется ему в лицо! Что за литературщина!

Но почему? Что переменилось в любовном объяснении, в понимании любовного объяснения за последние двести-сто лет? А потому, что резко изменилась социальная оценка любовной ситуации. В тот период, о котором мы пишем, резко осуждались измены, отношения до брака, флирты (не даром и кокетство, и флирт, и даже кадреж – слова иностранного происхождения, не имеющие русского аналога. Другое дело слово «съем», оно чисто русское, но его значение, согласитесь, существенно отличается). Губили, спасали, охраняли именно тогда, когда женщина не могла, как это принято сегодня, переходить от романа к романа, от флирта к флирту. Конечно, «Опасные связи» Шодерло де Лакло были актуальны и для русского светского общества, но не для всего общества как такового! Будь это не так, «Анна Каренина» не стала бы таким важным для русского самосознания произведением.

Как еще говорили о любви? От любовного чувства дрожали, трепетали, гибли, страдали, угасали, умирали, им наслаждались, от него рыдали. Сегодня, пожалуй, в обиходе остались только страдания и наслаждения. Весь ряд слов, трактующий любовное переживание как телесную хворобу, вышел из употребления. Это связано с тем, что подобные слова годятся, на мой взгляд, лишь для описания первой любви, когда неопытный человек испытывает это чувство впервые. Жизнь в больших городах предоставляет человеку неоднократную возможность влюбляться и разлюблять (что, среди прочего, и изменило этические нормы, связанные с многократным последовательным вступлением в брак), а в этом случае, каким бы ни было чувство, известно, что оно когда-то пройдет, и дальше – кто знает – может встретиться куда более сильная любовь.

В связи с любовью тогда, в первой половине XIX века, говорили еще так: «отдать сердце, честь», «вручать судьбу», «отдаться целиком в чью-то власть». Это очень важные выражения, которые тоже передают некий утраченный ныне смысл любовного события.

Вот они, классические фразы из русского любовного объяснения.

Гончаров «Обломов» (разговор Ильи Ильича с Ольгой):

– Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает… Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких…

– Я не знаю, какой это путь.

– Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви… она заменяет ей все.

Лермонтов «Демон»:

 
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей – любви я жду как дара.
 

Все приведенные глаголы, использующиеся при любовном объяснении, ясно свидетельствуют о том, что признание в любви де-факто является передачей власти над собой другому человеку, тому, кому адресовано признание. Признание, как мы уже говорили, есть, по сути, открытие тайны. Это открытие ставит открывшегося в положение низшего, зависящего, страдающего, а того, кому открылись, в позицию судьи. Признавшийся не только находится в муках, но и (рабски) лишен власти над собой, поскольку теперь его судьба находится в других руках. Приведенная схема отношений точна и по сути: власть и есть возможность распоряжаться чьей-то судьбой. Почему происходит эта передача власти? Отнюдь не потому, почему кажется. То есть не потому, что эта тайна может быть предана огласке, а это, в свою очередь, является позором (тоже непонятно почему). Дело в том, что, признавшись в своем чувстве и передав свою судьбу в руки другого, мы как бы превращаем свое будущее (это и есть судьба) в некую неопределенность, определить которое с момента признания может наш визави. Будущее и знание о нем даются только избранным (прорицателям, ясновидящим, богам и так далее), а не человеку, который живет словно с повернутой назад головой: он знает прошлое, но не знает будущего. На какой-то момент знающим это будущее является тот, к кому обращено признание. Признающийся говорит: «Мой статус таков, что я не вижу своего будущего без тебя», и от того, что ответит адресат этих слов, зависит сегодняшняя жизнь и реальное будущее признавшегося. Вот в чем корень власти: в возможности знать и отчасти (очень точечно) управлять будущим. В момент признания тот, кому признаются, равен прорицателю, ясновидящему, богу.

Эта же тема подчеркнута рядом существительных, используемых во время любовного объяснения. Весь этот ряд позволяет увидеть описанную только что архитипическую ситуацию признания.

Вот эти существительные:

Жалость – возникает к тому, кто признался, к тому, кто любит.

Стыд – стыд возникает у того, кто открыл тайну и как бы обнажил свою душу, зависимость своего будущего.

Надежда – чувство, которое испытывает открывшийся на то, что это будущее будет совместным.

Мученье – чувство того, кто ждет решения своей участи (судьбы).

Волненье – то де, что и выше.

Хранитель – если тот, кому адресовано признание и есть посланник судьбы, то он не даст признавшемуся пошатнуться и создаст с ним надежное устойчивое будущее, охранив его от опасностей, соблазнов и зла.

Клятва – то, что первоначально скрепляло военный, то есть жизненно важный союз (клятва в верности войска своему царю), и то, без чего не мыслится союз любовный, так же жизненно важный. Как и в военном деле, это – клятва в верности. Сама по себе верность, обеспечивающая моногамию, крайне важна в отношениях людей, хотя эта тема особенно не поднимается в русской литературе первой половине XIX века. Измена вызывает глубочайший аффект у той стороны, которой изменили, не потому даже, что измена обязательно создает угрозу материальной безопасности тех, кто заключил союз, а потому, что измена ведет к потере целостности союза, а в обретении целостности с другим человеком – глубокий смысл человеческой жизни.

Искуситель – псевдоспаситель, тот, кто не стремится к союзу, а стремится только к власти над другим человеком.

Честь – понятие также из воинского лексикона, этимологически слово связано со словом «честный», а также «чтить» и «потчевать» (уважать), которые восходят к древнеиндийским корням, означающим «мышление», «понимание», «намерение». Потерять честь (а именно это, по ощущению героев, и происходит во время любовного признания), с одной стороны, означает опозориться, выставить свой позор (пол: мужской и женский, исток, первопричину) напоказ, а с другой стороны, означает – показать полную потерю всякого разумения, которое и лежит в основе потери жизненного пути. Обесчестить женщину в классическом понимании означает безосновательно лишить ее невинности (невинность здесь уместное слово, восходящее к первоначальной вине Адама и Евы, узревших свой стыд), и через это лишить ее нормального алгоритма реализации ее дальнейшей судьбы.

Чувствуя любовь, мы, русские, утрачиваем ощущение собственной цельности и можем вновь обрести ее, соединившись с предметом своей любви. Здесь, в связи с потерей невинности, отмечу лишь, что неслучайно в русском языке первый опыт половых отношений связан с утратой женщиной целостности (целки), которую она вслед за этой потерей мгновенно должна обрести вместе со своим избранником. Обесчещивание и есть разрушение первоначальной целостности без предоставления нового целого, вне которого человек не полноценен, является бессильной частью, не может иметь полноценной судьбы.

Вся эта риторика складывается в целостную картину:

Блаженство возникает при обретении новой целостности.

Оскорбление (причину для скорби) получает униженный, напрасно отдавший власть над собой другому человеку.

Раб / рабыня – тот, кто признался в любви и лишился власти над собой (Лермонтов «Демон»: «Я раб твой, – я тебя люблю!»)

Тайна – новое состояние, потеря внутренней целостности.

Нежность – чувство, которое две половины будущего целого испытывают друг к другу. Нежность, притяжение, страсть, влечение – все это разновидности той тяги, которая возникает у двух половин, нашедших друг друга.

Болезнь – состояние признавшегося, самонедостаточность открывшего тайну, но не получившего ответа со стороны другой половины.

Мольба – речь, исходящая от раба, не имеющего власти.

Судьба – жизненный путь, высшая категория, связанная с любовью в русской картине мира.

Власть – возможность вершить чью-либо судьбу.

Честные намерения – намерения создать союз.

Неуважение – результат проявления слабости, всегда ассоциированной с моментом признания.

Покровительство – защита со стороны мужчины, направленная на принятую как свою половину женщину.

Чистота – это синоним непорочности. Характеристика человека, однозначно определяющего свою судьбу через выбор единственного избранника/избранницы.

Отчаянье – чувство, возникающее при осознании, что дальнейшая судьба «висит в воздухе», потому что избранник или избранница не стремятся к союзу, но вследствие признания располагают большой властью над признавшимся.

Бедная участь – то, что ждет «ополовиненное» существо.

Трепет – страх перед настоящим и будущим, перешедшими в категорию неопределенности из-за совершенного признания.

Мучения – то же, что и выше.

Рана – линия разрыва, раскола человека, утратившего целостность.

Погибель – отсутствие дальнейшей судьбы, то, что может произойти, если человек, обретший в результате признания власть, откажет в союзе и употребит свою власть во вред признавшемуся (сломает жизнь).

Страсть – острое чувство желания близости, слияния, свойственное тем, кто опознал свою вторую половину.

Грусть, печаль – состояние того, кто пока не может обрести свою вторую половину, потому что не нашел ее или потому что не уверен в правильности выбора. Эта грусть связана с осознанием своей недостаточности для целого, но сам предмет желания пока определенно отсутствует.

Оковы судьбы – связи, возникшие с «не той второй половиной», то есть с мнимой второй половиной, препятствующие подлинному союзу двух идеально подходящих друг другу людей.

Мечта – слияние со второй половиной и обретение судьбы.

Беда – отсутствие возможности, обозначенной выше.

Жертва (пожертвовать собой) – тема жертвы, часто возникающая при разговорах о любви, связана, на мой взгляд, с идеей, что дело больше входящих в нее частей. Эта древняя и очень популярная идея давно стала архитипическим суждением, часто объясняющим и механизм формирования идеи жертвенности. Исходно жертва, жертвоприношение – реалия, связанная с отправлением религиозного культа. Суть этой реалии в том, чтобы вызвать какое-либо приобретение, желаемое событие, путем утраты чего-то иного, меньшего, хотя и не менее ценного. Этот обмен совершается посредством богов и, по сути, является языческой практикой.

Откровенность – важное понятие, связанное с одним из главных глаголов, обозначающих любовное признание – открыться. Открытый и закрытый, видный и невидный, обнаженный и одетый – вот главные ряды, значимые для изучаемой ситуации. «Откровенный, – пишет Даль в своем Толковом словаре, – означает открытый, непокрытый, видимый всякому в противоположность сокровенному – сокрытому, незримому». Рядом со словом «откровенность» находится слово и понятие «откровение», имеющее отчетливо религиозный смысл. Откровение – в снисхождении замысла Господня. Откровенность в данном случае – это открытие того, что у человека на душе, на сердце, именно там, где родится и живет любовь, призванная указать на того, кто избран – на избранника или избранницу. Создать союз без откровенности невозможно. Она и есть мучительный способ выказать другому готовность к изменению судьбы. В русской культуре откровенность всегда социально одобрялась, возможно, прежде всего потому, что тот риск, который создается при откровенности, русские уважают, как, впрочем и любой риск.

Цветы – это символические растения, сопровождающие ключевые моменты в жизни человека – рождение, празднование дней рождения, любовь, большинство ритуальных действий, связанных с заключением союза между двумя людьми, важные жизненные вехи (свершения), смерть. Возникновение и поддержание обычая дарить объекту любви цветы подчеркивает принадлежность всех «любовных событий» к жизненно важному событийному сакральному пласту, отмечаемому в поколениях.

Дно бездны – синоним погибели и страдания.

Боязнь, страх – чувство, возникающее при появлении опасности или возможности появления опасности или неизвестности. При объяснении в любви страх возникает перед неизвестностью: герой не знает, какой ответ он получит.

О любви говорят всегда в категории безграничного, вечного времени: всегда – никогда. Всегда – предельное время. Никогда – предельное время другого знака. Любовное объяснение мыслит любовь (и связанную с ней жизнь) в предельном времени. «Всегда или никогда». Отсюда с очевидностью следует и уже ставшая народной формула требования при возникновении любовного чувства: «все или ничего». Такая формулировка встречается в литературных текстах рассматриваемого периода изредка, но роль ее очень важна.

Что именно хотят сказать герои литературных произведений, перебирая приведенные выше слова как четки, переплетая их как нити, желая изобразить причудливый узор? Таких стереотипических суждений в первой половине XIX века, на мой взгляд, немного, но они очень важны.

Вот эти стереотипы, зачастую до сих пор актуальные, используемые в любовном признании:

1. Любить или умереть (быть вместе или умереть; любовь стоит жизни; обладание дает счастье).

2. Холод рождает огонь (холодные влекут).

3. Разбойники, демоны, гении, герои привлекательны.

4. Страдание есть ценность (потому что обогащает, развивает, совершенствует).

При этом важно, что в этот период еще нет никакого стереотипа, обозначающего общую практическую цель влюбленных, не представляется никакой будущий план жизни, равно как и полностью отсутствует даже слабый намек на телесную составляющую любовного чувства. Речь здесь идет о скрытой, но очень важной категории.

Горести любви, или Демон, гений, герой

Итак, стереотип первый.

Любовь – это страдание, потому что до слияния – «лететь с одним крылом», «не мочь жить» без другого. Идея «не мочь жить без кого-то» не так очевидна, как кажется, поскольку за ней стоит некий миф, а не практическая потребность. Понятно, что мы не можем жить без того, кто защищает нас и кормит, в этом смысле ребенок не может жить без матери. Но мы и по сей день говорим, что не можем жить без того, кого любим, что любовь стоит жизни, дороже жизни, что за любимого тот, кто любит, готов отдать жизнь.

Посмотрите, как об этом говорят литературные герои:

«Теперь мне это непонятно, теперь думаю, что без тебя жизнь не жизнь, а грусть и скука». (Карамзин «Бедная Лиза»)

«За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением». (Пушкин «Дубровский»)

«Для меня любовь эта – все равно что… жизнь, а жизнь…». (Гончаров «Обломов»)

«А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»? (Гончаров, «Обломов»)

«Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и не надо». (Тургенев «Отцы и дети»)

«А он стоял неподвижно, он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь, он ощущал на груди это новое, бесконечно дорогое бремя». (Тургенев «Накануне»)

«Я пришел сюда как подсудимый и жду: что мне объявят? Смерть или жизнь? Твой ответ все решит. Только не гляди на меня такими глазами…». (Тургенев «Дым»)

«Я вас люблю, – проговорил он снова, – я готов отдать вам всю жизнь мою». (Тургенев «Дворянское гнездо»)

«Елена. Ну, вот только мне и нужно, только мне и нужно!.. А то я изнемогаю! (Шепотом.) Давно бы, Давно…

Агишин (целуя ее руки). О, целая жизнь не стоит этой минуты». (Островский «Женитьба Белугина»)

«Борис (обнимает Катерину). Жизнь моя!

Катерина. Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось!» (Островский «Гроза»)

Но почему жизнь и любовь оказываются столь взаимосвязаны, и разрыв этой связи равносилен смерти? А потому, что, соединившись, слившись, герои начинают новую, полноценную жизнь (Демон: «И мыслит он, что жизни новой / Пришла желанная пора»), о которой они нередко говорят и о которой мы говорим по сей день. В чем новизна этой жизни? И в чем ее полноценность? В замыкании круга. Две половинки образуют целое. Поженившиеся дети становятся родителями, они меняют статус, по-новому называются, по-новому рассуждают, они иначе маркируются обществом и средой.

Можно ли продолжить старую жизнь, если случилось о-половинивание (сознание собственного пола, а затем и половое созревание, которое является, по сути, созреванием к поиску второго пола, то есть второй половины) и созрела стартовая готовность к новой жизни? Нет. Невозможность продолжения старой жизни и приводит к готовности умереть. Практической логики здесь нет, но логика целостности мифа о двух половинках, изложенного в платоновском «Пире» (диалог, посвященный вопросам любви), соблюдена идеально. Платон рассказывает историю о людях трех полов: мужчины, женщины и андрогины, последние за свою силу и дерзость по воле богов были рассечены на две половины. «И вот когда, – читаем мы у Платона, – тела были таким образом рассечены, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались, страстно желая срастись, умирали от голода и бездействия, потому что ничего не желали делать порознь… Вот с таких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу». То же пишет и Аристофан, излагая свою историю об андрогинах. Он говорит о том, что «любовью называется жажда целостности и стремление к ней». Какое дело нам, русскоговорящим славянам, до Платона и Аристофана?

Буквально до этих авторов нашим далеким предкам не было дела практически никакого, однако представление о том, что муж и жена – две половины одного целого, в полной мере свойственно самым архаичным пластам нашего самосознания: так, русское слово «пол» (мужской и женский), произошедшее от старославянского «полъ», является, как показывает Макс Фасмер в «Этимологическом словаре русского языка», однокоренным по отношению к слову «половина». Эта же картина наблюдается и в других славянских языках, где этот корень связан с понятиями «сторона», «половина», «разрез». Близкий, но все же чуть иной смысл стоит за словом «секс», пришедшим в наш язык из английского, а туда – из латыни. «Sexus» – первоначально означало «отделение», «рассечение», от этого же корня произошло и слово «секция», сегмент, часть целого, но никак не половина. Но смысл, что удивительно, один и у русского слова «пол», и у латинского «sexus» – линия отрыва, разделения, шрам, который притягивает то, что было когда-то отделено. Миф (или история), объясняющий сильнейшее иррациональное притяжение двух людей друг к другу, нереализация которого может привести к смерти, явно имеет общий исток, возможно, универсальный для целого ряда культур.

О нем же вспомнил и Александр Крон в своей «Бессоннице»:

«В одной старинной книге я вычитал: человек – все равно, мужчина или женщина – это только половинка какого-то более совершенного существа. Вторая половина затеряна в мире, и они всю жизнь безотчетно тянутся друг к другу и стремятся соединиться. С научной точки зрения эта концепция не выдерживает критики, но, как всякий поэтический образ, заключает в себе зернышко истины. Чем совершеннее организм, тем он избирательнее. У высших млекопитающих уже есть в зародыше «нравится» и «не нравится». У homo sapiens половое влечение сложно персонифицировано и способно далеко отрываться от своей физиологической основы. И вот сейчас, когда я пишу эти строки, в радиоле приглушенно звучит голос Марио дель Монако. Он поет арию Радамеса. Этому Радамесу почему-то позарез нужна пленная эфиопка Аида и ни к чему царевна Амнерис с ее меццо-сопрано».

Значит, жив не только этот контекст, но и текст!

Для нас, русских, любовь – страдание именно потому, что само это понятие прочно связано со всем изложенным комплексом переживаний (сюда же относится и формула «куда ты, туда и я», «умереть в один день»), с идеей мук, в которых рождается любая, в том числе и грядущая новая жизнь.

В русской литературе первой половины XIX века сама любовная перипетия в мифологизированном изложении условно могла бы выглядеть так: два человека внезапно начинают испытывать друг к другу желание слиться воедино (душой, телом, судьбой), они не понимают причин возникновения этого чувства, поскольку оно не связано ни с какими рациональными аргументами (это чувство может возникать к родственнику, к человеку другой национальности и расы). Обнаружив в себе чувство любви, люди впадают в болезненное состояние (в психологии называемое бредом, манией). Посредством разговора о чувствах в предложенных эпохой терминах они либо узнают о взаимности (то есть о том, что и другой опознал в них свою половину, и тогда, пройдя определенные ритуалы, стороны сливаются в одно), либо об отсутствии взаимности (когда вторая сторона не опознает в собеседнике своей второй половины), и тогда оставшемуся без взаимности грозят муки или даже гибель.

Из сказанного выше понятно, почему любовь таит в себе опасность гибели. Риск погибнуть от любви в том и состоит, что старая жизнь исчерпывает себя, а новая не начинается в силу того, что избранница или избранник не готовы к этому. Образовавшийся разрыв может быть смертельным и является объяснением множества самоубийств, возникающих на почве несчастной любви.

Есть известная парафраза из Пушкина: «Чем меньше женщину мы больше, тем меньше больше нам она», которая в оригинале звучит: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Она говорит о привлекательности холодности, о способности равнодушия пробуждать интерес.

Стереотип, касающийся холодности, разжигающей огонь, пламя чувства, по моему мнению, отражает некоторую психологическую, а не мифологическую реальность, зафиксированную в литературе: чувственные натуры, обнаруживая в ситуации недостаточность эмоциональных проявлений, пытаются компенсировать ее за счет своей собственной эмоциональности. Некогда придуманные критиками «лишние люди», по которым «сохли» лучшие литературные героини XIX века, были скучающими и скучными субъектами, пребывали в тоске, пресыщенности и т. д., поскольку именно этим провоцировали к себе интерес эмоционально подвижного женского пола. Пойманный на холод, как на червячка, герой обычно попадается в ловушку, может быть, даже и невольно раскинутую. В общем, у героев и героинь счет равный: холодные Онегин и Печорин вполне «стоят» одной Одинцовой, превратившей Базарова в жертву собственной холодности.

Вот этот пример из тургеневских «Отцов и детей», где оба героя пытаются «поймать друг друга на холод»:

– Вы из приличия рассматриваете картинки, Евгений Васильич, – начала она. – Вас это не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и давайте поспоримте о чем-нибудь.

И далее:

– Да… я полагаю, что вы постоянно остаетесь на одном месте потому, что вы себя избаловали, потому, что вы очень любите комфорт, удобства, а ко всему остальному очень равнодушны.

Одинцова опять усмехнулась.

– Вы решительно не хотите верить, что я способна увлекаться? —

Базаров исподлобья взглянул на нее.

– Любопытством – пожалуй; но не иначе.

Но чем же для нас так привлекательна холодность сама по себе?

Холод и тепло. Луна и солнце. Понятие луны и солнца – это классическая бинарная мифологическая пара, при этом у некоторых народов «солнце выступает как женское начало, а луна как мужское, а у других народов – как раз наоборот». Значит, распределение не важно, важно, что за этим распределением стоит идея парности и далее – целостности.

Привлекательность грубой пылкой мужественности и женской холодности, заданная в литературе первой половины XIX века, имеет сходный исток. Пара «грубый/нежный», как и «горячий/ холодный», образуют тот самый плюс и минус, который дает ноль, то есть круглое и целое.

Но такое объяснение было бы слишком банальным. Грубость, шероховатость, неотесанность – все это эпитеты, вполне применимые к мужчине и вполне характеризующие его естественную природу. Волосы на теле, запах, который он издает (столь остро воспринимаемый женщинами), отсутствие оценки его по шкале красивый/некрасивый, свойственный мужчинам более высокий интеллект наряду с часто встречающейся более низкой, чем у женщин, образованностью и культурой (что связано с ее функцией воспитания детей и воспроизведение через это воспитание основных элементов родной культуры), привязка мужчин к более тяжелой, более грубой физической работе, их функция военных и охотников – все это ставит акцент на их физической, плотской, почти звериной натуре (далекой от эстетически полноценного Адама, например). Эта натура отрицается, ограничивается культурой первой половины XIX века, но она, тем не менее, воспринимается женщинами подсознательно, на уровне сексуального чувства.

Привлекательность грубого – это привлекательность сексуального. Это обозначение, обнажение, через грубость, инстинкта, направленного на обладание женщиной. В русской литературе первой половины XIX века этого мотива, этой темы вовсе не наблюдается. Но начинается она, по моему убеждению, именно здесь, полунамеком-полуигрой, вокруг показной грубости Дубровского, которую Маша, переводя на язык своего времени, прочитывает как благородство, свойственное «даже очень грубым натурам».

Отсюда еще один важный для современного представления стереотип о «настоящем мужике», который, сколь бы ни был «некультурен», вызывает женский интерес. На эту мужицкую эстетику, как на эстетику подлинного, опирается пролетарская традиция, противопоставившая свою культуру отношения полов «фальшивой», буржуазной.

Но любить холодных мужчин и женщин – все же изыск и все же европеизм. Русский национальный характер не знал холодности, равнодушия, а, напротив, всегда отличался горячей и широкой натурой. Любить ярких, открытых, искренних у нас считается естественным, и эти перечисленные качества, наряду с мудростью и мужественностью, входят в традиционно одобряемый культурой набор мужских достоинств.

Именно к этому типу примыкают так называемые демонические личности, тоже перенесенные в качестве персонажей на нашу почву из Европы, но укоренились они в нашем сознании лишь после того, как прошли надежную обработку национальным колоритом.

Ох, как же женщины, любят демонических личностей!

Но почему? За что? От них же столько головной боли?

Стереотип, касающийся их привлекательности, связан с целым пучков мифологических и исторически-культурных кодов, хранящихся в нашей памяти. Поэтому поэма Лермонтова «Демон», где очень точно описан этот привлекательный для любовного чувства объект, в качестве исключения и включена в настоящую книгу.

Кто такой демон? Давайте разбираться. «Демон в греческой мифологии, – говорит нам «Мифологический словарь», – обобщенное представление о некоей неопределенной и неоформленной божественной силе, злой или реже благодетельной, часто определяющий судьбу человека… Демон непосредственно воздействует на человека, готовит беду, прельщает, насылает беды, зловещие сны, направляет человека на путь, ведущий нередко к катастрофическим последствиям. Демон неожиданно вызывает ту или иную мысль. Существуют демоны рождения, демоны добра и зла, каждому человеку в жизни достается свой демон. В римской мифологии демону соответствует гений». Гений – слово, произошедшее от латинских gens, означающего «род», и gigno, означающего «рожать», «производить». В римской мифологии гений – это божество, прародитель рода, бог мужской силы, олицетворение внутренних сил и способностей мужчины. Каждый мужчина и каждый род в Древнем Риме имел своего гения, которому приносились дары. Иногда у людей, по преставлениям древних римлян, было два гения – добрый и злой (в этой связи вопрос о гении и злодействе в историческом аспекте выглядит несколько нелепо), и в этом качестве он соответствовал греческому демону. Понятно, что гении городов и политиков были особо почитаемы, что, заметим, отвлекаясь немного в сторону, делает наконец-то понятным выражение «гений нашего руководителя» или «гений нашего правителя». В раннехристианских представлениях гений только злой, впоследствии падший ангел, ниспровергнутый на землю с небес, по воле Бога, наказавшего его за бунт против себя.

Женщинам есть за что любить демонов и гениев (см. Гончаров «Обрыв»: «Искренний Дон Жуан чист и прекрасен: он гуманный, тонкий артист, тип chef-d’œuvre между человеками»). В них заключена главная мужская сила, соединенная в последние два тысячелетия еще и с образом страдальца, в чем-то приближающим его к образу пострадавшего за бунт против старых догм Христа. Итак, если разложить понятие демона на признаки, то мы получим: бог + злой или добрый + мужская сила, связанная с продолжением рода, (гений) + бунтарь-страдалец. Привлекательно, не правда ли?

Все эти качества, как правило, в полной мере присутствуют в людях искусства и в бунтарях разного типа, которых, несмотря на их нередкую нищету, неустроенность, внешнюю непривлекательность, испокон веков любят лучшие женщины.

Этот мужественный тип, как и само слово, и понятие, был заимствован из европейской культуры и, пройдя русскую обработку, на русской почве дал буйные всходы, о чем мы поговорим далее. А пока давайте прочитаем первое в русской литературе подробное описание этого мужского типа, реализованное в его речи о самом себе. Давайте обратим внимание на то, что и сегодняшние мужчины нередко прибегают к аналогичным описаниям себя и своих страданий, стремясь в ходе любовного признания вызвать у женщины ответные чувства.