Текст книги "Скорби Сатаны"

– Так, значит, вам известен наш милый каноник? – услышал я вопрос мисс Шарлотты.

– И весьма близко! – с готовностью отвечал Лусио. – Уверяю вас, для меня большая честь быть с ним знакомым. Это идеал! Он почти святой – если не совсем!

– Как чисты его помыслы! – вздохнула старая дева.

– И как свободен он от малейшего лицемерия! – подхватил Лусио с полной серьезностью.

– О да! Воистину так! И как он…

Тут они вошли в столовую, и я уже больше ничего не слышал. Я проследовал туда же вместе со своей прекрасной дамой, и через минуту все мы уже сидели за столом.

XII

Обед проходил в той же манере, что и большинство обедов в хороших домах: он начался в атмосфере ледяной чопорности, слегка оттаявшей к моменту подачи основных блюд и достигшей приятной теплоты взаимопонимания, когда мороженое и десерт возвестили о приближении конца церемонии. Разговор сначала постоянно затухал, однако потом, под влиянием Лусио, оживился и достиг некоторой веселости.

Я изо всех сил пытался развлечь леди Сибил, но вскоре понял, что она, как и большинство светских красавиц, слушает других довольно рассеянно. Она была холодна и неразговорчива и к тому же, как я вскоре понял, не особенно умна. Леди Сибил не испытывала интереса ни к одной теме и не умела делать вид, что его испытывает. Напротив, у нее, как и у многих светских людей, имелась раздражающая привычка мысленно дистанцироваться от вас, погружаясь в собственные, не имеющие к вам отношения мечтания, и ее вид ясно показывал, как мало эта дама заботилась о том, что говорили вы или кто-либо еще. Многие брошенные ею замечания, однако, показывали, что за ее прекрасной внешностью скрывалась определенная доля цинизма и презрения к людям. Не раз ее легкомысленные замечания уязвляли мое самолюбие почти до обиды, укрепляя одновременно решимость завоевать ее и склонить ее гордый дух к кротости, подобающей жене миллионера и – гения.

Гения? Да, – о Боже, помоги мне! – я считал себя гением. Эта высокомерная оценка была двоякой: она относилась не только к тому, что я считал своим умом, но и к возможностям, которые давало мое богатство. Я был убежден, что сумею купить славу так же легко, как покупают цветок на рынке, и не сомневался, что смогу приобрести так же и любовь. Решив, что пришла пора доказать истинность этих убеждений, я приступил к действию и обратился к лорду Элтону.

– Насколько мне известно, – сказал я внезапно, – вы когда-то жили в Уорикшире, в Уиллоусмир-корт, не так ли?

Граф покраснел, как при апоплексическом ударе, и поспешно глотнул шампанского.

– Да… Я… э-э… какое-то время жил там. Весьма хлопотное место, требует целой армии слуг.

– Несомненно, – кивнул я с понимающим видом. – Действительно, для этого имения нужен значительный штат прислуги. Я договорился о его покупке.

Наконец-то холодное самообладание изменило леди Сибил: она выглядела до странности взволнованной. Что касается графа, то он смотрел на меня так, что глаза его, казалось, вылезали из орбит.

– Как? Вы собираетесь купить Уиллоусмир?! – воскликнул он.

– Совершенно верно. Я телеграфировал своим стряпчим, чтобы они уладили дело как можно быстрее.

Я взглянул на Лусио, чьи блестящие стальные глаза внимательно взирали на графа.

– Мне нравится Уорикшир, – продолжал я, – и поскольку я намерен принимать много гостей, то полагаю, что это место подойдет мне идеально.

Повисла пауза.

Мисс Шарлотта Фицрой глубоко вздохнула, и кружевной бант на ее строго разделенных на прямой пробор волосах приметно дрогнул. Диана Чесни подняла на меня свои пытливые глаза и удивленно улыбнулась.

– Сибил родилась в Уиллоусмире, – произнес наконец граф хриплым голосом.

– Что ж, эта новость делает для меня покупку имения еще более привлекательной, – мягко отозвался я, кланяясь леди Сибил. – У вас осталось много воспоминаний об этом месте?

– Да-да, конечно! – ответила она почти страстно. – В мире нет уголка, который я любила бы больше! Я играла там на лужайках под старыми дубами, собирала первые фиалки и примулы на берегах Эйвона. А когда цвел боярышник, я воображала, что парк – сказочная страна, а я – королева фей…

– Вы ею были и остались, – вмешался Лусио.

Леди Сибил улыбнулась, и глаза ее сверкнули. Затем она продолжила более спокойным тоном:

– Может быть, это очень глупо, но я любила Уиллоусмир и люблю его до сих пор. Там я часто видела по ту сторону реки в поле, которое не принадлежало к нашему поместью, одну маленькую девочку примерно моего возраста. Она всегда играла в одиночестве и плела венки из маргариток и лютиков. Это была девочка с длинными светлыми волосами и милым личиком. Мне хотелось познакомиться и поговорить с ней, но няня не позволяла мне, потому что это будто бы не подобало мне по статусу. – При этом воспоминании губы леди Сибил презрительно скривились. – На самом деле девочка была знатного происхождения – дочь покойного выдающегося ученого и джентльмена. У нее не осталось родственников, которые позаботились бы о ней, и ее удочерил врач, присутствовавший при смерти ее матери. Эту маленькую светловолосую девочку звали Мэвис Клэр.

Когда это имя было произнесено, в столовой воцарилась тишина, как будто прозвенел «Ангелус».

Лусио, взглянув на меня особенно внимательно, спросил:

– Вы никогда не слышали о Мэвис Клэр, Темпест?

Я помедлил, прежде чем ответить. Да, я слышал это имя. Каким-то смутным и далеким образом оно связалось у меня с литературой. Но я не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я его слышал. Меня никогда особенно не интересовали дамы, связанные с искусством, поскольку, как и многие мужчины, я считал их произведения – будь то живопись, музыка или литература – чем-то малозначительным и недостойным внимания. Женщины, высокомерно считал я, созданы для того, чтобы забавлять, а не наставлять мужчин.

– Мэвис Клэр гениальна, – сказала леди Сибил. – И если мистер Темпест ничего о ней не слышал, то, несомненно, услышит в будущем. Я часто жалею, что так и не познакомилась с ней в те прежние дни в Уиллоусмире. Нянина глупость не дает мне покоя. «Статус» – о Боже! Как сильно она теперь возвысилась надо мной! Она до сих пор живет там. Ее приемные родители умерли, и ей достался их прелестный домик. Она купила еще земли и чудесно обустроила это место. Нет на свете более идеального поэтического уголка, чем ее Коттедж Лилий.

Я молчал, чувствуя себя словно отодвинутым на задний план из-за моего невежества в отношении дарований дамы, которую все остальные считали знаменитостью.

– Довольно странное имя Мэвис – «дрозд», вам не кажется? – осмелился я наконец спросить.

– Да, но оно ей необыкновенно идет. Она поет так же приятно, как эта птица, так что вполне заслуживает такого имени.

– А что она написала?

– Всего один роман! – с улыбкой ответил Лусио. – Но у него есть необычное для романов свойство: он продолжает жить! Будем надеяться, Темпест, что и ваше сочинение окажется столь же жизнеспособным.

В этот момент лорд Элтон, который с тех пор, как я упомянул о моей покупке Уиллоусмира, с мрачным видом размышлял о чем-то, уткнувшись в свой бокал вина, очнулся от задумчивости.

– Господи помилуй! – воскликнул он. – Не хотите ли вы сказать, что написали роман, мистер Темпест?

«Неужели он не замечал всех громогласных анонсов моей книги, которыми пестрели газеты?» – с негодованием подумал я.

– Но зачем вам это, при вашем высоком положении? – продолжал граф.

– Он жаждет славы! – пояснил Лусио отчасти ласково, отчасти насмешливо.

– Но вы и так знамениты! – недоумевал хозяин дома. – Сейчас уже всем известно, кто вы такой.

– Ах, дорогой лорд, этого недостаточно для моего одаренного друга, – ответил Лусио вместо меня, и его глаза приобрели то таинственное выражение печали и презрения, которое так часто омрачало их блеск. – Его не особенно привлекает «высокое положение», которым он обязан одному только богатству, ибо это не поднимает его ни на йоту над мебельщиком по имени Мейпл с Тоттенхэм-корт-роуд. Он стремится воспарить над такими людьми, и кто упрекнет его за это? Наш Темпест получит известность благодаря тому редчайшему качеству, которое называют Гениальностью. Ему принесут славу возвышенные мысли, поэзия, благородные устремления и пророческая способность читать в сердцах людей. Другими словами, он станет известен силой пера, способностью ниспровергать царства, как карточные домики, и водружать на головы королей дурацкие колпаки. Обычно только неимущие бывают наделены этой неподкупной силой, независимостью действий и безразличием к чужим мнениям. Богатые только тратят деньги или копят их. Но Темпест хочет соединить в своем лице две непримиримые силы: гениальность и богатство, или, иначе говоря, Бога и мамону.

Леди Сибил повернулась ко мне, и на ее прекрасном лице отразились сомнение и удивление.

– Боюсь, – сказала она с полуулыбкой, – что требования общества будут отнимать у вас слишком много времени, мистер Темпест, и помешают вам в дальнейшем писать книги. Помнится, вы как-то сказали, что собираетесь опубликовать роман. Я полагаю, раньше вы были – я имею в виду, первоначально – профессиональным писателем?

Меня охватила странная вспышка гнева. «Первоначально» был писателем? А разве я им не остался? Неужели все, что у меня есть ценного теперь, – это моя чековая книжка? «Первоначально»?! Да ведь я до сих пор был не настоящим писателем, а только литературным поденщиком, наемным работником с Граб-стрит, которого время от времени привлекали к написанию заказных статей на любую тему и платили по нищенской ставке. У меня не было никаких шансов когда-либо подняться с этой самой низкой и самой грязной ступени литературной лестницы.

Я почувствовал, что краснею, потом – что бледнею, и увидел, как Лусио пристально смотрит на меня.

– Я писатель, леди Сибил, – сказал я наконец, – и надеюсь, что вскоре докажу всем свое право на признание в качестве такового. «Писатель», по моему мнению, – титул более завидный, чем королевский, и вряд ли какие-либо требования общества удержат меня от занятий литературой, которые я считаю самыми важными в мире.

Лорд Элтон беспокойно заерзал на стуле.

– А ваши родственники, – спросил он, – ваша семья – они тоже литераторы?

– Никого из членов моей семьи уже нет в живых, – ответил я несколько натянуто. – Мой отец – Джон Темпест из Рексмура.

– Ах вот оно что! – и лицо графа заметно просветлело. – Боже мой, Боже мой! В старые добрые времена я частенько встречался с ним на охоте. Вы принадлежите к прекрасному старинному роду, сэр! Темпесты из Рексмура пользовались уважением и отмечены в хрониках графства.

Я ничего не ответил, чувствуя легкое раздражение, хотя и не мог толком объяснить его происхождение.

– Остается только удивляться, – начал Лусио мягко и плавно, – зачем вы, потомок знатного английского рода (а это явный повод для гордости!) и, кроме того, обладатель крупного состояния, способного поддерживать соответствующее вашему высокому происхождению положение, – зачем вы вступаете в борьбу за какие-то литературные лавры? Ваши амбиции слишком скромны, Темпест! Вы восседаете на целой горе банкнот и золотых слитков, за спиной у вас блестящая слава предков, отмеченных в хрониках графства, а вы стремитесь к литературным лаврам! Фи, мой милый! Вы только унижаете себя этим желанием вступить в круг бессмертных!

Его сарказм не остался незамеченным, и я, видя, что он по-своему защищает ценность литературы по сравнению с положением в обществе и богатством, почувствовал к нему благодарность и несколько успокоился.

Граф, напротив, выглядел несколько раздраженным.

– Все это превосходно, – заметил он, – но, видите ли, это совсем не то же самое, как если бы мистер Темпест был вынужден писать ради заработка.

– Можно любить свой труд ради него самого, а не по необходимости им заниматься, – вмешался я. – Вот скажите, к примеру, мисс Мэвис Клэр, о которой вы рассказывали, – она вынуждена писать?

– Все, чем владеет Мэвис Клэр, заработано ее трудом, – ответил лорд Элтон. – И я полагаю, что если бы она не писала, то умерла бы с голоду.

Диана Чесни рассмеялась.

– По-моему, ей теперь совсем не грозит голодная смерть, – заметила она, сверкнув карими глазами. – Она ведет себя очень гордо: разъезжает по парку на лучшей коляске, запряженной лучшей парой лошадей во всей Англии, и знакома со всеми членами «хорошего общества». Другими словами, она очень далека от Граб-стрит. Я слышала, что она великолепно ведет свои дела и стоит в этом наравне со многими издателями.

– Позвольте в этом усомниться, – усмехнулся граф. – Чтобы стоять наравне с издателями, нужно быть самим Дьяволом.

– Вы совершенно правы, – подхватил Лусио. – Осмелюсь заметить, что, принимая различные обличия в земной жизни, Дьявол – если он вообще существует! – часто становится издателем, и весьма благожелательным издателем, ради разнообразия!

Все улыбнулись.

– Мне кажется, что Мэвис Клэр не уступит ни в чем ни одному писателю, – заключила леди Сибил. – Я не знакома с ней лично, хотя хотела бы познакомиться, но я читала ее книги, и они совершенно неподражаемы! А сама она отличается крайней независимостью и абсолютно равнодушна к чужим мнениям.

– Тогда она должна быть нехороша собой, – заметил я. – Непривлекательные женщины обычно стремятся сделать что-то выдающееся, чтобы обратить на себя внимание.

– Верно, но это не относится к мисс Клэр. Она хорошенькая и к тому же умеет одеваться.

– Какая редкая добродетель в писательнице! – воскликнула Диана Чесни. – Они все обычно такие неряхи!

– Большинство хорошо воспитанных людей, – продолжала леди Сибил, – по крайней мере в нашем кругу, считают мисс Клэр исключением в среде литераторов. Она очаровательна как в своих книгах, так и во всем остальном. Она сочиняет по вдохновению, и у нее всегда есть нечто новое, что можно сказать миру…

– И должно быть, критики ополчаются на нее? – спросил Лусио.

– Да, разумеется! Но мы никогда не читаем рецензии.

– И никто другой этого не делает, надеюсь, – рассмеялся лорд Элтон, – кроме самих сочинителей этих рецензий. Ха-ха-ха! Я называю это хамством – простите за грубость. Как? Газетный писака осмеливается учить меня тому, что я должен читать и какого мнения я должен придерживаться? Я вполне способен составить собственное мнение о любой книге. Правда, я избегаю этих чертовых «новых» поэтов, – избегаю, как яда, ха-ха! Кто угодно, только не «новый» поэт! Вот старые мне по душе! Послушайте, сэр, ведь эти рецензенты, у которых за душой нет ничего, кроме пера и капли чернил, в большинстве своем – просто недоучившиеся мальчишки, за пару гиней в неделю они берутся поделиться с публикой своими суждениями о такой-то и такой-то книге. Как будто кому-то есть дело до их незрелых суждений! Смешно, очень смешно! Интересно, за кого они принимают публику? Редакторы почтенных газет могли бы придумать что-нибудь получше, чем нанимать этих юных хлыщей только потому, что им можно платить гроши…

В этот момент к лорду Элтону подошел дворецкий и прошептал на ухо несколько слов. Граф нахмурил брови, а затем обратился к невестке:

– Шарлотта, леди Элтон известила, что спустится сегодня вечером в гостиную. Возможно, вам лучше пойти взглянуть, как устроить ее поудобнее.

Мисс Шарлотта поднялась.

Граф обратился к нам:

– Моя жена редко чувствует себя достаточно хорошо, чтобы принимать гостей, но сегодня вечером она хочет немного отвлечься от монотонного времяпрепровождения в своей комнате. С вашей стороны, джентльмены, будет очень любезно, если вы развлечете ее. Леди Элтон вредно много говорить, но ее слух и зрение превосходны, и она проявляет большой интерес ко всему на свете. Ах Боже, Боже! – вздохнул он. – А ведь она была одной из умнейших женщин на свете!

– Милая графиня! – произнесла мисс Чесни покровительственно и в то же время ласково. – Она все еще очень хороша!

Леди Сибил взглянула на мисс Чесни надменно, и я ясно понял, какой бунтарский характер таится в груди юной красавицы. И я почувствовал, что влюблен в нее еще больше, чем раньше. Должен признаться, что мне нравится в женщинах вспыльчивость. Я не выношу неестественно любезных дам, у которых ничто на земле не способно вызвать что-либо большее, чем глупую улыбку. Мне нравится наблюдать за опасными вспышками в блестящих глазах, ощущать тонкий трепет гордости в линиях прелестного рта и видеть теплый румянец негодования на прекрасных щеках. Все эти знаки предполагают дух и сильную волю; они пробуждают в человеке прирожденную любовь к господству, заставляя его побеждать и подчинять себе тех, кто кажется непобедимым. Я испытывал сильное желание такой победы.

По окончании обеда я встал и придержал дверь, чтобы дамы могли выйти из комнаты. Когда прекрасная Сибил выходила, с ее груди упал букетик фиалок. Я подобрал его и спросил, волнуясь:

– Могу я оставить это себе?

Часто дыша, она посмотрела мне прямо в глаза с улыбкой, показывавшей, что она прекрасно понимает скрытый смысл моих слов, и ответила:

– Оставьте!

Я поклонился и закрыл за ней дверь. Спрятав цветы, я вернулся, очень довольный, на свое место за столом.

XIII

Лорд Элтон, оставшись наедине со мной и Лусио, отбросил всякую сдержанность и сделался не только фамильярен, но и весьма угодлив по отношению к нам обоим. Низкое и жалкое желание умилостивить нас выражалось во всех его словах и жестах. Я уверен, что, если бы я хладнокровно и грубо предложил купить его прекрасную дочь за сто тысяч фунтов, при условии, что эта сумма будет выплачена ему в день свадьбы, он бы с радостью согласился.

Однако дело было не только в алчности графа Элтона. Я чувствовал, что мое будущее ухаживание за леди Сибил непременно превратится в некую сделку, если только я не смогу завоевать любовь этой девушки. О, если бы она могла забыть о моем состоянии и отнестись ко мне как к обычному человеку! Но я понимал, как это трудно – почти невозможно. Вот одно из преимуществ бедности, о котором сами бедняки часто забывают. Если мужчина, не имея ни гроша в кармане, завоюет любовь женщины, то он может быть уверен, что это любовь подлинная и не запятнанная корыстью. Богатый никогда не может быть по-настоящему в этом уверен. И родители, и подруги постоянно твердят девушкам о преимуществах богатых женихов, и только очень неискушенная женская натура способна судить о будущем муже, обладателе пяти миллионов фунтов, без всякой заинтересованности. Богач не может быть уверен даже в дружбе, а высокая, страстная и благородная любовь почти всегда минует его, подтверждая правоту странных, но верных слов: «Трудно богатому войти в Царствие Небесное!»

Неземная женская любовь, испытанная и доказавшая свою истинность в бедствиях и трудностях, в верности и преданности во дни тяжелого труда и горьких мук, в героическом самоотречении, в сладости и мужестве в темные часы сомнений и разочарований, – вот светлая и прекрасная сторона женского характера, которая Божественным повелением отдана бедняку. Миллионер может выбрать любую красавицу, может облачить свою жену в роскошные одеяния, усыпать ее драгоценностями и любоваться сиянием ее красоты, как совершенной статуей или несравненной картиной, но никогда он не проникнет в тайники ее души.

Я думал об этом еще в самом начале моего увлечения леди Сибил Элтон, хотя и не так настойчиво, как впоследствии. Я был слишком горд своим богатством, чтобы считаться с возможностью мелких потерь среди стольких солидных приобретений. И я с презрительной злобой наслаждался смиренными поклонами возведенного в графское достоинство джентльмена перед кладезями неограниченной наличности, представавшими перед ним в лице моего блестящего товарища и меня самого. Мне доставляло какое-то странное удовольствие покровительствовать ему, добродушно и снисходительно обращаться к нему, а он, казалось, был этим очень доволен.

Внутренне я хохотал, думая о том, как обстояло бы дело, если бы я действительно был не более чем «писателем»! Даже если бы я оказался величайшим писателем нашего времени, но при этом остался беден или хотя бы не очень богат, то этот почти обанкротившийся граф, поселивший у себя в качестве постоялицы за две тысячи гиней в год богатую американскую наследницу, счел бы «снисхождением» даже пригласить меня к себе. Он смотрел бы на меня с высоты своего титула и, может быть, упомянул бы обо мне в своем кругу: «Тот малый, который что-то пишет… э-э… да… э-э… он совсем не глуп!» – и после уже не думал бы обо мне.

Именно по этой причине, как «писатель» и миллионер, я получал необыкновенное удовольствие от возможности унизить его светлость, и нашел, что лучший способ сделать это, – поговорить об Уиллоусмире. Я помнил, как он вздрогнул, едва услышал название утраченного имения. И теперь граф не мог скрыть своего беспокойства относительно моего намерения его купить. Лусио, чья мудрость и предусмотрительность подсказали покупку имения, искусно помог мне прояснить характер лорда, и к тому времени, когда мы докурили сигары и допили кофе, я уже понимал, что гордый граф Элтон, чья родословная восходила к началу крестовых походов, готов гнуть спину и ползать в пыли ради денег – точно так же, как ожидающий чаевых швейцар в отеле. Я никогда не был особенно высокого мнения об аристократии, и в данном случае оно, конечно, не улучшилось. Однако я помнил, что этот расточительный джентльмен – отец леди Сибил, и относился к нему с бóльшим уважением, чем того заслуживал его низкий и жадный характер.

Когда мы вернулись в гостиную после обеда, меня поразило, как изменилась атмосфера из-за принесенной сюда кушетки леди Элтон. Она стояла у огня и объемом и очертаниями напоминала черный саркофаг. Это была узкая кровать на колесиках, отчасти искусно задрапированная шелковым покрывалом, чтобы скрыть ее форму, сильно напоминавшую гроб. Парализованная графиня лежала мертвенно неподвижно, но лицо ее, которое мы увидели, когда при нашем появлении она повернула голову, еще сохраняло следы былой красоты – особенно глаза, большие, ясные и блестящие. Леди Сибил вполголоса представила нас своей матери, и леди Элтон слегка кивнула, с любопытством нас рассматривая.

– Ну, как ты, дорогая? – бодро начал лорд Элтон. – Какой приятный сюрприз! Ведь ты уже три месяца не бывала в нашей компании. Как ты себя чувствуешь?

– Лучше, – медленно, но отчетливо ответила графиня.

При этом она не отрывала изумленного взгляда от князя Риманеса.

– Мама находит свою комнату довольно холодной, – объяснила леди Сибил, – поэтому мы перенесли ее поближе к огню. Холодно. – и она вздрогнула. – Похоже, уже начались заморозки.

– Где Диана? – спросил граф, озираясь в поисках бойкой юной леди.

– Мисс Чесни ушла к себе, чтобы написать письмо, – холодным тоном ответила леди Сибил. – Она скоро вернется.

В этот момент графиня Элтон приподняла слабую руку и указала на Лусио, который стоял в стороне, отвечая на какой-то вопрос мисс Шарлотты.

– Кто это? – прошептала она.

– Я же говорила вам, матушка, – тихо ответила ее дочь. – Это князь Лусио Риманес, большой друг папы.

Бледная рука графини не опускалась, словно зависнув в воздухе.

– Что он такое? – снова медленно спросила она, и рука вдруг упала, как у мертвой.

– Послушай, Хелен, тебе вредно волноваться, – сказал граф, склоняясь над ней с тревожным выражением лица. – Неужели ты не помнишь, как я рассказывал тебе о князе? А также об этом джентльмене, мистере Джеффри Темпесте?

Графиня кивнула и, нехотя отведя взор от Риманеса, пристально посмотрела на меня.

– Для миллионера вы слишком молоды, – с явным трудом произнесла она. – Вы женаты?

Я улыбнулся и ответил отрицательно. Ее взор переходил с моего лица на лицо дочери, а затем снова возвращался ко мне, не теряя необычайно пристального выражения. Наконец мощный магнетизм присутствия Лусио притянул ее, и графиня жестом указала мне на него.

– Попросите вашего друга подойти и… поговорить со мной.

В этот момент князь, не дожидаясь, чтобы его позвали, подошел к парализованной даме и с присущим ему обаянием и грацией поцеловал ей руку.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, – произнесла она, как мне показалось, с большей легкостью. – Не встречала ли я вас прежде?

– Дорогая леди, может быть, так оно и было, – ответил князь с самой пленительной учтивостью. – Сдается мне, что много лет назад я встретил мимоходом, как мимолетное видение, цветущую и счастливую девушку, Хелен Фицрой. Это было прежде, чем она стала графиней Элтон.

– Вы, должно быть, были тогда еще мальчишкой, ребенком… – произнесла графиня с легкой улыбкой.

– Отнюдь! Ибо вы еще молоды, сударыня, а я стар. Вижу, вы не верите мне? Увы, я сам не устаю удивляться тому, что не выгляжу на свой возраст! Многие мои знакомые тратят бóльшую часть своей жизни на то, чтобы выглядеть помоложе. Никогда мне не встречался человек пятидесяти лет, который не гордился бы тем, что выглядит на тридцать девять. Мои желания более похвальны, но почтенный возраст не отпечатался в моих чертах. Это мое больное место, графиня.

– А сколько же вам лет на самом деле? – спросила леди Сибил с улыбкой.

– Не смею вам сказать! – ответил князь также с улыбкой. – Но надо объяснить, что в подсчетах я принимаю во внимание больше работу мысли и чувства, чем число лет. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым как мир!

– Однако некоторые ученые считают, что мир еще юн, – заметил я, – и что он только начинает набираться сил и проявлять их.

– Эти умники-оптимисты ошибаются, – ответил Лусио. – Мир – это оболочка планеты в настоящем. Человечество почти завершило проходить через все отведенные ему фазы, и его конец близок.

– Конец? – переспросила леди Сибил. – Вы верите, что миру когда-нибудь придет конец?

– Разумеется. Или, если говорить точнее, мир не погибнет, а изменится. Но это изменение окажется несовместимо с жизнью его нынешних обитателей. Они назовут такое преобразование Судным днем. Воображаю, какое это будет прекрасное зрелище!

Графиня смотрела на него удивленно, а леди Сибил эти речи, по-видимому, казались забавными.

– Я бы предпочел не быть свидетелем этого, – прохрипел лорд Элтон.

– Почему же? – спросил Риманес и весело огляделся вокруг. – Последний взгляд на планету перед тем, как мы поднимемся или спустимся к нашим будущим домам в ином мире, – нам будет что вспомнить! Скажите, сударыня, – обратился он к леди Элтон, – вы любите музыку?

Больная благодарно улыбнулась и кивнула.

Мисс Чесни, которая только что вошла в комнату, услышала вопрос.

– А вы музицируете? – спросила она князя с живым интересом, коснувшись веером его руки.

Лусио поклонился:

– Да, сударыня. Но в весьма сумбурной манере. Кроме того, я пою. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, – это было очень давно, – мне казалось, что я слышу ангела Исрафила, исполняющего свои песнопения в золотом сиянии небесной славы. Это был чудесный белокрылый ангел, а голос его был слышен за пределами Рая!

Присутствующие внезапно смолкли, и наступила тишина. Что-то в этих словах тронуло и мое сердце, поселив в нем тоску и печаль. Темные глаза леди Элтон, в которых запечатлелись следы долгих страданий, смягчились, как будто графиня с трудом сдерживала слезы.

– Иногда, хотя это бывает очень редко, – продолжил князь более легким тоном, – мне нравится верить в Рай. Даже такому закоренелому грешнику, как я, приносит облегчение мысль о том, что может существовать мир лучший, чем этот.

– Разумеется, сэр, – сурово произнесла мисс Шарлотта Фицрой, – вы ведь верите в Небеса?

Князь взглянул на нее и слегка улыбнулся:

– Сударыня, прошу прощения, но я не верю в тот рай, о котором учит церковь. Я знаю, вы рассердитесь на меня за это откровенное признание! Но мне трудно представить ангелов в белых халатах с гусиными крыльями или Бога в качестве раздражительного господина с бородой. Лично я отказался бы от любого рая в виде города с золотыми улицами. Я возражал бы и против зеркального моря – все эти образы показывали бы недостаток изобретательности у творческого Разума. Однако – не хмурьтесь, дорогая мисс Фицрой! – я все-таки верю в Рай! В иной Рай, который я часто вижу во сне!

Он сделал паузу, и мы снова замолчали, не отрывая от него глаз. Внимание леди Сибил было настолько сосредоточено на князе, что я даже разозлился. Поэтому меня обрадовало, когда он, снова тихо, спросил, обращаясь к графине:

– Можно сыграть вам, сударыня?

Она прошептала что-то в знак согласия и проводила его беспокойным взглядом, когда он шел к инструменту. Раньше мне не доводилось слышать, как князь играет или поет. Мне было известно только то, что он был искусным наездником.

Услышав первые аккорды, которые взял Лусио, я в изумлении вскочил. Как может простой рояль издавать такие звуки? Или в обычном инструменте таилась какая-то волшебная сила, еще не разгаданная ни одним исполнителем?

Я огляделся в полном замешательстве и увидел, что мисс Фицрой рассеянно отставила вязание. Диана Чесни полулежала, лениво откинувшись на спинку дивана и полузакрыв веки в мечтательном забытьи. Граф Элтон стоял у камина, опершись одной рукой на полку и прикрыв рукой глаза. Леди Сибил сидела рядом с матерью, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а в измученных чертах больной дамы читалось смешанное и трудно описуемое выражение боли и радости.

Звучание мелодии нарастало, ее ритм становился страстным. Мелодии скрещивались, подобно солнечным лучам среди зеленых листьев. Голоса птиц, журчание ручьев и водопадов сливались с песнями любви и веселыми плясками. Затем послышались более резкие звуки, выражавшие горе и напоминавшие крики. Вопли отчаяния вторили громоподобному шуму какой-то неумолимой бури. Прощальные рыдания мешались с криками агонии.

Затем перед моими глазами стал медленно сгущаться черный туман, и мне показалось, что я вижу озаренные пламенем утесы и дрейфующие в огненном море острова. Разнообразные лица – чудесные, отвратительные, прекрасные – взирали на меня из мрака, который был плотнее ночи. А посреди всего этого несся напев, полный сладости и скрытых тайн, – мелодия, пронзавшая мне самое сердце. У меня перехватило дыхание, я словно поплыл куда-то. Мне казалось, что надо двигаться, говорить, кричать и умолять, чтобы эта музыка, эта ужасная коварная музыка прекратилась, прежде чем я потеряю сознание от ее сладостного яда. И тут, словно как волна прибоя, раскатился полный гармонический аккорд, и опьяняющие звуки растворились в тишине.

Все молчали. Наши сердца бились еще слишком сильно, взволнованные этой чудной лирической бурей. Диана Чесни разрушила чары первой.

– Это лучшее, что я когда-либо слышала! – прошептала она с дрожью в голосе.