Текст книги "Визит «Джалиты»"

В ЭТО ВРЕМЯ В МОСКВЕ

В Москве в это время уже выпал снег. От снега слегка посветлели улицы. А больше, собственно говоря, освещать их было нечем: кое-где горели одиночные неразбитые фонари, да у извозчиков за фонарными стёклами колыхались жёлтые язычки огня. Свет гасили рано: спешили лечь спать, зарыться под одеяло, потому что в домах было холодно, топить нечем. Долго не гасли лишь окна учреждений: в те времена работали чуть ли не до утра. На фасаде Наркомата здравоохранения желтели ряды окон. В приёмной подшивала бумаги бессменная секретарша.

– Нарком у себя? – спрашивали все, кто входил в приёмную.

И всем она отвечала одинаково:

– Товарищ Семашко на совещании в Отделе лечебных местностей.

Совещание только начиналось.

– Уважаемые коллеги, – говорил Николай Александрович Семашко, народный комиссар здравоохранения, прохаживаясь вдоль длинного стола для заседаний, уставленного стаканами жидкого чая в солидных дореволюционных подстаканниках. – Хочу вам напомнить, что ещё в прошлом, 1919 году постановлением Совнаркома от 4 апреля все лечебные местности и курорты, где бы таковые на территории России ни находились, переходят в собственность республики и используются для лечебных целей. Подчёркиваю: где бы ни находились! В том числе и в Крыму, где мы уже приступили в своё время к национализации курортов, но, к сожалению, нам помешали деникинский десант и врангелевщина. – Нарком быстро оглядел собравшихся здесь врачей, одетых весьма разномастно: кто в кителе царского ещё образца, кто в новой форме врача Красной Армии, а кто, как и сам нарком, в пиджачной тройке. – Сейчас, когда Красная Армия вновь вступает в пределы Крыма, я прошу вас, русских курортных врачей, мобилизовать все свои силы и знания. В Крыму мы наглядно осуществим лозунг о переселении бедноты из хижин во дворцы богачей. – Семашко взглянул на бородатого профессора, о котором знал точно: профессор терпеть не может лозунгов. – Мой совет вам, профессор, безотлагательно затребовать под тубсанаторий царскую дачу в Ливадии.

– У кого затребовать? У Врангеля?

– Пока соответствующие учреждения рассмотрят вашу просьбу – это при нашей-то канцелярской волоките, – от Врангеля в Крыму и следа не останется, – заверил нарком.

– Это не совсем точно, – сказал негромко человек, сидевший в стороне от всех, возле шкафа с делами Отдела лечебных местностей. – От врангелевщины останется довольно глубокий след.

Никто, кроме наркома, не расслышал его слов, а Николай Александрович подумал: «Где-то я уже встречал этого товарища. На редкость домашний, уютный человек. Пристроился себе в уголочке и что-то черкает в тетрадке, слюнявя химический карандаш. Смешно: на нижней губе у него отпечаталась фиолетовая риска…»

Когда совещание окончилось, нарком подошёл к нему:

– Вы от Дзержинского?

– Именно так.

– Пройдёмте, пожалуйста, в мой кабинет…

В кабинете Семашко выключил верхний свет, включил настольную лампу.

– Где-то я вас видел, – сказал он, рассматривая собеседника при свете лампы, – а где, не припомню.

– В Париже, – ответит тот. – Вернее в Лонжюмо. В 1911 году. Вы были тогда секретарём партийной школы, а я приезжал связным… Грузчик.

– Теперь вспомнил. Все тогда посмеивались над вашей конспиративной кличкой. Грузчик должен быть атлетом по телосложению.

– Дело в том, что я действительно работал грузчиком, – сказал Грузчик. – Правда, по-моему, – наилучшая конспирация.

– А настоящая ваша фамилия?

– Степанов, Степан Данилович Степанов-Грузчик… через чёрточку. Уполномоченный ВЧК по Крыму.

– Ах, вот как! По Крыму. Феликс Эдмундович прислал именно того, кого я просил. Мы, к сожалению, не можем обойтись сейчас без помощи ВЧК и КрымЧК, – Семашко вынул из ящика стола документ, заранее подготовленный для этого разговора. – Вот список курортов, национализированных Советской властью ещё в девятнадцатом году при Крымской Республике.

Грузчик приблизил бумагу к самому носу, стал читать.

Свет в кабинете наркома замигал, потом совсем погас. Степанов-Грузчик встревоженно потёр глаза и шумно выдохнул воздух.

– Это свет погас или я перестал видеть?

– Свет, свет! – успокоил его Семашко. – Опять что-то на электростанции. – А у вас, голубчик, куриная слепота. Плохо питаетесь. Я вам как врач выпишу рыбий жир.

– Не дадут, Николай Александрович.

– А я как нарком здравоохранения наложу резолюцию. Пусть попробуют не дать.

Секретарша внесла керосиновую лампу.

– При лампе вы тоже не сможете это прочитать, – сказал Семашко, – возьмите с собой. Дело ведь не в перечне санаториев, а в том, о чём просил товарищ Ульянов. Я говорю о Дмитрии Ильиче Ульянове, брате Владимира Ильича.

– Я так и понял. Кто лучше Ульянова знает крымские курорты!

– Безусловно! Прежде всего, он врач. Причём крымский врач. Был земским врачом не где-нибудь в Нижнем Новгороде, как я, к примеру, а в Крыму, в Феодосийском уезде. Более того, он возглавлял Советское правительство Крыма – то есть, в сущности, это он создавал первые советские курорты, о которых мы с вами говорим.

В лампочке вновь накалились угольки – включился электросвет. Секретарша унесла керосиновую лампу.

– Так вот, – продолжил нарком, – товарища Ульянова тревожит продовольственная база. Чем с первого же дня, после ликвидации врангелевщины, мы будем кормить курорты? Насколько мне известно, белые вывозят из Крыма все, что могут вывезти, включая продовольствие.

– Мы им не очень-то позволяем. У нас довольно сильное подполье в Крыму и партизаны, – сказал Грузчик, – но дело в том, что они не только вывозят. Часть продовольствия они прячут.

– Прячут? Для кого?

– Этого не знает даже врангелевская контрразведка.

– А вы, значит, знаете, что знает и чего не знает их контрразведка?

Впервые за весь разговор Степанов-Грузчик улыбнулся:

– Вы же опытный конспиратор, товарищ Семашко, даже поопытней меня.

– Ладно, не будем вдаваться в подробности. – Николай Александрович приложил ладони к заварному чайнику, принесённому секретаршей. Так было теплее. – Если прячут, значит, надо найти, но не дать им задушить голодом наши курорты. И второе, о чём… точнее, о ком просил позаботиться доктор Ульянов. О врачах, которые работают в крымских санаториях сейчас, при белых. Среди них есть просто подвижники! Взвалит мешок на плечи и отправляется пешком через горы куда-нибудь в Ялту, чтобы обменять свои личные вещи на еду и лекарства для больных детей. Но, боюсь, когда Фрунзе займёт Крым, мы недосчитаемся некоторых из них. Многих уже потеряли безвозвратно. Как, например, профессора Забродского.

– Вы имеете в виду генерала Забродского?

– Я знаю, что вы не жалуете генералов. Но Забродский был генералом медицинской службы, профессором Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, из которой вышли лучшие русские врачи. Те, которые потом умирали и на фронтах рядом с солдатами, и в холерных бараках во время эпидемий.

– Мы знаем Забродского. Ему принадлежал климатический детский курорт в Судаке.

Значит, вам известно, что, выйдя в отставку, он на свои средства открыл туберкулёзный санаторий для детей и не обиделся, когда санаторий национализировали, а остался в нём главным врачом…

Степанов-Грузчик слушал не перебивая.

– Но Станислав Казимирович Забродский умер, – продолжал нарком, – санаторий сейчас содержит его дочь Мария Станиславовна, тоже врач-фтизиатр. И если она или кто-либо из её коллег, курортных врачей Крыма, в ближайшие дни сбежит с белыми – эмигрирует из России, мы с вами будем виноваты.

Степанов-Грузчик задвигался в кресле, встревоженно, как тогда, когда погас свет. При всякой неясности он испытывал какое-то болезненное неудобство.

– Я хотел бы вас понять, Николай Александрович.

– Разъясню на примере того же санатория Забродской. Я его знаю лучше других. Пока этот курорт был частной лечебницей, родители платили за содержание и лечение своих детей. Естественно, это были люди состоятельные. А в девятнадцатом году, когда санаторий стал советским, туда поступили также больные из неимущих классов: дети рабочих, крестьян, красноармейцев. Вы понимаете? Теперь, когда Крым отрезай от всей страны, в санатории Забродской сошлись дети, чьи родители либо воюют друг с другом, либо погибли в гражданской войне, умерли от голода и тифа. И можете не сомневаться, среди детей санатория тоже идёт своя… своеобразная… классовая борьба.

– Ясно, – сказал Грузчик. – Но какую позицию занимает дочь Забродского, пока неизвестно.

– Известно. – Николай Александрович произнёс это с некоторым раздражением. – Конечно, известно! Позицию врача! Если она действительно дочь Забродского! Для врача они все больные дети, и всех надо лечить. Если бы доктор Забродская рассуждала иначе, она бы давно сбежала за границу, бросив больных детей на произвол судьбы.

Степанов-Грузчик вновь задвигался в кресле:

– Не понимаю… Зачем ей бежать с белыми, если она все так правильно понимает?

– Она не понимает только одного: понимаете ли это и вы? Она сейчас дрожит над каждым ребёнком, ночами ходит с поильничком, кутает им ноги, поддувает лёгкие, рискуя сама заразиться ТБЦ, а вы придёте и устроите чистку: выгоните детей эксплуататорских классов, оставите только детей рабочих и крестьян.

– Вот теперь я понял. – Грузчик по-прежнему не улыбался, но был весьма доволен. – Мы постараемся разъяснить всем врачам, что Советская власть не собирается делить больных на чистых и нечистых.

– Вот именно об этом я и хотел вас просить. Этим вы сбережёте для нас и врачей, и санатории.

– Понятно! – Степанов-Грузчик аккуратно уложил список крымских санаториев между страничками своей тетрадки, попрощался и ушёл. Лиловая риска от чернильного карандаша так и осталась на его губах.

ГРЕК В ГОРОДЕ

…Как только грек вышел из санатория, от арки ворот отделился человек в офицерском кителе с пустым рукавом и устремился за ним.

Вынырнув из зарослей можжевельника, дорога вывела на карниз, нависающий над обрывом. Здесь грек остановился. Далеко внизу, в котловине, над голубой полусферой залива ютился типичный крымский городок, сбегающий к морю террасами виноградников и табачных плантаций. Был он пыльный и грязный, весь – глина и булыжник, но на набережной, по обводу бухты, среди привозной субтропической зелени белели античным мрамором и дразнили мавританскими стрельчатыми формами дворцы и особняки.

Грек смотрел на городок, щурясь, потом заморгал покрасневшими веками, казалось, он вот-вот заплачет, но не заплакал, а лишь шмыгнул по-мальчишечьи носом и начал спускаться к городку.

На набережной к греку подошёл пацан с голым пузом. Суконные матросские брюки сползли вниз, а рубашонка, наоборот, задралась кверху, и пуп торчал «винтиком».

– Давно с Туреччины? – поинтересовался голопузый, глядя на феску грека.

– Немножечко недавно.

– А шо привезли? – он приглядывался к саквояжику.

– Кремешки для зажигалки.

– Много?

– Два кило. Хватит?

– На весь Крым.

Голопузый оглушительно свистнул. Грека со всех сторон обступили такие же голопузые.

– Ось воны, – голопузый указал на грека, – торгують оптом, а ось воны, – он указал грязным пальцем на свою голопузую команду, – обеспечивають розничный сбыт.

– А комиссионные?

– Какой процент? – залопотали голопузые.

Сдвинув на глаза феску, грек поскрёб в затылке:

– Я буду подумывать, господа коммерсанты.

Он думал об этих огольцах: от детей из санатория они отличались, как краснокожие от бледнолицых. Эти не пропадут, думал грек, а тех жалко.

– Думайте швыдче, – поторопил предводитель голопузых, – бо времена меняются: скоро будет мировая революция. Большевики отменят усе границы, и конец контрабанде. Шо тогда робить будете?..

– А вы?

– Нам шо? Мы бычков ловим и усики – креветку.

– Вот и мы будем ловить бычков.

На грека посмотрели как на ненормального:

– Тю, скажете! Вы же грек!

– А разве грек только рака ловит? – возразил грек. – Как это… «шёл грек через рек, сунул рук – цапнул рак»?

– Ну-у, вы взрослый.

– А из чего взрослый грек получается? Из маленький греческий пацанчик.

Вдруг все разом обернулись. По набережной, не спеша, сохраняя своё собачье достоинство, шла шотландская овчарка, наверно, самое красивое в городе существо: рыжая с чёрной спиной. В затемнённой витрине турецкой кофейни отразился её изысканный экстерьер. В зубах собака несла детскую плетёную корзиночку.

– Курит, – сказал кто-то.

Грек уставился на пацанов.

– Кто курит?

– Собака. А кто же ещё?

– Собака?!

– Ну да. Она табак покупает.

– Но, может, она хозяину покупает?

– Хозяин как раз не курит.

Грек рассмеялся, ткнул пацана пальцем в прожаренный животик и нырнул в кофейню. Вслед за ним вошёл в кофейню человек в офицерском кителе с пустым рукавом.

СОБАКА, КОТОРАЯ ПОКУПАЛА ТАБАК

Вход в кофейню был задёрнут полосатой шторой, которую ветер забрасывал чуть ли не на крышу, и в дверном проёме светился залив. В шкатулочном нутре кофейни, расписанном турецкими узорами, сидели в основном офицеры. Чашечки и бокалы перед ними то и дело подпрыгивали от грохота проезжающих по набережной телег.

– Уже нашлись предусмотрительные отцы-командиры, – сказал один офицер. – Свозят потихоньку в порт все, что подороже.

В железном ящике мангала томился кофе в закопчённых джезвах. Буфетчик то и дело поглядывал в сторону столика, за которым сидел грек – господин Михалокопулос. Грек, видимо, очень дорожил своим костюмом и, оглядев критически несвежую скатёрку на столике, подтянул повыше рукава обдергайчика, обнажив накрахмаленные манжеты сорочки. В манжетах блеснули дорогие запонки.

Буфетчик подошёл:

– Скатерть сменить?

При этом он рассматривал запонки грека. Это были морские запонки: два рубиново-красных якорька.

– Главное не скатерть, а что на скатерти, – сказал грек.

Буфетчик принёс кофе, маслины, сухарики… И снова уставился на запонки грека: якорьки были выложены по золоту из мелких рубинов. Грек перехватил взгляд:

– Хорош?

– Штучная вещь.

– Фирма плохой не держит. Хорош запонка – хорош товар, хорош товар – хорош клиент.

Человек в офицерском кителе – он устроился за соседним столиком – прислушивался к разговору. Грек стрельнул глазами в его сторону.

– Пардон, – извинился тот, – я лишь хотел обратить внимание – местная достопримечательность. – Он указал на проход между столиками.

Собака которую грек видел на набережной, уже обошла несколько магазинов и вошла в кофейню. В детской корзиночке, которую она держала в зубах, уже лежали кое-какие покупки и деньги. Собака и покупала, и расплачивалась, и получала сдачу.

Кто-то из офицеров протянул руку – погладить её. Собака, слегка ощерившись, вежливо предупредила: не тр-рожь.

– У шотландских овчарок колли мёртвая хватка, – сказал человек с пустым рукавом, – похлеще бульдожьей. Её хозяин завёл специальные стальные клещи: разжимать челюсти.

Кофейня уважительно притихла. А буфетчик как ни в чём не бывало протянул руку к корзиночке, взял её из собачьих зубов и поставил на прилавок. Деньги переложил в кассовый ящичек красного дерева, из застеклённого шкафа вынул пачку «капитанского» табака расфасовки Стамболи в фольге, повертел её в руках и сказал:

– Без бандерольки не возьмёт. Дрессированная, черт.

Офицеры в кофейне дружно засмеялись:

– Не поощряет, значит, контрабанду!

Буфетчик с пачкой в руке ушёл в комнатушку позади стойки. Пока он отсутствовал, однорукий успел переселиться за столик грека:

– Простите, не имел чести знать…

– Ксенофонт Михалокопулос.

– Очень приятно… – он пробормотал что-то, точнее, проглотил свою фамилию – грек так и не расслышал – и вернулся к рассказу о собаке. – Чистопородная колли! У себя на родине в Шотландии эти колли не только овец пасут, но и детей нянчат. А у её хозяина, механика Гарбузенко, было очень много детей. В городе говорили: «Самая большая семья в Европе». В маленьких городках всегда находится что-нибудь самое большое в Европе. Но пока Гарбузенко, он в прошлом судовой механик, где-то плавал, тут вся семья вымерла. Тиф скосил. Да-а… Возвращается хозяин, открывает калитку – двор пуст. Только собака навстречу катит пустую колясочку… Эта колясочка до сих пор лежит у него во дворе вверх колёсами. Вы никогда не бывали у Гарбузенко?

– Не бывался.

– Жаль. У него вывеска на заборе тоже, говорят, самая длинная в Европе, а может, и в Азии.

Буфетчик тем временем у себя в комнатушке достал из ящичка бандерольку – бумажную полоску с казёнными, ещё царскими печатями (когда-то без этих бандеролек не дозволялось продавать привозной табак во избежание контрабанды) и написал на оборотной стороне: «Грек в городе». Полоской он опоясал табачную пачку и вернулся к стойке.

Собака ждала. Как только буфетчик положил в корзиночку пачку с бандеролькой, она сдвинулась с места… Офицеры проводили её аплодисментами. Грек тоже похлопал в ладоши. Не аплодировал только человек в офицерском кителе: у него была одна рука.

МЕХАНИК ПО АЭРОПЛАНАМ И ПРИМУСАМ

Свернув с набережной в переулок, собака прошла вдоль дувала – забора из разнокалиберных камней вперемешку с глиной и навозом. Дувал тянулся столько, сколько тянулся переулок, и столько же тянулась надпись, выведенная дёгтем по камням:

«Г-н Гарбузенко, механик по бензиновым аппаратам: судовым, автомобильным, аэропланным, и чистка примусов!»

В конце этого предложения была калитка, наверное, самая маленькая в мире. В неё не то что аэроплан – примус протискивался лишь в одном случае: если его нести впереди себя на вытянутых руках.

Собака нажала лапой на металлический рычажок и открыла калитку. Во дворе под навесом коптила целая шеренга примусов. Г-н Гарбузенко касался примусной иглой горелки – примус почтительно замолкал, подносил огонёк – вспыхивал синим венчиком и весело пел. Мастер энергично подкачивал медные насосики.

– Пришла, Весточка, – сказал Гарбузенко с грудной украинской ласковостью, обтёр руки ветошью, принял корзиночку из собачьих зубов и обратился к клиентам: – Извиняйте, люди добрые. Обед у нас – хозяйка пришла.

Вместе с Вестой он прошёл в свою мазанку с громадным турецким ковром, который свисал со стены, перекрывая широкую тахту. Здесь Гарбузенко игрушечным кинжальчиком вскрыл бандерольку и прочитал на оборотной стороне бумажной ленты: «Грек в городе». Новость ему, видимо, понравилась, он поцеловал собаку в нос:

– Спасибо, Веста, ласточка.

Потом вынул из духовки чугунок с борщом, из буфетика – стопку тарелок будянского фаянса с узором в виде листьев и ягод земляники и все тарелки расставил по столу, как для большой семьи. Фотографии всех Гарбузенок, больших и маленьких, занимали в мазанке целый угол. Механик посмотрел на фотографии, вздохнул и убрал тарелки обратно в буфетик, а из кухонного шкафчика вынул два грубых «полывянных полумыска» – такие глубокие тарелки продавали гончары из Опошни – и одну ложку.

– Дай-ка я тебе, золотце, борщику насыплю, – сказал он собаке и зачерпнул ей погуще, с куском мяса.

Собака не спеша, солидно, принялась за еду. Гарбузенко же, наоборот, спешил: через пять минут он уже выходил из калитки…

Как раз в это самое время человек в офицерском кителе с пустым рукавом спустился по каменной лесенке к пляжу. Пляж был пуст. Только у самой воды среди гниющих водорослей стоял вестовой солдат: охранял одежду офицера контрразведки. Виден был чёрный череп на рукаве гимнастёрки. В руке у солдата были часы с открытой крышечкой.

– Давно купается? – спросил однорукий.

Солдат взглянул на часы:

– Уже минуту.

Купальщик, лиловый, трясущийся, выскочил, из воды на берег.

Без мундира он был похож на семинариста – борода, грива…

– Кто же купается в ноябре, господин Гуров? – сказал однорукий.

– У меня с-своя с-система з-закаливания организма. – У купальщика зуб на зуб не попадал.

Вестовой подал одежду. Гуров натянул гимнастёрку с черепом на рукаве и воззрился на однорукого:

– Ну?..

– На климатической станции был посторонний, грек с «Джалиты» Ксенофонт Михалокопулос. Больше часа проторчал.

– Пансионом интересовался?

– Не знаю. Я у арки ждал. Вы не велели попадаться на глаза докторше.

– Та-ак… Не велел. – Гуров приблизил свою бороду к лицу однорукого. – Дыши на меня!.. Кто пил мускат у мадам-капитан?!

– Мускат я пил в кофейне Монжоса. После санатория грек пошёл туда.

– С кем встречался?

– Говорил с буфетчиком.

– О чём?

– О запонках. Запонками похвалялся: купил, говорит, в армянской антикварной…

– Кого знает в городе?

– Вроде бы никого – даже механика Гарбузенко не знает…

– Та-ак… – Гуров застегнул новенькие английские краги, полюбовался своими икрами, затянутыми в блестящую жёлтую кожу, забрал у солдата часы, захлопнул крышку. – Все?

Однорукий затоптался на песке:

– А что ещё?

– Таких, как ты, расстреливают в военное время без суда и следствия.

– За что?

– За то, что снял наблюдение! – Гуров мотнул головой, словно полоснул однорукого клином бороды. – Ты знаешь, кто такой этот грек? Связной Крымревкома!..