Текст книги "Визит «Джалиты»"

УТОПЛЕННИК

День этот был ветреный, но солнечный. Мария Станиславовна вывела детей на прогулку. В санатории оставался только Коля. Тот самый паренёк, с лицом, тронутым оспой, которого чуть не свергли при «сахарном» бунте. Коля оставался за всех: и за сторожа, и за дворника, и за посудомойку. Зато остальные могли гулять. Они шли вдоль моря по мелкой гальке пляжа. Шли чинно парами, держась за руки. У всех шеи бережно закутаны кашне.

– Не надо спешить, – говорила Мария Станиславовна, – дышите ровно. Серёжа, не подходи близко к морю – ноги зальёт. Олюня, дыши только носом. Серёжа! Я тебя в другой раз не возьму на прогулку!

От запаха моря и йода у Марии Станиславовны закружилась голова. А может, и от того, что она ограничивала себя в еде: детям не хватало. Мария Станиславовна присела на обкатанный морем камень, который откололся от большого валуна, скатившегося с горы в незапамятные времена. Теперь он лежал наполовину на пляже, наполовину в море, похожий на серого мешковатого бегемота.

Дети разбрелись по пляжу. Они искали камешки. Олюня нашла камень с дырочкой.

– Это куриный бог, – объяснил ей Серёжа. – Надень на ниточку и носи на шее.

– Да, – сказал Андрей, – куриный бог от всего помогает.

– Кроме болезни, – возразила Олюня, – от болезни помогает только Мария Станиславовна.

«Если бы, – подумала Мария Станиславовна, – если бы это было так».

Вдруг из-за валуна-«бегемота» выскочила Райка, старшая девочка, её постоянная, верная помощница. Она в волнении жадно хватала ртом воздух:

– Там… там…

– Не смей дышать ртом! – закричала Мария Станиславовна. – Ноябрь месяц!

– Там утопленник!

Мария Станиславовна бросилась за угол валуна.

– Я сама! Никому не подходить!

Но все уже были там. Человек в мокрой одежде лежал под нависшим краем валуна – под брюхом «бегемота», уткнувшись носом в гальку пляжа. Клочья водорослей и мелкие ракушки запутались в его волосах.

Мария Станиславовна, присев рядом, подняла и положила к себе на колени тяжёлую руку, стала нащупывать пульс.

– Не надо, – пробормотал «утопленник», – я живой.

ЧТО БЫЛО В КЛЕЁНЧАТОМ КИСЕТЕ

Гриша открыл глаза и увидел огненный венчик в стеклянном пузыре под белым эмалированным абажуром.

Лампа на сложной системе блоков и шнуров с противовесами проплыла в воздухе и зависла под Гришиным изголовьем.

Гриша увидел лицо Марии Станиславовны и зажмурился: сверкающий диск на её лбу ослепил его.

Металлической лопаточкой она разжала Грише рот, солнечный зайчик осветил горло.

– Скажите «а».

– А-а-а…

Мария Станиславовна сдвинула одеяло, обнажив Гришину грудь с его «государственным гербом»: русалкой в кольцах удава. Она приложила стетоскоп к животу русалки:

– Дышите!

Дыхание у Гриши было мощное и чистое: как будто море перекатывает гальку пляжа.

– Не дышите!

Трубочка была деревянная, короткая. Голова Марии Станиславовны почти касалась Гришиной груди, и от этого сердце стучало округло, громко.

– Малярией болели?

Гриша болел тропической малярией.

– Д-да…

– Ну вот: спровоцировали приступ. Температура подскочила. Даже бредили. Но организм у вас!.. – Она сунула Грише градусник под мышку и бережно, как археолог античную статую, укутала Гришин выпуклый торс. – Кто же купается в ноябре?

– Кто вам сказал, что я купался?

– В волосах была тина, как у утопленника. Еле вычесали.

– Где мои вещи?

Гриша поспешно сел, свесив на пол голые ноги.

Мария Станиславовна открыла тумбочку:

– Вот. Рая все высушила, даже отгладила… Но вам ещё следует лежать.

Гриша стал быстро одеваться. В кармане пиджака нащупал свой клеёнчатый кисет: слава богу, цел.

– Решайте, Мария Станиславовна, вы уходите со мной на «Джалите» или нет?

– С кем это с вами я должна уходить? Вы ведь не тот, за кого себя выдавали, не грек Михалокопулос, не торгуете коралловыми островами, даже разговариваете без акцента.

– Да уж нечего темнить. Помните, как вы жили на даче в Кореизе? Сандалики у вас тогда были из лосиной кожи с дырочками. Не помните?.. И ворону не помните? Ручную ворону с перебитым крылом? Она клевала вам ножки сквозь дырочки, а вы слезами садик поливали… Значит, не помните меня? Гришей меня звали. Гришуней, Гриней, Грицком. Из-за палисадничка бросал в ворону палку.

– Ворону вспомнила. Ужасная птица.

– А меня забыли, значит? Где уж тут запомнить! Ваш папаша профессор и генерал, а я был рыбацкий хлопец. Ходил босой, бычков к вам носил продавать вяленых.

– С тех пор, значит, и пристрастились к коммерции?

– Коммерции? – Гриша не сразу понял. – А-а… Так то грек был коммерсант, а не я.

– А кто нам достал сахар? Сразу целый мешок! Дети забыть не могут. У вас это как в цирке получилось: фокус-покус!

Гриша невесело усмехнулся:

– Такой коммерции меня жизнь научила, Мария Станиславовна. Она ещё и не тому научит. А вообще какой я коммерсант? Я матрос. Был русским моряком. Плавал на пароходах русского торгового флота. А где они теперь, пароходы?.. Где «Добрфлот»? Где Черноморо-Балтийское пароходство? Где суда частных фирм? «Мишурес и сыновья» из Одессы – и те обмишурились. Последний их пароход «Спиноза» в Константинополе к стенке присох. Белые угнали русские пароходы за границу. А экипажи заблудились в иностранных портах, и я с ними. Все, что нам осталось от России, – «Русское каботажное бюро» с конторами в Ливерпуле и Константинополе, биржа морских извозчиков «кому, что, куда».

– А почему бы вам не вернуться в Россию?

– Кем я тут буду без флота? «Матрос с разбитого корабля»? Такая дразнилка была у пацанов, если помните. Кому я здесь нужен, когда голод и холод, тиф и война?

– Я вот, женщина, прожила здесь самое трудное время, а вы – мужчина, моряк.

Гриша смотрел в сторону. Он явно что-то не договаривал.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Я моряк. А знаете, что для моряка в жизни главное? Думаете, море?

– Берег.

– Нет. Кто на берегу! Вот я и выдумал себе такую сказку, вроде у меня есть кто-то на берегу.

Гриша развязал свой клеёнчатый кисет и вынул фотографию, наклеенную на картон с выдавленной виньеточной надписью: «Фотоателье Коржъ. Крымъ. Судакъ».

Мария Станиславовна сразу узнала себя.

– Это я! В год выпуска из гимназии.

– Да. Фотограф вашу карточку выставил в витрине, а я, извиняюсь, стибрил. Вы меня в ту пору вплотную не видели: вас тогда разные умники с книжками окружали, как забор. А я издали поглядывал: ну такая красивая, что смотреть больно, как на солнце. И не смотрел бы, – вдруг добавил Гриша с какой-то совсем новой интонацией, – но почему-то мне вас и сейчас как-то… ну жалко, будто вас до сих пор клюёт ворона.

– Так оно и есть, – сказала она тихо. – Я долго не могла… стать взрослой, что ли, все мне казалось, кто-то подойдёт и ударит, если рядом не будет папы.

– То-то и оно. Я как прочитал в газете в Трапезунде, что вы теперь одна остались, так и понял: самой ей не выехать – затрут. А я возьму да и отвезу голубку к тёплым морям. В России ей сейчас не выжить: красные не больно жалуют генеральских дочек. Вот я и нанялся к греку мотористом. Он рассчитывал взять из Крыма пассажира, вот бы и взял пассажирку.

– А что пассажирка не согласится, вы подумали?

– Только об этом и думал, можно сказать, всю жизнь: ни за что не согласитесь. Кто я? Матрос! А сейчас должны согласиться. Революция! Революция всех сравняла. Вы – женщина, я – матрос, матросу нужен кто-то на берегу, и вам надо к кому-то пришвартоваться.

Странно, но даже это словечко, с которым матросы на бульваре знакомились с модистками: «Разрешите к вам пришвартоваться», не показалось Марии ни смешным, ни грубым. А что? И «пришвартовалась» бы. Ведь все так тревожно: все бегут куда-то к морю. И вдруг из-за палисадника выходит Гриша и бросает в ворону палку…

А вслух Мария сказала:

– Так сложилась жизнь, Гриша, что между нами ничего не может быть…

Гриша ожидал это услышать.

– Потому что я матрос, – сказал он. – Ясно!

Марии стало обидно за него.

– Зачем вы так? Что тут стыдного? Меня вынянчил матрос – папин вестовой. Я родилась, когда папа был корабельным доктором, и выросла среди моряков. Вы моряк! Вот вы кто! И не надо унижаться перед генеральскими дочками, Гриша. Когда в мире – мир, а в доме – отец, мы млеем перед интеллектуалами. Пока не очнёмся в открытом море на обломках родительского дома. Вот тогда мы предпочитаем моряков. Я говорю о мужчинах, на которых можно опереться.

Гриша не слушал, что она говорит: в конце концов все это слова и слова, а он её любит. И вся его жизнь была бы, как стоячая вода без соли, если бы не эта, пусть несбыточная, мечта.

– Я бы полюбила моряка, – вдруг дошёл до Гриши её голос, – только моряка и полюбила бы… если бы не полюбила моряка.

– Так вы уже?..

– Да. Он тоже моряк.

Всё было кончено.

– «Он» – это совсем другое дело, – сказал Гриша. – При «Нем» мне, конечно, нечего делать. – И направился к двери. Но уйти не мог, никак не мог. – А где же он плавает, этот ваш «Он», что не видит, как вы тут бедствуете?..

– Ещё не хватало, чтоб я к нему обращалась с просьбами!

– Ко мне вы тоже не обращались.

– Но он даже не знает, как я к нему отношусь. И ради бога, я вас умоляю, ни словом, ни намёком не проговоритесь ему! Этот человек – просто друг. Он мне только друг, вы понимаете?!

– «Он» здесь?

– В том-то и дело! Вдруг ни с того ни с сего приехал!

Мария Станиславовна раздернула шторы. Окно амбулатории выходило во двор. Во дворе санатория стоял автомобиль Дубцова. Дети, онемев от восторга, разглядывали никелированное чудо.

– Сейчас я вас ему представлю, – сказала Мария. – Где же вы?

Гриша исчез. Мария беспомощно оглядывалась по сторонам: его нигде не было.

МОЖЕТ ЛИ МУЖЧИНА БЫТЬ СЕСТРОЙ?

Старший лейтенант Дубцов в полной форме – фуражка с белым верхом, китель с золотыми шевронами на рукавах и наградной кортик с темлячком на анненской ленте – стаскивал с заднего сиденья автомобиля коробки конфет и корзины с фруктами.

– Помоги-ка, дружок, – подозвал он Колю и подал картонную коробку.

Коля донёс коробку до крыльца, швырнул в сердцах на ступеньки и ушёл в аллею.

Там его догнала Райка:

– Зачем ты какао бросил?

– Не надо мне вашей какавы.

Коля даже не замедлил шаг.

– Почему нашей? Ну почему?

Коля остановился:

– А ты спроси офицера, кому он эти сласти привёз – сыну машиниста или внучке статского советника?

– Ах вот как ты думаешь?

– Как все!

– Значит, когда красные придут, тебя будут шоколадом кормить, а меня отсюда вообще выгонят! Да? Ну, что молчишь? Я буржуйка? А то, что я ноги малышне мою, и горшки за ними выношу, и ем вдвое меньше тебя, не считается. Да?

Коля, насупившись, молча ковырял носком ботинка ракушечник аллеи.

Вдруг что-то зашуршало в кустах. Райка вздрогнула:

– Ой!

– Не бойтесь, пацанята, – прошептал чей-то голос. – Это я. – Из-за кустов вышел Гриша. Он только что благополучно вылез из окна амбулатории, где поначалу спрятался за шторами, и теперь держал путь к забору, чтобы исчезнуть навсегда.

– Куда вы? – спросила Рая. – Обратно в Турцию?

– Может, и в Турцию.

– Да он не турок, – сказал Коля.

– Значит, в Грецию.

– И не грек. Теперь уже ясно – русский, и никуда не поедет.

– Нет уж, пацанята. Отдаю кормовой.

Коля насупился.

– Значит, вы из этих… из буржуев, раз тикаете от революции.

– Это я-то из буржуев?

– Ну уж не из трудящих. Все трудящие себе счастье добывают, а вы тикаете.

Гриша невесело усмехнулся:

– «Трудящие»… А кто знает, что оно такое счастье и с чего его едят?

– У дедушки был толковый словарь, – сказала Рая. – Там написано: «Счастье, счастья, множественного числа нет. Ощущение полноты жизни».

– Как? – Гриша заинтересовался. – Так и написано?

– «Ощущение полноты жизни».

– Нет! Что множественного числа нет – написано?

– Написано.

– Я так и думал: множественного чиссла нет. Больше, чем на двоих, не выдаётся. Третий – уже лишний. – Гриша посмотрел на Колю. – А говоришь «трудящие». Я, хлопчик, сам по себе, где хочу, там и живу. Могу вообще себе устроить отдельное царство-государство. Назову его, скажем, Гришия. Меня Гришей звать.

– Лучше Гришландия, – посоветовала Рая.

– Так ещё красивше, – согласился Гриша. – Островок с банановым садочком посерёдке океана я уже приглядел. Так что, территория будет. Население? Хотел там одну барышню поселить… – Гриша бросил грустный взгляд в сторону дома, из которого ему пришлось постыдно бежать. – Ну да ладно. Чем нас меньше, тем у нас меньше забот – армии не надо, если населения всего один человек и тот уклоняется от службы в армии. Полиция тоже ни к чему – у нас не воруют, только перекладывают из кармана в карман. И революции устраивать некому: когда человек один, кому он мешает? Никому от него ни холодно, ни жарко, – Гриша безнадёжно махнул рукой. – Прощайте, трудящие, дай вам бог счастья.

Он направился к забору санатория, но Рая схватила его за рукав:

– Возьмите меня с собой, – заговорила она сквозь слёзы. – Я вам буду еду готовить и бельё стирать. Я всему научилась в санатории – мне за няньку приходится быть при малышах. Возьмите, пожалуйста! Все равно он говорит, меня при красных из санатория выгонят, потому что дедушка мои – статский советник. Возьмите, если у вас там не сыро. При сырости мне совсем нельзя жить.

– Ну… ну… Зачем же сырость разводить, если нельзя? Давай вытрем. – Гриша руками размазал слезы по её лицу и сказал грустно: – Нет у меня там сырости. Ничего у меня там нет. – И посмотрел на Колю, ища сочувствия.

– Все равно вы буржуи, – сказал Коля, – и паразиты! Райка первая. Она ему будет готовить и стирать! Слыхали? А у докторши вон сколько ртов голодных! Олюне совсем худо стало. Лежит в изоляторе. Даже бредит и то едой: «Упу надо! Упу надо!» Это она супу просит, – Коля круто развернулся и пошёл к дому. – Крупу добывать надо, а не с вами разговаривать!

Гриша очень хорошо понял Колю, лучше чем Коля – его, потому что Коля ни разу не был в Гришиной шкуре, а Гриша в Колиной не раз уже побывал.

– Чудак, – сказал он Коле. – Ну где ты крупы достанешь? Украдёшь с воза на дороге – так конвойный тебя пристрелит, того и жди!

Коля, не оборачиваясь, уходил по аллее. Гриша поймал его за полу курточки:

– Ну постой… Ну пойми ты, наконец: кто я такой вашей докторше, чтобы в её доме оставаться?

Коля посмотрел на него с презрением.

– Был бы я взрослый, вот как вы, женился бы на Марии Станиславовне.

– Вообще это мысль. Но пришла не в ту голову.

– Вы думаете, она на вас не позавидует?..

Рая даже испугалась:

– Не слушайте его – он дурак!

– Ну, значит, будете сестрой, – решил, наконец, Коля.

– Может, братом?

– Я вам дело говорю: сестрой-хозяйкой. При больных лёгких надо досыта есть – это вам каждый скажет. А с такой сестрой-хозяйкой, как вы, мы бы каждый день ели от пуза. Жри – не хочу! Думаете, забыли, как вы сахар принесли?

Гриша в этот момент охотно бы сгрёб в охапку и пацана, и дивчину, прижал бы их голова к голове на своей груди и утешил: «Ладно, не горюйте, пацанята. Где нашёлся сахар – найдётся и крупа». Но вместо этого он схватил Колю за лацканы курточки из чёртовой кожи и тряхнул так, что швы затрещали.

– Если ты, сепельдявка, будешь девочек обижать, близко ко мне не подходи никогда больше! Понял?!

Коля был счастлив.

«МЫ С ВАМИ ПРОЩАЕМСЯ НАВСЕГДА»

– Я натуральная свинья, – говорил старший лейтенант Дубцов, сидя в плетёном кресле на веранде санатория. – Уже почти месяц в этом городишке, видел вас мельком, но ни разу не заехал, не поинтересовался, как, на какие средства вы живёте.

– Я не обижалась, – успокаивала его Мария Станиславовна, – знала, что вы не можете сюда приезжать. Вам вовсе незачем пятнать свой белый мундир предосудительными связями.

– Не понял… Что вы называете «предосудительными связями»? Я никогда не скрывал, что обязан жизнью вашему папе: сам был вот таким же тщедушным мальчиком в белой панамке, как эти зелёные гороховые стрючки, что и сейчас слоняются по двору санатория.

– Значит, вы не знаете, что я на подозрении у контрразведки?

– Вы? Эти становится интересным! – Дубцов поплотнее устроился в кресле. – Рассказывайте, Маша, что здесь произошло?

– Ротмистр Гуров потребовал истории болезни. Ему надо было знать, кто чей ребёнок и при какой власти поступил. Я отказала: для меня нет детей красных или белых – только больные и здоровые.

– Вы правы. Мы с детьми не воюем.

– Гуров сказал то же самое: «Мы с детьми не воюем». Но если придут красные, – сказал он, – они мигом выявят детей офицеров, дворян и в лучшем случае выгонят из санатория, а в худшем – будут ловить на этот крючок их родителей, чтобы расправиться с ними, как с врагами Советской власти.

– И вы показали ему истории болезни.

– Нет. Я не верю Гурову. Большевики, при том, что они забрали у папы санаторий, кормили детей, снабжали медикаментами, бельём. Они последнее отдавали. Чего никак нельзя сказать о вашей власти. Вы даже, уходя, увозите все с собой. Мимо наших ворот день и ночь возят в порт продовольствие. Вы обрекаете нас на голод, милый благородный старший лейтенант.

Дубцов улыбнулся.

– Вы так и сказали Гурову?

– Кроме последних слов. Вот уж кого не назовёшь благородным. В городе рассказывают такие ужасы о зверствах контрразведки… Вы слышали о рифах?

На этот вопрос Вильям Владимирович предпочёл не отвечать.

– Я вас внимательно слушаю, – сказал он вместо этого.

– Ну вот… Гуров меня выслушал и сказал: «Вы большевичка и выполняете декреты Совнаркома».

– Только и всего?

– Не смейтесь. Это действительно так: Советы объявили все курорты народным достоянием и подчинили Отделу лечебных местностей комиссариата здравоохранения. В девятнадцатом году, при красных, мы с папой из хозяев курорта превратились в служащих. Нам прислали детей из неимущих классов. Из них тоже кое-кого не успели забрать родители. И возможно, эти родители – комиссары, но я не намерена выдавать их Гурову.

– Значит, Гуров ушёл несолоно хлебавши?

– Плохо вы знаете Гурова.

– Возможно, с вашей помощью узнаю получше.

– Он действительно ушёл, а назавтра прислал своего помощника… однорукого… с целой командой каких-то людей в штатском, военном и полувоенном. Они переселили меня с детьми на пустующую дачу с пауками, где мы провели две ночи, пока они устраивали здесь обыск.

– И всё-таки изъяли истории болезни.

– Они к ним даже не прикоснулись. Они вообще искали не в доме.

– А где же?

– В погребах. Прежний владелец имения вырыл под домом большие винные погреба. Но папа купил только половину имения, вторую часть приобрёл капитан, муж мадам, и погреба её собственность. Вход в них со стороны пансиона.

Дубцов встал, прошёлся по веранде:

– Вы не хотели бы, Маша, прокатиться на авто?

– Покатайте ребят.

– Все не поместятся. А выбирать?.. Вы же сами говорите – они все равны.

– Хорошо. Только до моря.

Дети смотрели с завистью, как Мария Станиславовна усаживается в автомобиль. Некоторые из них ещё ни разу в жизни не катались «на моторе».

Автомобиль остановился возле каменной лестницы, которая вела к пляжу.

Выйдя из машины, Мария Станиславовна вместе с Дубцовым спустилась к морю.

Здесь Дубцов заговорил откровенно:

– Я не хотел бы, чтобы вы меня путали с Гуровым, Машенька! Мы с ним занимаемся одним и тем же делом, но мы разные люди, и не исключено, что между нами проходит линия фронта.

– Как это понять?

– Достаточно, если вы поймёте: Гурову безразлично, как вы к нему относитесь, а мне – нет.

– Это не помешает вам уехать вместе с Гуровым.

На это Дубцов ничего не сказал, но Мария решила добиться ответа.

– Когда вы уезжаете, Виля, завтра, послезавтра?

– Никто не знает, что будет завтра. Пока идёт война, я буду выполнять свой долг.

– Это не ответ, а отговорка. Вместо правды – красивое слово. «Долг». Папа всегда морщился от подобных выражений: «врачебный долг» и все такое прочее. «В слове „долг“ есть что-то принудительное, – так он говорил. – Я лечу, потому что люблю лечить людей». Но вы же не любите убивать людей. Я знаю, не любите. Вас просто втянуло в этот кровавый водоворот. Вот именно втянуло какой-то безличной силой. Знаете, как солдаты в госпиталях говорят… Мне ведь пришлось поработать в госпитале… Они не говорят, кто их ранил. Они говорят: «ранило». Вот и вас ранило – а говорите «долг».

Они дошли до валуна-«бегемота».

– А вот и «бегемот»! – обрадовался Дубцов. – По-моему, я первый когда-то заметил, что этот камень похож на бегемота.

– Почему вы всё время переводите разговор?

– Потому что это все политика, а вы, сколько я вас помню, всегда смотрели в себя: вокруг война, революция, но вам был интересен только свой внутренний мир.

– А вы уверены, что это так называется, – спросила она, – «внутренний мир»? Может, это была «внутренняя война»? Революция – в душе девочки! А вот вы как раз были пришельцем из того… внешнего мира. Каждый раз, когда вы по старой памяти нас навещали, я видела на вас не только новые звёздочки или шевроны, но какое-то отражение того, что происходит там. Правда, только отражение. Это отражение меня обмануло.

– Насколько помню, я вам никогда не лгал.

– Отражение лгало. Не знаю, как это объяснить… Помните, у нас в гостиной висела картина. Морская баталия. Ночью в неподвижной воде отражаются горящие фрегаты. Тихо. Таинственно. Как свечи, тонущие в черноте рояля. Но ведь на фрегатах горели люди. Живьём! А я любовалась. Пока эти ваши войны и революции не ворвались сюда сами, без вас, без белого кителя и золотых вензелей. С гнойными ранами, газовой гангреной, тифозной горячкой и голодной пеллагрой, пожирающей истощённых детей…

Дубцов молча поглаживал серо-зелёный бок «бегемота».

– А знаете, – сказала Мария, – здесь нашёлся один человек, который предложил мне сбежать от всего этого на коралловые острова. Он даже показывал картинку: зеркальная лагуна, белая яхта…

– Вот кто действительно лгал, как его картинка!

– А вы? Почему вы, Виля, не предлагаете мне помощь? Уж для вас-то найдётся место на пароходе. Почему вы не берете меня с собой?

Наконец-то Мария поставила свой вопрос прямо, без обиняков. Дубцов не мог не ответить, но он не спешил отвечать. Некоторое время они с Марией шли молча вдоль полосы прибоя по космам гниющих водорослей. Волна беспрерывно перекатывала гальку пляжа.

– Никуда вы не уедете, – сказал Дубцов. – Я вырос в вашем доме, уж я-то знаю, если к вам забредала кошка или приблудная грязная собачонка, она меняла все планы семьи: откладывались выезды, переезды… А тем более – больные дети. Вон вы даже на автомобиле не хотели ехать без них.

Она посмотрела на него потемневшими от слез глазами:

– И сейчас не поеду на вашем автомобиле. Мы с вами прощаемся… навсегда.

И пошла вдоль моря по космам гниющих водорослей обратно в санаторий пешком.

Дубцов догонять не стал. Он посмотрел на часы и поспешил к машине.

Подъезжая к городку, он ещё издали заметил над особняком, где размещалась контрразведка, столб дыма.

«Свершилось», – подумал Дубцов и прибавил скорость. Действительно, солдаты выносили из дверей особняка папки с делами и жгли их во дворе.

Гуров в своём кабинете тоже поспешно перебирал бумаги: одни совал в портфель, другие швырял в камин, в котором тоже пылал огонь.

– Красные полностью овладели перешейками, – сообщил он Дубцову, – взяли Перекоп, Чонгар, прорвали Ющуньские позиции и наступают на Джанкой. Врангель подписал приказ отходить к портам Крыма.