Текст книги "Визит «Джалиты»"

ПАРОХОДЫ НАДО ВЕРНУТЬ

У ворот Феодосийского порта казачья цепь сдерживала толпу беженцев. Некоторые из них уже давно ждали погрузки и сидели на чемоданах, баулах, тюках с подушками. Закусывали разными припасами из кошёлок с торчащими бутылями молока.

Какие-то господа наседали на казачьего офицера, который дежурил у пулемёта, повёрнутого рыльцем к толпе.

– Почему вы не берете людей?

– Неслыханно! Люди ночуют на пристани.

– Чего вы ждёте? Большевиков?!

Офицер с трудом их перекрикивал:

– Господа! Все уедут, господа! Но сперва – грузы.

Решётчатая ограда порта сменялась красной кирпичной стеной, над которой торчали ржавые железные буквы вывески: «Слесарные мастерские Феодосийского порта».

Внутри царило запустение, с балок потолка свешивались закопчённые бороды паутины.

Один слесарь лениво водил рашпилем, извлекая из железа звук, от которого болят зубы. У других станков и верстаков никого не было: обед. Четверо сидели в закутке среди железного хлама, уминали из одного чугунка толчёную картошку.

– Ты бы, Денис Петрович, туда сметанки запустил, – говорил один из них, заглядывая в чугунок, – хотя бы для конспирации.

– Ешьте, товарищ Радчук, что дают. Мы вас слушаем, товарищ Баранов!

– Решение Крымревкома, – сказал Баранов, – суда не выпускать, сорвать белым эвакуацию, а значит, и вывоз продовольствия.

– Можно песочку в золотники, а можно и масло выпустить, – посоветовал Радчук.

– Кустарщина. – Баранов взял горбушку хлеба и стал натирать её чесноком.

Четвёртый отложил ложку, достал чернильный карандаш, послюнил и что-то отметил на клочке бумаги. На его нижней губе от чернильного карандаша отпечаталась лиловая риска. Только по этой риске, пожалуй, и можно было узнать обросшего седоватой щетиной Степанова-Грузчика. Уполномоченный ВЧК по Крыму переправился позапрошлой ночью из Новороссийска на катере «Аджибей», доставившем боеприпасы и оружие партизанам для решающей схватки с белыми.

– Я вот тут отметил для резолюции, – сказал Грузчик, – русские пароходы, те, что в крымских портах, надо задержать во что бы то ни стало. (Для посторонних эта запись выглядела так: «Забрать у прачки бязевые кальсоны».) Существует декрет Советской власти о национализации торгового флота. Значит, суда наши. Почему белые адмиралы в Лондоне и в Константинополе должны торговать русскими моряками на всех морях и океанах? Пароходы надо вернуть Советской России в целости и сохранности.

– Ну и как же мы это сделаем? – спросил Радчук.

Грузчик покосился на слесаря, который водил рашпилем по железу. Баранов подошёл к слесарю:

– Так не работают, а саботируют. На станке точи!

Слесарь подмигнул – понял.

Со звоном и визгом заработал станок.

– Вот теперь нас никто не услышит, – сказал Грузчик. – Сообщаю главное: по общему плану восстания мы захватываем город, а значит, и порт. Сигнал к началу восстания – взрыв артиллерийских складов на железнодорожной станции. После взрыва берём тюрьму, мастерские и порт с пароходами. А партизаны в это время захватывают Судак и перерезают белым дорогу на Феодосию. Придётся им, не сворачивая к морю, катиться прямиком на Керчь.

Вбежал парнишка в замасленной спецовке:

– Петрович! До инженера.

Денис Петрович вышел вслед за парнишкой и очень скоро вернулся.

– Депеша от Гарбузенко, – сообщил он, улыбаясь.

– Как?! – удивился Баранов. – Разве он не арестован?

– Выходит, не арестован, раз у них там работает собачья почта…

Степанов-Грузчик взял Дениса Петровича под руку, как барышню, и сказал:

– Передайте, пожалуйста, по этой вашей почте – пора заняться санаториями.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Веста с корзиночкой в зубах толкнула лапами вертушку двери и вошла в шкатулочное нутро кофейни Монжоса. В кофейне было пусто, буфетчик переворачивал стулья. Взяв деньги, он положил в корзиночку пачку табака и, когда собака ушла, прошёл в подсобку, где подержал кредитку над огнём, пока не выступили буквы… Прочитав, вышел во двор.

Во дворе кофейни стояла платформа ломового извозчика. Несколько парней с фабрики эфирных масел сгружали ящики с надписью: «Кофе мокко».

– Все, хлопцы, – сказал им буфетчик, – несите их в дом.

Хлопцы затащили ящики в кофейню, там распечатали. В ящиках были патроны. В этот момент за дверью, завешенной полосатой шторой, хлопнул выстрел… Один… другой…

– Ша, – сказал буфетчик, – без паники. Это всего-навсего драндулет.

По набережной, фырча и стреляя синими выхлопами, катился автомобиль Дубцова. Старший лейтенант в автомобильных очках, в кожаном реглане сидел за рулём, рядом – ротмистр Гуров. Один из парней вытащил из-под стойки ручной пулемёт Гочкиса:

– Засмолить бы!

Буфетчик отвёл в сторону ствол пулемёта:

– Ещё попадёшь…

– В кого?

– В кого не надо.

Парень с удивлением оглядел улицу: кроме Дубцова и Гурова, не было видно ни одной души. Ветер гнал по булыжнику клочки бумаги, смятые папиросные пачки и прочий сор – следы поспешного бегства. А со стороны гор, подступавших к морю, уже слышалась пальба.

– Красно-зелёные, – сказал Гуров, – партизаны. Как бы не перерезали дорогу.

– Ничего, мы пройдём морем на «Джалите», – успокоил Дубцов, – там сейчас Гарбузенко чинит мотор да твой часовой сторожит моториста Гришу.

Автомобиль скатился с горы к рыбачьей пристани. «Джалита» была на месте, но что-то в ней явно изменилось.

Ни часового, ни Гарбузенко, ни Гриши не было видно. Безжизненная «Джалита» под всеми парусами маячила у мостков.

– Сбежали, сволочи! – ругнулся Гуров.

Он занёс ногу, чтобы прыгнуть на борт «Джалиты», и чуть не свалился в море – причальные канаты были обрублены. Лёгкий береговой ветерок относил «Джалиту» к выходу из бухты. На палубе так никто и не показался.

Автомобиль с Дубцовым и Гуровым, рыча и отплёвываясь бензиновым дымом, вновь вскарабкался на гору. Отсюда открывался вид на подкову городка. Дубцов резко потянул на себя ручку тормоза.

– Смотри!

Над мавританской башенкой особняка, где прежде размещалась контрразведка, бился на ветру кумачовый флаг.

– Красные в городе? – Гуров не поверил своим глазам. – Когда они успели?

– Долго ли умеючи? Подпольщики впустили партизан, – Дубцов развернул машину и стал съезжать с горы. – Попробуем пробиться на Феодосию, авось не перережут дорогу.

…А «Джалиту» несло ветром в сторону рифов. Неуправляемое судёнышко плыло боком, купая паруса. Навстречу, со стороны моря, шла рыбачья шаланда. Видно, возвращались с лова. В садках поблёскивала кефаль. Дед-рыбак дремал, сидя на корме. Его внуки, совсем ещё хлопчики лет двенадцати – четырнадцати, гребли и посмеивались, глядя на потухшую цигарку, вывалившуюся из раскрытого рта. Цигарка лежала на груди деда.

– Эй! На паруснике! Э-ге-ге-гей! – закричали хлопцы. – Чи е хто? Отзовись!

Никто не отзывался. Только слышно было, как по палубе парусника перекатывалось, гремя, пустое ведро.

Хлопцы растолкали деда:

– Диду! Там парусник сам собою плыве. Без матросов. Гукалы – никто не видгукнувся.

– Мабуть, пьяные?

– Ни, диду. Никого нема!

– Ну-у… Значить, то, хлопци, летючий голландець.

– А шо воно таке?

– Летючий голландець? – Дед сам затруднялся с ответом, долго лизал, заклеивая, свою цигарку. – Воно то, чего нема и не може буты, але люди бачили.

КТО ЕСТЬ КТО

– Фу, черт! – Дубцов потянул на себя ручку тормоза. – Не везёт так уж не везёт. – Он вышел из машины, вынул пробку радиатора – пошёл пар. – Возьми там ведёрко, Гуров, набери воды.

Дубцов поднял капот, приблизил ладони к разогретому мотору, прислушался к бульканью и потрескиванию в автомобильных внутренностях, а Гуров, вытащив ведро из багажного ящика, стал спускаться с дорожной насыпи в глубокую промоину, образованную ливневыми потоками, стекавшими с гор. Чтобы вода не размыла дорогу, под насыпью, на дне промоины была проложена каменная труба. Из трубы вытекала какая-то желтоватая водичка. Гуров подставил ведро. Вода затарахтела по дну.

Дубцов захлопнул капот и подошёл к краю промоины. Гуров заметил, что правую руку Дубцов держит за бортом реглана.

– Что это у тебя, Виля, за наполеоновский жест?

Дубцов не ответил и руку из-за борта реглана не вынул.

– По-моему, вы не очень торопитесь, ротмистр, – сказал он хмуро.

– Прикажи воде течь быстрее.

Вода текла тонкой, как ниточка, струйкой. Ведро наполнялось почти незаметно. Но Дубцова все это вроде бы не касалось:

– А по-моему, вы нарочно хотите опоздать на пароход.

– Почему ты вдруг перешёл на вы?

– Можно и на ты. Я с тобой свиней не пас. Я офицер флота, плавал юнгой, окончил школу гардемаринов, а ты хам: мараешь белое дело, терроризируешь Марию Станиславовну, интеллигентную женщину, которой ты в лакеи не годишься, скотина!

Гуров схватился за кобуру. Дубцов вынул руку из-за борта реглана. В руке был браунинг.

Вдали громыхнул взрыв, второй, третий. Затем целая серия взрывов. Дубцову почудилось, что камни под ногами дрогнули. И действительно, с дорожной насыпи скатился камешек, за ним потянулась струйка известковой пыли.

– Артиллерийские склады взорвали на станции Феодосия, – сказал Гуров. – Это конец, Виля. Понимаешь? Всё! Слышишь выстрелы? – вслед за взрывами стали раскатываться двойные винтовочные хлопки. – Офицеров вылавливают. Сюда тоже скоро прискачут и порубят нас с тобой обоих, как белых шкур! Бежать надо!

Гуров начал выбираться из промоины, на ходу расстёгивая кобуру. О браунинге Дубцова он как будто забыл.

– Руки! – скомандовал Дубцов. Гуров поднял руки. – Вот теперь кругом. – Спорить с браунингом было бесполезно. Гуров покорно повернулся спиной к Дубцову. – Кобуру расстегнули, весьма любезно с вашей стороны. – Спрыгнув в промоину, Дубцов вынул револьвер из кобуры Гурова. – Вот теперь побеседуем. Сядьте… Сесть! Это допрос! – Гуров присел на край трубы, из которой вытекала вода – уже набралось полведра, – Дубцов сел напротив. – Я вас не задержу до прихода красных, Гуров. Пока наполнится ведро, окончится и суд, и дело. – Дубцов вынул из кармана реглана матросскую флягу – манерку, отвинтил крышку, выудил из фляги свёрнутое трубочкой письмо капитана «Спинозы» и протянул Гурову…

– Зачем вы погубили человека, Гуров? – спросил Дубцов, когда Гуров кончил читать. – Ведь вы же оформили документы о погрузке продовольствия на «Спинозу», а фактически его не погрузили. И капитан, которого обвинили в краже, пустил себе пулю в лоб.

– А если он действительно украл? Где у вас доказательства, что продовольствие осталось в Крыму?

– Допрос поручено вести мне, а не вам, – я и задаю вопросы. Каким образом к сторожу пансиона по соседству с Марией Станиславовной попал куль сахара, за который вы, Гуров, лично расписались на складе?

– Откуда у вас такие сведения?

– У морской контрразведки тоже есть свои люди, как вы понимаете…

– Ну-у… мало ли… Конвойный продал по дороге один мешок.

– Ведро наполняется, Гуров. Я залью радиатор и уеду. Но вас я тоже не оставлю красным. Так что, не стоит тянуть. Зачем вы установили слежку за климатической станцией, убрали оттуда Марию Станиславовну с детьми и двое суток вели какие-то таинственные работы в винных погребах?

– Там нет никаких погребов.

– Погреба находятся под домом. Но вход со стороны пансиона – и сторож оттуда потихонечку тащит мешки с казёнными печатями. Те самые, которые вы там сложили.

– Ты меня оскорбляешь, Виля, – Гуров улыбнулся, хотя ему было не до смеха. – Я, по-твоему, не только вор, а ещё и дурак: украл и закопал, как собака кость, а сам уехал за море. Что ж, я из Турции буду приторговывать этими харчишками?

Дубцов тоже усмехнулся:

– Наконец-то в вас заговорила логика. Я так и понял – никуда вы не собираетесь уезжать от этих харчишек. Вам и здесь будет неплохо. Потому что вы либо купленный предатель, либо агент ЧК.

Гуров вздрогнул не столько от этих слов, сколько от того, что вода, переполнив ведро, выплеснулась ему на ноги.

– Напрасно надеетесь, – заговорил он, – что, отделавшись от меня, вы скроете от ЧК свои собственные дела, господин Дубцов. Там, уверяю вас, известно, что вы белый палач, а не заблудший интеллигент. Достаточно одного фокуса, который вы проделали с болгарским коммунистом Райко Христовым. Эту историю я слышал только вчера из ваших уст. Сам не убил – так отдал французам на растерзание, ещё и расписку получил! Иуда взял расписку на 30 серебреников! Так что, ещё неизвестно, кто из нас предатель. Время покажет, кто из нас кто, господин Дубцов, кого Россия помянет добрым словом: тех, кто удирает, или тех, кто здесь остаётся!

Выстрел раскатился и отдался эхом в горах… Стреляли из винтовки. Один, два, три выстрела… С горы катились, дребезжа, телеги с одуревшими от гонки лошадьми. Повозочные, прыгая с телег, сбегали с дороги в кусты. Дышло передней пароконной упряжки ударило прямо в радиатор автомобиля. В облаке известковой пыли проскакал верховой казак.

– Назад! – заорал казак, поравнявшись с автомобилем. – Вороти оглобли, ваши благородия! Партизаны дорогу перерезали. – Он соскочил с коня, стал его рассёдлывать. – Я с-под Феодосии скачу. Там восстание! Большевики артиллерийские склады рванули, тюрьму взяли, в порт прорвались.

Казак расседлал коня, поцеловал его в ноздри и, взвалив на плечи седло, скрылся в зарослях можжевельника. Выстрелы участились, застучал пулемёт, ухнули разрывы гранат…

Мария Станиславовна обходила кровати в палате девочек, собирала градусники и ставила в стакан с розовой сулемой. Стакан с пучком тонких градусников стоял на стеклянном столике, столик дрожал, и градусники звенели.

– Стреляют, – прошептала Олюня, когда Мария Станиславовна подошла к её кроватке, – я боюсь.

– Не бойся, Олюня, – успокоила Мария, – это далеко.

Но это было очень близко. Мария разделила надвое чёлочку, мешавшую девочке смотреть, и вышла на крыльцо. Бой шёл, казалось, совсем рядом, на дороге. Даже в санаторном парке появились какие-то люди, со стороны арки слышался нарастающий топот. «Красные, – подумала Мария. – Это значит, Дубцов уже далеко». Уронив голову на каменные перила, она заплакала. А топот ног в санаторном парке тем временем приближался. Когда она подняла голову и отвела рукой волосы, прилипшие к мокрым щекам, – она увидела в глубине аллеи Дубцова и Гурова… Мундиры на них были истерзаны: погоны, шевроны вырваны «с мясом».

– Ничего не спрашивайте, – прохрипел Дубцов. – Спрячьте нас.

СЕСТРА-ХОЗЯЙКА ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ

Над морем в осенней дымке вставало солнце. Розовые блики заплясали на окнах просыпающегося города. Выйдя из хозяйственного флигелька, где он пристроился на ночлег, Гриша взглянул на море – бесконечная водяная стена отгораживала, казалось, землю от неба. По этой стене ещё вчера проползали пароходы. Но сегодня что-то было не так: горизонт был пуст. Дымы броненосцев Антанты уже не подпирали небо.

Гриша перевёл взгляд на город. Утренний бриз развернул флажок над мавританской башенкой. Флаг был ярко-алый. «Все, – подумал Гриша, – белым в Крыму делать нечего. Вряд ли остался хоть один. Можно гулять свободно».

Скрип ракушечника в аллее заставил Гришу отпрянуть. Со стороны летней кухни к санаторию шёл мужчина в гражданском пальто и шляпе. Гриша не сразу разглядел его лицо, но… манера держаться! «Офицер! И не сухопутный: те будто швабру проглотили, а этот движется вольно, как оперённая парусами мачта при попутном ветре. Дубцов! Не удрал, сволочь! Неужели не понимает, что красным и пять раз его поставить к стенке будет мало?! Не может не понимать. – Гриша стал рассовывать по карманам своё немудрёное имущество. – Прощайте, Мария Станиславовна! Видать, и вправду любит вас ваш „Он“, если рискнул жизнью – остался с вами…»

– Дядь Гриша!

Гриша обернулся. Со стороны санаторного корпуса к нему бежал Коля. «Его ещё не хватало. Попробуй теперь уйти по-английски, не попрощавшись».

– Ну что тебе?

– Что сегодня на завтрак готовить? Совсем ничего нет. «Спроси у другого дяди, – хотел бы сказать Гриша, – у Дубцова Вильяма Владимировича». Но сказал он другое:

– Что-нибудь придумаем, – и повернул… к ограде пансиона мадам-капитан.

А Коля пошёл будить Раю, что-то она сегодня заспалась. Но Рая не спала. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, и наволочка была мокрой от слез.

– С чего бы я ревел, – сказал Коля, – наши уже в городе! Сам видел флаг!

Она как будто не слышала. Коля постоял, постоял и дёрнул за плечо, стараясь оторвать её голову от подушки.

– Ну, может, тебя не выгонят. Подумаешь, дедушка статский советник. Он же не офицер, а библиотекарь, с книжками воевал.

– Не библиотекарь, а учёный библиограф – смотритель университетской библиотеки.

– Ничего, – успокоил Коля, – заработает прощение, если хорошо будет себя вести.

Гриша тем временем дошёл до ограды пансиона, ловко, как обезьяна, вскарабкался по решётке вверх, перелез на дерево, пристроился среди ветвей. Перед Гришей, как на ладони, был весь пансион. Господа в осенних пальто, с тёплыми кашне на шее гуляли по аллейкам. Какой-то дяденька раскачивался в гамаке. Другой, совсем уж дряхлый, возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. Третий… Гриша чуть не свалился с дерева… Третий был однорукий! Филёр контрразведки, который возил его, Гришу, на рифы и обратно. «Ротмистра только не хватает до полного комплекта», – подумал Гриша, и, как по заказу, он увидел, что с веранды пансиона по каменным ступеням спускается Гуров. Гриша даже усомнился: может, не Гуров? Нет, он. В сером демисезоне с бархатным воротником. Без бороды. Морда голая, как колено.

Пока Гриша слезал с дерева на забор, мысль его работала на всех оборотах: «Ясно, откуда у сторожа пансиона оказался мешок с казённых складов. Эта компашка заблаговременно запасалась харчами. Придётся поделиться, господа, с детьми. Так будет по-божески». Гриша спрыгнул с забора не в парк санатория, а на хозяйственный двор пансиона и осторожно приоткрыл дверь флигелька, в котором, должно быть, жил сторож… Жил он, прямо скажем, не по средствам. В его каморке стояли роскошная кровать из орехового дерева и трельяж с разными дамскими цацками: пудреницами, флакончиками для духов, баночками с кремами и румянами.

– Входи, – сказал знакомый боцманский бас. – Чего царапаешься, как кот?

Вместо сторожа во флигельке жила теперь мадам-капитан. Гуровская компания вытеснила её из собственного дома.

– А-а! Бывший грек, коммерсант-неудачник!

Гриша понял: мадам уже знает, Гуров ей успел объяснить, что здесь отирался Гриша-моторист с «Джалиты» под видом грека.

– А я думал, вы уже уехали! – сказал он с наивным видом.

– Как? Верхом на палочке?

– На метле.

– Он ещё острит! А кто обещал меня вывезти? Кто взял золотой портсигар?

– Ну я… Только меня самого взяли ваши, между прочим, знакомые.

Мадам сделала вид, что не расслышала.

– А портсигарчик к тому же ворованный, – добавил Гриша.

Мадам окаменела от такой наглости, но через мгновение её прорвало:

– Слушай, ты! Отчаливай отсюда! И чтоб до завтра твой поганый след смыло с песка! Когда я воровала? Я брала у Марии вещи и обменивала их на продукты.

– Продукты тоже ворованные. В казённой упаковочке. Но вы не беспокойтесь, я никому не скажу, если вы мне скажете, где у вас склад.

Мадам захлопала глазами, как магазинная кукла, что, кстати, очень шло к её кукольному личику:

– Какой склад?

– Тот самый, где спрятаны продукты.

– Какие продукты?

– Которые в порт возили с казённых складов. Сахар, мука, галеты, ветчина в банках, бекон, сало, шоколад.

– Шоколада захотел?

– Голод и не к тому принудит.

– Ах, голод! Так бы сразу и сказал. Я женщина жалостливая, – мадам огляделась по сторонам, плотно прикрыла дверь и поманила к себе Гришу: – Пригнись-ка.

Гриша приблизил ухо к её губам и от молниеносного удара головой опрокинулся на пол. Сидя на полу, он размазывал по лицу юшку, а мадам как ни в чём не бывало поправляла причёску.

– Ну, как, молодой человек? Вы удовлетворили ваше любопытство?

– Да! Теперь я кое-что понял: в том припортовом пансионе, где ваш муж-капитан откопал себе супругу, не было вышибалы, вы работали за него.

Острым каблуком высокого ботинка мадам-капитан прицелилась Грише между глаз.

– Вы можете сделать из меня половичок, постелить на дороге и вытирать ботики, – сказал Гриша, – но я не отвяжусь – я должен кормить детей Марии Станиславовны!

– Ты?! – мадам удивилась настолько, что даже убрала ногу. – Ну-ну!.. Ты что ей, муж?!

– Сестра!

Мадам отошла на почтительное расстояние и внимательно оглядела Гришу.

– Что он грек, ещё можно было поверить. Но что оно – сестра!

Гриша встал с пола, уселся в кресло у трельяжа и, рассматривая себя в трех зеркалах, стал не спеша разъяснять:

– С вами разговаривает сестра-хозяйка советского санатория. На дворе Советская власть! Вы не заметили? А от кого же прячете продовольствие? От какой власти?

Мадам растерялась:

– Братишка! Ты что думаешь – это мой склад? Мне только бросают мешок-другой… за хранение.

– Кто? Кто вам «бросает»?

– Ты что, моей смерти хочешь? Да этот… ну тот… только сегодня меня расстрелять грозил за разглашение. Прибежал, Как смерть, бледный. «Из-за вашей неосторожности, – говорит, – Виля заподозрил меня в большевизме!»

– Гуров!

– Почему Гуров? Я сказала Гуров?

– А с чего бы я взял? Брякнули. Язык вас доведёт!.. Либо Гуров ликвидирует, либо Дубцов пристрелит, либо красные поставят к стенке.

Мадам села на свою ореховую кровать, подпёрла пухлыми ручками кукольные щёчки и заговорила плачущим голосом:

– Теперь ты понимаешь, матросик, почему я хотела уехать от них всех. Но ты же сам первый меня обдурил. Хотя не ты последний – союзники тоже. Три военные эскадры обдурили: английская, французская, ещё и греческая. Чем я их только не подмазывала! Розовое масло, его напёрстками меряют, бидонами таскала! Монастырский жемчуг гранёным стаканом, как семечки на базаре, сыпала в карманы боцманов! И что? Миноносцы только хвостиком вильнули и уплыли в синее море! Что же мне теперь, за вероломство союзников у стенки стоять?

– Это все вы расскажете в ЧК.

При слове «ЧК» мадам обмерла.

– Я вам полчаса вбиваю в голову, – продолжал Гриша, – за пособничество контрреволюции и укрывательство народного добра, а также спекуляцию продовольствием никто вас по головке не погладит.

Гриша встал и направился к двери. Мадам немедленно выскочила и перегородила ему дорогу.

– Бодайтесь, – сказал Гриша, втягивая голову в плечи и наклонясь вперёд, – посмотрим, кто кого.

Мадам поглядела на Гришину круглую голову, на загорелый крутой лоб, блестящий, как металлическая болванка, и заплакала.

– Голубчик! Ну не выдавай ты меня, дуру! Ну польстилась на то, на сё, выменивала у Марии вещи на продукты. Так с таких же, как она, грех не брать. Для Марии вещи – это сор. Она их не доставала, они на неё сами сыпались. Ты не поверишь, матросик, выгребает из гардероба горжетки из лис, не рыжих, а красных. Царских! Как будто это портянки! И проедает со своим выводком в один день без единого стона души. А я бы удавилась! Я же не мадемуазель Забродская, не профессорская дочка. Пансион, где я обучалась, сам знаешь, не институт благородных девиц, даже не ресторан первого разряда. Что мы там проходили? Брать! За все брали: за разбитую посуду, за подбитый глаз…

– Это забыть пора, – сказал Гриша, – вы жена капитана.

– А где он, капитан? Где плавает, в каких морях? Может, и рад бы вернуться, да белые не отпустят и красные вряд ли примут. Нет у меня, матросик, ни капитана, ни корабля! Одна осталась при разбитом корыте.

Грише даже жаль её стало. Тем более что судьба этого неведомого капитана была на редкость схожа с его собственной судьбой.

– Ну ладно, – согласился Гриша, – в политику я не лезу. Но меня, как бывшего моториста, интересует чисто технический вопрос: чем вы глотку смазываете, что у вас кусок не застревает, когда голодные дети смотрят в рот?

Мадам проглотила слезы. Гриша с удивлением следил, как её глаза высыхали и вновь становились мокрыми. Эти новые слезы, Гриша не сомневался, были самые настоящие, без «туфты».

– Где ты такую бабу видел, чтобы детей не любила? – заговорила она уже не боцманским, а обыкновенным женским голосом. – Такая каракатица одна на миллион. Мне бы самой ребёночка… Так бог не дал. Я у Марии Олюню просила, самую махонькую, удочерить. Отказала. Может, ещё родители найдутся, говорит. А у меня сердце кровью обливается: детки, как снежиночки, тают… Пусть не даром, за вещи, а всё-таки я их кормила в самое трудное время. Это моё оправдание перед богом, что своих не нарожала!

Гриша понял, что пора ковать железо.

– За бога я не ручаюсь, – сказал он важно, – а что касается Советской власти, могу быть свидетелем, что вы добровольно сдаёте продукты государственному санаторию.

– Так ведь ключ у Гурова.

– Значит, не договорились.

Гриша решительно открыл дверь и вышел.

Мадам выскочила следом:

– Ну кто же так торгуется? Давай не по-твоему, не по-моему. Есть ход, про который и Гуров не знает.

Мадам подвела Гришу к решётке забора. Там среди бурьяна торчала из земли какая-то широкая труба квадратного сечения, накрытая сверху двускатной крышей наподобие домика.

– Тут винные погреба проходят от пансиона под ваш санаторий: эта труба для вентиляции. Только сюда не то что ты – пацан не пролезет.

Гриша хитро усмехнулся:

– Пацан, которого вы, мадам, выкармливали, пролезет в дырочку от макаронины.