Текст книги "Визит «Джалиты»"

АРЕСТ

Истерзанный в бора ботик «Джалита» приткнулся среди шаланд за городом у рыбачьего посёлка. Как килевое судно он стоял на глубине, пришвартованный к дырявым мосткам на полусгнивших сваях. На пристани, на мостках, на палубе «Джалиты» не было видно ни одного человека. Только на мгновение откинулась крышка люка, высунулась красная феска грека – и в ту же секунду по мосткам гулко застучали бутсы: к ботику быстро шли солдаты с карабинами. Впереди – однорукий в офицерском кителе, позади – ротмистр Гуров с черным черепом на рукаве. Грек поспешно выскочил на палубу, захлопнул за собой люк.

– Здравствуйте, господин Михалокопулос, – раскланялся однорукий.

– Проверить трюм! – распорядился Гуров.

Солдат в фуражке с голубым околышем оттолкнул грека, который стоял на люке, и полез в трюм. Гуров тем временем совал свою бороду во все закоулки, простукивал борта, мачту, спасательный круг… и вдруг ловким движением разнял его на два круга. На палубу «Джалиты» посыпались разноцветные кружевные лифчики «Парижский шик».

Грек воздел руки к небу:

– Ах, подлец-турок! Какой круг продавал! Чтоб ты утонул совсем с этим кругом, контрабандист проклятый!

– Напрасно расходуете свой актёрский талант, – поморщился Гуров, – мы и не думали принимать вас за контрабандиста. – И обернулся к однорукому: – Ну что он там копается в трюме?

Однорукий наклонился к люку:

– Заснул, Горюнов?..

И вдруг упал на спину, грохнувшись головой о фальшборт – снизу его дёрнули за ноги. Из люка выскочил человек в шинели солдата, в его фуражке с голубым околышем и, прикрывая лицо рукавом, прыгнул за борт. Его тело вонзилось в воду почти без брызг. Ударили карабины, запрыгали по воде пулевые фонтанчики.

– Погодите, – сказал Гуров. – Что зря тратить порох? – И щёлкнул крышечкой часов. – Больше двух минут никто ещё не просидел под водой, даже я…

Всплыла фуражка, пробитая пулями.

– Царствие небесное, – сказал Гуров, – вернее, морское. – И захлопнул крышечку часов.

Из рубки выволокли солдата. Он был раздет и связан собственным ремнём, вращал белками глаз и, задыхаясь, мычал: рот был законопачен промасленными концами.

Однорукий вытащил кляп:

– Говори: какой он был?

– Чёрный.

– Негр, что ли?

– Чёрный, а там темно, как в преисподней.

– Ладно. Выудим труп – разберёмся, – буркнул Гуров и повернулся к греку: – А может, вы нам расскажете, кто у вас побывал в гостях?

Грек вместо ответа снял феску и перекрестился, глядя на море. Там плавало нефтяное пятно, будто утонул не человек, а подводная лодка.

Однорукий дёрнул его за рукав:

– Прошу, господин Михалокопулос.

– Не понимаю.

– Вы арестованы.

Гуров быстро сунул руку за широкий пояс грека и вытащил кривой турецкий ножик.

По дырявым мосткам застучали бутсы. Гуров с подручными уходил, уводя арестованного. Все смотрели только на грека, а если бы поглядели вниз, увидели бы сквозь щели мостков среди жёлтой пены и плавающего мусора запрокинутое лицо. Глаза у беглеца были открыты, он видел подбитые гвоздями подошвы, жёлтые краги Гурова и туфли господина Михалокопулоса…

«НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ БЕЖИТ»

Обычно Гарбузенко устраивал баню по субботам и тогда же – постирушку. Но сегодня он изменил своим обычаям: в пятницу среди бела дня искупался в ночвах – деревянном корыте и уже заодно вымыл Весту. Купая, он с ней беседовал:

– Ты когда-нибудь бачила такого дурня? Все люди приходят домой скрозь калитку, а он через забор. Это раз. Второе: все люди сперва стирают – потом выкручивают. А он с себя все снял, выкрутил – потом уже выстирал. И повесил сушить не на солнышке, как все люди, а в тёмном сарайчике. Такой дурень… Хотя и не дурее за других людей. Человек прыгнул в море – они и стреляют в море. А зачем человеку плыть в море, когда он может плыть до берега? Глупо и не умно. Что, нельзя поднырнуть под днище и вынырнуть под мостками? Воно же не пароход, что под него не поднырнёшь. Воно такое же корыто, как это, только заместо собаки в нём дизель стоит. – Гарбузенко задумался. – Слухай! А что, если в случае чего мы скажем, что я ремонтировал дизель? Га? Я ж таки правда ремонтировал дизель на «Джалите», когда они пришли… А что я ещё там делал, кого интересует? Да-а…. но почему тогда прыгнул в море, если только ремонтировал дизель? Что бы ты ответила на такой вопрос, если бы тебя спросили? Измазался в мазуте – хотел помыться?..

Может, Веста и нашла бы что ответить, если бы её спросили, но странный посторонний звук прервал монолог Гарбузенко. Это было кваканье автомобильного клаксона. Поспешно вытерев руки, Гарбузенко стащил с вешалки парадный бушлат, оставшийся ещё от морской службы, мичманку и выскочил на улицу.

У дувала, под гарбузенковской вывеской, стоял открытый автомобиль с красными кожаными сиденьями, никелированными фарами, откинутым гармошкой верхом. Местная пацанва густо облепила авто.

На грушу клаксона жал офицер в кожаном реглане. На флотской фуражке красовались автомобильные очки.

– Вы не тот, за кого себя выдаёте, Гарбузенко, вы не механик, – офицер вышел из машины и рукой в огромной перчатке приподнял капот. – Это, по-вашему, ремонт?

Пацанва, открыв рты, разглядывала автомобильные внутренности.

– Киш! – прикрикнул Гарбузенко. – Саранча! – захлопнул капот и сел в машину вслед за офицером. – Дайте газ. Проверим клапана.

Машина поехала, пацаны побежали сзади, но скоро отстали…

– Так кто кого поймал, Вильям Владимирович? – улыбнулся Гарбузенко. – Может, я нарочно того-сего не докручиваю, чтоб вы приезжали.

– Получается: я, офицер морской контрразведки, у вас на побегушках?

– Не у меня, а у своего автомобиля… По-моему, стучит во втором и третьем цилиндре…

Автомобиль выехал на набережную, стал пробираться среди телег с военными грузами, пугая клаксоном лошадей. О чём ещё говорил Гарбузенко, расслышать в уличном шуме и грохоте было невозможно. Но чем больше он говорил, тем больше мрачнел его собеседник.

ДОПРОС

Автомобиль остановился у особняка в стиле провинциального модерна.

– Займитесь клапанам», – сказал старший лейтенант, – а я поговорю с Гуровым.

Гарбузенко откинул капот, стал копаться в моторе, а старший лейтенант прошёл в кабинет Гурова, громадный, с модерными окнами разной величины и формы. Посреди кабинета на паркетном полу с виноградным орнаментом стояла кухонная табуретка. На табуретке сидел грек, господин Михалокопулос.

– А-а, Дубцов! – обрадовался Гуров. – Ты-то мне и нужен. Ты ведь ещё в восемнадцатом году служил в морской контрразведке. Ну-ка взгляни. Узнаешь? Выдаёт себя за грека. Присмотрись. Хорошо, что я ещё не успел разбить ему морду.

– Вы будете извиняться перед турецкий консул! – возмутился грек.

– А-а! Он турок!

– Он такой же турок, как и грек! Французский матрос – вот он кто! В восемнадцатом был арестован вами же, морской контрразведкой, в Одессе за большевистскую агитацию на французском транспорте.

– Не помню, чтобы мы арестовывали французов из экспедиционного корпуса.

– Да какой он француз?!

– Уже и не француз?

– Он болгарин!

– Ещё и болгарин?

– Среди матросов французского транспорта были болгары, тебе ли не знать. И этот – болгарин, без дураков, натуральный. – Гуров усадил Дубцова на диван, такой же громадный, как все в этой комнате, и уселся рядом. – Поздравь меня, Виля, я жар-птицу поймал. Это Райко Христов – болгарский коммунист, моряк по профессии. Большевики его используют как связного между бюро Коминтерна в Константинополе и Крымревкомом.

Грек схватился за голову и закачался на табурете:

– Если вы не доверяете документы, спросите турецкий консул!

– Как раз документам я и доверяю, – Гуров повернулся к Дубцову. – С последним рейсом «Спинозы» приезжал один человек из Константинополя – там видели Райко Христова с документами на имя грека Михалокопулоса, – Гуров наклонился к арестованному. – Эти документы ваш смертный приговор! – Гуров снова подсел к арестованному. – Поэтому буду с вами откровенен, мёртвые ведь умеют хранить секреты: у нас в контрразведке пытают зверски. Так что уж лучше не тянуть с ответами. Кто прятался в трюме «Джалиты», когда мы пришли с обыском?

Дубцов встал с дивана. Настроение у него было препаршивое.

– До чего вы мне надоели… оба, – сказал он. – Никакой он не болгарин, не грек, не француз, а самый элементарный русский.

Гуров обиделся:

– Ну знаешь, Виля… Чтобы так говорить, надо…

– Уметь читать. На нём написано. – Дубцов шагнул к арестованному. – Руки! Руки на стол!

На каждом пальце растопыренной пятерни можно было различить старую татуировку – шалость детских лет, крохотные зелёные буковки: «г», «р», «и», «ш», «а».

– Гриша, – прочитал Гуров.

– Гриша, – повторил Дубцов, – а не Ксенофонт и не Райко.

ГРИША

Итак, это был Гриша. Второй член экипажа «Джалиты» Гриша-моторист. Разоблачение пришлось ему как раз кстати, под видом грека его вполне могли поставить к стенке в белой контрразведке. Теперь он честно рассказывал, как нанялся к греку в мотористы.

– А где тот болгарин? – Гуров так и впился глазами в Гришу. – Где болгарин, который выдавал себя за грека? Это он прыгнул за борт?..

– Не знаю, грек он или болгарин, но только он вообще не дотянул до Крыма – в бора погиб. Под это время, вот господин старший лейтенант не даст соврать, бора срывается с гор.

Гуров посмотрел на Дубцова, – он никогда не видел его таким мрачным.

– Да, – процедил Дубцов, – были сводки, в районе Туапсе – Новороссийск свирепствовал северо-восточный ветер.

– Кабы не дизель, мы бы оба потонули, – продолжал Гриша. – Вы же видели, на «Джалите» дизель-мотор стоит. А погиб он из-за того же дизеля. Форсунка засорилась, я бросился прочищать, но недополз и до люка – шарахнуло волной о фальшборт. – Гриша снял феску грека, показал ссадину на затылке. – Вот он и сунулся сам в трюм. Но он же не моторист. Поднял фланец с двигателя, а оттуда так и хлынуло – пары отработанного мазута скопились под фланцем. Я оклемался – нет его. Полез в трюм, а он уже все – надышался.

– Отравление парами бензола, – сказал Дубцов после долгой паузы. – Случай на флоте не единичный.

– А зачем ты переоделся греком?

– Так ведь сам просил. Ещё на траверсе Мысхака, как сорвался бора – договорились, если из нас двоих я один дотяну до Крыма, должен взять его бумаги и разный там шурум-бурум из сундучка: феску, запонки… Иначе, он сказал, вся коммерция прогорит…

– И куда пойти? С кем встретиться?

– Он сказал, ко мне сами подойдут, если признают за грека.

– По-твоему, один грек на всём Чёрном море?

– А запонки? Он сказал, таких запонок других нет.

– Ну-ка, отстегни.

Гриша отстегнул и положил на зелёное сукно стола рубиновые якорьки.

– Значит, это пароль? Интересно. Ну и что ты должен был передать?

– Только, что «Спиноза» не вышел в рейс. В Константинополе на приколе стоит, котлы холодные. Капитана под суд отдали за то, что «Спиноза» из Крыма в Константинополь пришёл без груза.

– Хватит! – Гуров вскочил. – Ври да не завирайся!

– Пусть говорит, – впервые за всё время допроса Дубцов заинтересовался. – Что значит – без груза?

– Ну не вообще, а без продовольствия с военных складов: ни муки, ни сахара, ни масло-какао. Он сказал: если продукты остались в Крыму, с ними тут можно делать коммерцию. А от коммерции кто откажется?..

Дубцов бросил на Гурова вопросительный взгляд.

– Да ну-у… Это какая-то панама, Виля, – пожал плечами Гуров.

– Но «Спинозы» действительно нет.

– Скорей всего, его задержали коммунисты. Их там полно в Константинополе: и турки, и греки, и французы, и болгары. По всему свету звонят в газетах, что мы у детей вырываем последний кусок из глотки.

Гриша на минуту забыл, что его допрашивают, так его заинтересовал этот разговор.

– Ты нам не нужен, – вдруг сказал Гуров Грише. – Тебя под видом коммерции втравили в политику. Назови человека, который прятался в трюме «Джалиты», когда мы пришли, и я даю тебе слово дворянина…

– Не знаю. Я сам только перед этим пришёл. Может, он и от меня прятался. Поищите в бухте.

– Мы всю бухту обшарили. Господин Дубцов даже баркас нам выделил с водолазом, но утопленник куда-то смылся.

– Я тем более не водолаз.

– Это исправимо. Мы с тобой будем искать вместе: мы – в городе, а ты – на рифах.

– Как это?..

– Ну, рифы видел? Камни на выходе из залива.

– Знаю.

– Вот на этих камнях и посидишь, пока не вспомнишь.

На лбу у Гриши выступил пот:

– Да вы что, господин офицер?! Может, шутите? Не лето… Сами знаете, какая на рифы накатывает волна. Меня там накроет с головой.

– Вот ты и будешь… водолаз! Если не вспомнишь.

Гуров поймал плюшевого чёртика, который свисал с потолка на шёлковом шнуре, и дёрнул. Звякнул звонок – вошёл однорукий.

Когда Гришу провели мимо Дубцова, офицер прочитал в его взгляде целый монолог: «Как вам не совестно, господин старший лейтенант, носить флотский мундир после этого? Вы же все знаете про эти рифы!»

Дубцов отвернулся к окну. Там, внизу, Гарбузенко копался в моторе. Расстёгивая на ходу кобуру, Дубцов выбежал из кабинета.

Гарбузенко уже закрывал капот.

– Вот что, Гарбузенко, – сказал Дубцов, вынимая из кобуры браунинг, – придётся мне вас арестовать. Гришу повезли на рифы. Там из него все равно вытянут, кто гостил на «Джалите»… Ну, что вы на меня смотрите? Так будет лучше для вас и для Гриши тоже.

«ГАРБУЗОВЫ РОДИЧИ»

Сдав Гарбузенко под расписку дежурному офицеру, Дубцов уехал и вернулся к Гурову через полчаса. За это время в вестибюле контрразведки построился взвод солдат в походном снаряжении: шинели в скатку и вещмешки за плечами.

– Совсем оголили контрразведку, – пожаловался старшему лейтенанту дежурный офицер с черепом на рукаве. – На фронт гонят. Видно, плохи дела на Перекопе.

Дубцов, не отвечая, прошёл в кабинет Гурова. В руке у него был лакированный портфель, которым Дубцов, видимо, очень дорожил: усевшись на диван, положил на колени.

Ввели Гарбузенко.

– У меня к вам вопрос, Гарбузенко, – начал Дубцов.

– У меня тоже: драндулет теперь сами будете ремонтировать?

Гуров рассмеялся:

– В России легче царя свергнуть, чем того, кто ремонтирует автомобили.

Дубцов даже не улыбнулся.

– Давайте по-деловому, Гарбузенко, – только ответы на вопросы.

– Та что я, премьер-министр? Ответы, ещё и на вопросы! Это ж какую голову надо иметь?!

– Вопрос всего один: откуда вы знаете грека с «Джалиты»?

– Не знаю никакого грека.

– Он как Сократ, – сострил Гуров, – знает, что ничего не знает.

– А я и того Сократа не знаю. Он что, тоже грек?

– Представьте себе, да! – расхохотался Гуров. – Как раз Сократ грек настоящий!

– Что-то мне сегодня везёт на греков.

Дубцов резко прервал этот никчёмный разговор:

– Вы большевистские газеты читаете?

Гарбузенко сразу стал серьёзным, слегка побледнел.

– Вы, правда, думаете, Вильям Владимирович, что я большевик?

– Значит, я большевик! Я регулярно читаю большевистские газеты. А ротмистр Гуров – тот уж точно большевик. Он из них статейки вырезает и в альбомчик вклеивает. – Из лакированного портфеля Дубцов вынул газету, потрёпанную, но аккуратно подклеенную, протянул Гурову. – В твоём архивчике позаимствовал, ты уж извини.

Гарбузенко всем туловищем повернулся к Гурову, пытаясь заглянуть в газету…

– Для вас там – ничего нового, – одёрнул его Дубцов. – Ограбление красного гохрана Новороссийска. Государственного хранилища! Похищены ценности, конфискованные большевиками у буржуазии. «Угро», как всегда, всех выловил, приговор, как всегда, приведён в исполнение. И только главный сукин сын, организатор и вдохновитель всего этого дела, сбежал на греческой контрабандистской лайбе с похищенными ценностями… Конфискованными у буржуазии. Кличка – Гарбуз… Бывший судовой механик.

Гуров, отложив газету, с интересом разглядывал Гарбузенко:

– А ведь верно – Гарбуз. Как я не подумал?

– Есть такое, что ли, присловье, – сказал Гарбузенко, – «Гарбузовы родичи»… Ну вроде… седьмая вода на киселе. У гарбуза много семечек, из каждой семечки, если дуже захотеть, может вырасти Гарбузенко.

– И уплыть на греческой лайбе, которая называется «Джа-лита»… Пошутил и хватит! – Дубцов подошёл к столу и поднял салфетку, которой были прикрыты запонки грека. – Что вы скажете об этих запонках?

– Что они без мотора. Я по моторам механик, а не по запонкам.

– Чьи это запонки?!

Гарбузенко зажмурился в ожидании удара, но Дубцов только расстегнул портфель. Из портфеля он на этот раз извлёк фотокарточку, по всей видимости из семейного альбома. На ней был изображён молодой Дубцов. Поясной портрет со скрещёнными на груди руками.

– Посмотри на это фото, Гуров, если ты Шерлок Холмс. Внимательно!

Гуров схватил увеличительное стекло и увидел на фотографии те же запонки в виде якорьков:

– Это твои запонки?

– А то чьи же? Мне их отец подарил по случаю производства в лейтенанты. Ювелир Рутберг по заказу делал: выложил из рубинов по золоту якоря.

Гуров тщательно сквозь лупу рассмотрел запонки:

– Есть клеймо ювелира.

– Я не сомневался. Потом эти самые запонки ЧК изъяла при обыске на моей квартире в Новороссийске, а вы, господин Гарбуз, – повернулся он к Гарбузенко, – спереть изволили из красного гохрана заодно с прочими ценностями, «конфискованными у буржуазии»!

– Та як бы я знав, господин старший лейтенант, что воно ваши запонки.

– Знал бы – соломку подстелил. А теперь нам с ротмистром Гуровым все понятно. Вы отдали запонки греку – контрабандисту Михалокопулосу, который вывез вас тогда из Новороссийска на своей «Джалите». – Дубцов повернулся к Гурову. – Так что этот грек был контрабандист самый настоящий. Он знал, что его другу Гарбузу хорошо знакомы эти запонки, потому и передал их Грише на случай, если сам погибнет в бора. Так и получилось. Увидев на Грише запонки, вы, Гарбузенко, поспешили явиться на «Джалиту», где вас чуть не застукал господин Гуров. – Дубцов дёрнул чёртика, звякнул звонок, вошёл однорукий. – Отведите в соседнюю комнату, – распорядился Дубцов. – Пусть там напишет признание.

ПРИЗНАНИЕ ГАРБУЗА

Когда однорукий возвратился в кабинет Гурова с бумагой, исписанной каракулями Гарбузенко, Дубцов ещё был там. Схватив бумагу, он запер её в свой заветный портфель.

– Теперь он у нас на крючке: за эту бумаженцию выполнит любое задание. Красные ему не простят ограбления гохрана – это он понимает.

– Ты что? Предлагаешь его выпустить?! – удивился Гуров.

– А что, солить? Ты какие получил инструкции относительно уголовного элемента? Оставить красным в наследство всю заразу, что притащилась за нами в Крым: воров, налётчиков, спекулянтов.

– К Гарбузу это не относится. Он у красных не останется.

– Почему?

– По твоей же логике так получается: если ему красные не простят…

– Логика – это у тебя. Ты у нас Шерлок Холмс. А у меня – психология. Ты был когда-нибудь у Гарбузенко дома? Видел собаку да колясочку из ивовых прутиков – все, что осталось от его детей?

– Проверял. Действительно у него жена и дети – все погибли.

– Так вот: нас с тобой, хоть мы и не воры, Россия вскоре начнёт забывать потихонечку. А этот старый орёл от разбитого гнезда не отойдёт.

Гуров запустил пальцы в бороду и стал ходить по кабинету.

– Ты ещё скажи, отпустить Гришу.

– А Гриша тут вообще ни при чём.

– Ну знаешь, я не Иисус Христос.

– А я думал, наоборот, ты Христос! Он ходил по воде, как посуху, а ты тоже пойдёшь пешком по волнам до самой Турции?

– Не рано ли разогнался?

– Я слов на ветер не бросаю, Гуров, ты меня знаешь, – Дубцов проверил, плотно ли закрыта дверь, и склонился к самому уху Гурова: – Я получил сведения по морскому телеграфу: наши сдали Турецкий вал и откатились к Ющуньскнм позициям. А на причале тысячи беженцев ждут прихода «Спинозы». Но «Спиноза» не придёт – это ты, надеюсь, понял. И нам с тобой для спасения собственной шкуры остаётся только дизельный бот «Джалита» с мотористом Гришей да механиком Гарбузенко, который должен отремонтировать на ней двигатель. Словом, ты как хочешь, а я не намерен становиться к стенке в КрымЧК только лишь потому, что, по твоим непроверенным данным, под видом грека на «Джалите» плыл покойник… болгарин Христов Райко, которого я, кстати сказать, в восемнадцатом году лично уничтожил. То есть сдал французам и получил расписку, что он расстрелян в их плавучей тюрьме по приговору военного суда.

– Что же ты раньше молчал?

– Хотел посмотреть, как ты ловишь коммунистов. Поучиться, – Дубцов мягко, даже как-то нежно улыбнулся.

МОКРЫЙ ДОЖДЯ НЕ БОИТСЯ

Призрачными островами темнеют в море рифы. Будто сутулые циклопы сошлись в кружок и угрюмо плещутся среди моря. Вода колышет зелёные юбочки водорослей вокруг бёдер великанов. В морщинах скал кишит морская живность: хозяйничают крабы, погибают медузы.

С приходом осенней штормовой погоды рифы все чаще и чаще накрывает волна.

Гриша сидит на уступе рифа. Его ноги связаны, руки примотаны к туловищу телефонным проводом. Провод пропущен сквозь кольцо, вмурованное в скалу. Моргая воспалёнными веками, Гриша смотрит на море, откуда неумолимо надвигается холодная водяная стена. На то, что штормить не будет, надежды нет. Морю все равно, на кого работать, море не разбирает: красный – белый или вообще ни при чём. Сколько людей контрразведка уже возила на эти рифы. Не хочешь закладывать себя и других – сиди жди, пока сомкнётся над головой морская гладь. Время тебе даётся на размышления.

А о чём тут размышлять? Выдать Гарбузенко? Сказать, что это он прятался на «Джалите», когда пришёл Гуров? Ведь так оно и было: Гарбузенко явился на «Джалиту», потому что ему, а не кому-то другому, грек вёз сведения об исчезнувшем продовольствии… Но тогда вместо Гриши здесь будет сидеть Гарбузенко, связанный телефонным проводом. Спасти свою шкуру – утопить другого? Как потом жить? И как смотреть в глаза одной женщине? Гриша даже наедине с собой боялся назвать её по имени. Кто он этой женщине и кто она ему? Такие женщины только в книжках бывают. И только мужчины из книг – чистые, честные, образованные и в белых костюмах – имеют право глядеть им в глаза, а не те, кто, со страху обмаравшись, закладывают других…

Первая волна, навалившись, прижала Гришу к камням и откатилась… Стало нестерпимо холодно, ноги – как не свои. А кто, собственно, такой Гарбузенко? Почему его надо жалеть? Они с греком Михалокопулосом задумали разыскать спрятанное продовольствие со «Спинозы». Для чего? Для своей коммерции. А рядом голодают дети. Дети, которые посчитали крупинки сахара и даже ему, Грише, выделили порцию. Как Олюня сказала: «Это дяде». Нет уж! Пусть Гарбузенко сидит на рифах. Это его место!

Под ударами волн Гриша извивался на камнях, пытаясь перетереть провод, которым был связан. Где же они, подручные ротмистра Гурова? Может, и не думают приезжать за Гришей? Может, им вообще не до него? Да мало ли на их совести загубленных людей? Одним больше, одним меньше. А у него, у Гриши, жизнь одна. Но какое им дело до его жизни? Кто такой Гриша, чтобы его беречь больше, чем других? «Заплюй-вокзал». Да, было время, когда прилипло к нему это прозвище: Гриня Заплюйвокзал. Мало кто знал его настоящую фамилию. Заплюйвокзал, да и только! А почему именно Заплюйвокзал, тоже уже никто не помнил. Кроме Гриши. Самое чистое место в городе – вокзал. Туда гулять ходили, как на бульвар, кавалеры с барышнями. Дежурный в белоснежном кителе и красной шапке звонил в надраенный медный колокол: «Господа, поезд отправляется!» Вот Гриша и взялся на спор перед всем городом, на глазах станционного жандарма и начальника станции посреди перрона… плюнуть. И плюнул.

– Тьфу! – Гриша выплёвывал заливавшую рот солёную воду. – Тьфу!

Вот это и был, Гриня, твой первый и последний подвиг. Теперь уж ясно, что ничего лучше этого тебе уже в жизни не совершить. Жизни-то осталось от силы полчаса. Что можно сделать за полчаса жизни?

Волна накрыла его с головой и не спешила откатываться. Неужели так и остаться в зелёной могиле, как муха в бутылочном стекле?.. Но в глаза вновь глянуло небо. Только невыносимый холод сковал тело. Нет! За полчаса ещё многое можно сделать: предать человека и умереть предателем или не предать и умереть человеком. Кто бы ни был Гарбузенко: контрабандист, спекулянт, налётчик, – но когда Гриша его спросил: «Что бы вы хотели иметь от коммерции с продовольствием?» Гарбузенко ответил: «Только с долгами расплатиться. Покойный профессор Забродский Станислав Казимирович моих малых лечил – денег не брал ни грошика, а теперь его дочка Мария Станиславовна с чужими детьми мается». И Гриша не пожалел тогда, что передаёт ему, а не кому-то другому, матросскую флягу-манерку с упрятанным в ней письмом капитана «Спинозы». Более того, Гриша показал Гарбузенко пустой куль из-под сахара с лиловой казённой печатью! «У докторши дети, как галчата, голодные, а рядом в пансионе мадам-капитан сторож откармливает свинью», – сказал он.

По сути, они, Гриша и Гарбузенко, договорились подбросить Марии Станиславовне с детьми харчишки. Разве не так? И значит, предав Гарбузенко, Гриша предаёт и Марию Станиславовну, и эту маленькую – она показалась ему прозрачной – Олюню… Чем она больна и в чём виновата? Наверное, этого Грише не узнать никогда…

Волна, которая ринулась на рифы, была выше всех своих сестёр: она закрыла небо…

Вдруг где-то близко застучал мотор. Огибая рифы, шёл баркас, в баркасе сидели солдаты с карабинами и однорукий.

– Ну, надумал? – спросил однорукий.

Гриша не ответил. Он даже не слышал вопроса. Вода залила уши, и в ушах пело море.

Солдаты стали втаскивать Гришу на борт баркаса. Вахмистр обнажил шашку…

«Нет уж, лучше море, – подумал Гриша, когда металл клинка коснулся тела, – роднёй как-то…» – И потерял сознание…

Вахмистр шашкой перерезал провод, которым был обмотан Гриша.

– Везучий парень, – сказал однорукий. – Если не сдохнет, будет жить.

Гриша очнулся, когда солдаты, вытащив его из баркаса, швырнули на палубу «Джалиты». Он не увидел в море рифов. На этом месте плясали волны – шторм вовсю разыгрался, и призрачные острова исчезли…

Однорукий оставил на «Джалите» часового. Поглядев, как Гриша ползает по палубе, раскорячась подобно крабу, часовой беспечно уселся у фальшборта в обнимку с карабином. Руки «для сугреву» он спрятал в рукава.

А Гриша, цепляясь за принайтованные детали оснастки, заполз в жилую рубку, где сразу задвигался живей, отыскал свой разграбленный сундучок: все вещи переворошили при обыске, но, слава богу, не изъяли то, что искал Гриша, – клеёнчатый водонепроницаемый кисет…

Часовой стерёг лишь тот борт «Джалиты», что примыкал к мосткам. Он не мог себе представить, что Грише ещё не надоело купаться. Да Гриша и сам бы не поверил, что у него хватит на это духу. Но вдруг он вспомнил старую уличную погудку «Мокрый дождя не боится», и на мгновение ему стало даже смешно.

Часовой чиркнул спичкой, укрыл пламя от ветра в лодочке из ладоней и стал прикуривать. В этот момент он видел только уютно освещённую лодочку ладоней, огонёк, кончик цигарки, ощущал тепло и вкус махорочного дымка, а Гриша, преодолевая дрожь, сползал в ледяную воду с противоположного борта…