Текст книги "Похождения Гекльберри Финна"

Глава XX

Объяснение Гека. – План кампании. – Митинг под открытым небом. – Ловкая дипломатия. – Пират, обратившийся в проповедника. – Герцог в качестве типографского рабочего. – Образ действий с Джимом.

Король и герцог назадавали нам множество вопросов. Им желательно было знать, чего ради прячем мы так старательно плот и скрываемся днем вместо того, чтобы плыть, пользуясь дневным светом? У них явилось, между прочим, подозрение, уж не убежал ли Джим от своего законного хозяина? Я возразил им на это:

– Скажите на милость, разве станет беглый негр пробираться на юг?

Они согласились с тем, что он ни под каким видом делать этого не станет. Мне надлежало пред ставить какие-нибудь разъяснения, а потому я вынужден был рассказать им следующую историю своей жизни:

– Моя семья давно уже обитала в Пикском графстве Миссурийского штата, где, между прочим, родился и я. Все умерли, за исключением меня, папаши и моего маленького родного братца, Икэ. Папаша решил тогда распродать все наше имущество, спуститься вниз по течению и поселиться с дядей Бэном, у которого имеется участок земли на берегу реки в сорока четырех милях ниже Орлеана. Папаша был человеком небогатым, да, кроме того, за ним числились кое-какие долги, так что, распродав все и расплатившись с ними, он остался лишь обладателем шестнадцати долларов да нашего негра, Джима. На это нельзя было проехать четырнадцать тысяч миль, хотя бы даже и на палубе парохода. К счастью, когда вода стала прибывать, отцу удалось поймать плывшее мимо звено плота, и мы решили спуститься на нем в Орлеан. Фортуна оказалась, однако, по отношению к моему родителю капризной. Раз ночью пароход наехал на передний угол нашего плота, мы все бросились за борт и нырнули под колесо. Я и Джим выплыли опять на поверхность, но папаша был перед тем сильно выпивши, а Икэ недавно исполнилось четыре года, а потому оба они пошли ко дну. После того у нас, в продолжение двух дней, было очень много беспокойств и неприятностей: к нашему плоту беспрерывно подплывали на лодках с намерением отобрать от меня Джима под предлогом подозрения, будто он беглый негр. Поэтому мы решили плыть только ночью, когда нам никто не мешает, а днем отдыхать, припрятав свой плот в благонадежное место.

Выслушав меня, герцог объявил:

– Погодите! Я как-нибудь придумаю, каким именно способом надо устроиться, чтобы можно было путешествовать без всякой помехи также и днем. По размыслив хорошенько над этим вопросом, я непременно выработаю подходящий план действий. На сегодняшний день мы будем придерживаться прежнего метода, так как все равно у нас нет ни малейшего желания плыть мимо соседнего городка, что могло бы, пожалуй, оказаться небезопасным.

К вечеру начали собираться тучи, небо потемнело, и следовало, по-видимому, ожидать сильного дождя. Всюду на горизонте мелькали зарницы, а по листьям деревьев пробегал зловещий трепет. Можно было предвидеть, не сверяясь с барометром, до чрезвычайности скверную погоду. Герцог и король отправились поэтому осматривать наш шалаш, дабы освидетельствовать там состояние постелей. У меня имелся соломенный матрас, а у Джима – мякинный, а необходимо заметить, что солома для тюфяка гораздо полезнее мякины: в мякинных тюфяках всегда заводятся пауки и разная другая нечисть, способная укусить сонного человека; кроме того, когда спящий шевелится, сухая мякина хрустит под ним, словно опавшая листва, так что он поневоле проснется. Исходя, по-видимому, из этих предположений, герцог объявил, что займет мою постель, но король не дозволил ему этого, возразив:

– Я полагал, что различие в рангах само по себе уже должно было указать вам на неуместность предоставлять в мое распоряжение мякинный тюфяк! Не угодно ли будет вашей светлости спать на нем самим?

Мы с Джимом не на шутку перепугались, так как одно мгновение думали, что между обоими высокопоставленными лицами возгорится крупная ссора, а потому очень обрадовались, когда герцог ответил:

– Мне, должно быть, уже на роду написано, чтобы меня толкали всегда в грязь железным каб луком притеснения. Бедствия сломили некогда гордый мой дух! Я подчиняюсь, уступаю! Такова моя судьба! Я один-одинешенек на свете, а потому даже не пытаюсь уклоняться от страданий! Я могу вы нести решительно все!

Мы отчалили, как только стемнело. Его королевское величество приказал нам держаться середины реки и не зажигать фонари до тех пор, пока город не останется далеко за нами. Вскоре показалась вдали кучка огоньков, свидетельствовавших, что перед нами был город. Мы благополучно проплыли мимо на расстоянии приблизительно полумили от них. Спустившись на три четверти мили вниз по течению, мы подняли свой сигнальный фонарь, а часов в десять вечера поднялся сильнейший ветер с дождем, громом и молнией. Король велел нам обоим стоять на вахте, пока погода не переменится к лучшему, а сам вместе с герцогом ушел в шалаш и расположился там на ночлег. Собственно говоря, по заведенному у нас с Джимом порядку мне надлежало спать в шалаше до двенадцати часов, но если бы там даже имелась для меня свободная постель, я все-таки не согласился бы уйти с вахты. Дело в том, что такая буря, какая разразилась тогда, случается далеко не каждый день и представляет собою зрелище, на которое стоит по смотреть. Ветер завывал так, что волосы невольно становились дыбом; чуть не каждую секунду сверкала молния, освещавшая всю окрестность на полмили кругом, и тогда виднелись, как на ладони, острова, казавшиеся сквозь дождь словно в тумане, и деревья, бешено отмахивавшиеся от ветра своими ветвями и верхушками. Затем раздается гу-уак! – бум! бум! бомбль-омбль-ум-бум-бум-бум-бум! Гром, рассыпаясь вдали раскатами, смолкает, но вот: трах! – сверкает другая молния и раздается вновь оглушающий грохот. На реке поднялось такое волнение, что меня чуть не смывало иной раз с плота, но так как я был в костюме первобытного человека до грехопадения, то и не опасался промочить свое платье. Зато деревья, торчавшие из воды, нисколько нас не тревожили: молния сверкала и освещала все кругом так усердно, что мы всегда имели возможность своевременно видеть эти деревья и сворачивать с дороги.

Необходимо заметить, что по условию я должен был стоять на вахте с полуночи и до трех часов утра. Около полуночи, однако, меня начало клонить ко сну, а потому Джим объявил, что подежурит за меня первую половину вахты; он всегда был очень добр ко мне в таких случаях и до чрезвычайности меня баловал. Я попытался было залезть в шалаш, но король и герцог так широко раскинули ноги, что для меня не оставалось удобного местечка, чтобы прилечь. По этому я примостился на палубе под открытым небом. Дождь меня нисколько не беспокоил, так как он был достаточно тепл, а волны не захлестывали уже плот так сильно, как прежде. Часам к двум волнение опять усилилось и Джим собирался уже меня разбудить, но отказался от этого намерения, считая волны еще не достаточно высокими, чтобы причинить какой-нибудь вред. Расчет этот оказался, однако, ошибочным: вскоре набежала на плот бешеная волна, которая в одно мгновение ока унесла меня за борт. Джим так расхохотался, что чуть не умер со смеха; вообще мне не случалось когда-либо видеть негра, которого так легко было рассмешить.

Я встал тогда на вахту, а Джим улегся на палубе и тотчас же захрапел. Мало-помалу буря совсем улеглась, а как только на берегу показался в окне одной из хижин огонек, я сейчас же разбудил Джима. Общими силами мы отвели плот в укромное местечко, где можно было удобно его спрятать на предстоявший день.

После завтрака король добыл из своего саквояжа старую, засаленную колоду карт и принялся играть с герцогом в мельники, по пять центов за партию. Когда им наскучила эта игра, они решили заняться, выражаясь их собственными словами, составлением плана кампании. Герцог раскрыл свой саквояж, вытащил оттуда целую пачку отпечатанных афиш и принялся читать их вслух. В одной из афиш заявлялось: «Знаменитый доктор Арман де Монтальбан из Парижа прочтет публичную лекцию о френологии как науке в таком-то месте (оставлен пробел) такого-то числа (тоже пробел). Слушатели платят по десять центов за вход. Аттестаты с удостоверением о характере и способностях на основании тщательного и всестороннего френологического исследования выдаются желающим по двадцать пять центов с исследованной головы». Объяснив, что сам он и есть доктор Монтальбан, герцог прочел другую афишу, в которой являлся знаменитым исполнителем шекспировских трагедий, известным всему свету Гарриком-младшим, из труппы Дрюри-Лэнского театра в Лондоне. Из других афиш явствовало, что его светлость носил множество других имен и обладал массой разнообразнейших, диковинных талантов. Между прочим, он с помощью маги ческой палочки умел отыскивать под землей водяные источники и золотые россыпи, лечил от дурного глаза, уничтожал действие заговоров и чар, напущенных на человека и животных могущественными колдунами и ведьмами, и т. д. и т. д… Наконец, закончив рассматривание этих афиш, герцог объявил:

– Всего более мне нравится, однако, служение Мельпомене. Случалось когда-нибудь вашему высочеству подвизаться на театральных подмостках?

– Нет! – возразил король.

– В таком случае вы будете дебютировать на них не позже как через три дня, ваше павшее высочество. В первом же порядочном городе, который нам встретится на пути, мы наймем подходящую залу и там исполним перед избранным обществом сцену поединка из «Короля Ричарда III» и сцену на балконе из «Ромео и Джульетты».

– Я, любезнейший Бильджуатер, согласен на все, лишь бы зашибить деньгу, но предупреждаю заранее, что ровно ничего не смыслю в театральном искусстве. У меня не было даже случая присутствовать при том, как ломали комедию. Я был еще слишком молод, чтобы смотреть на спектакли, которые давались во дворце моего папаши. Как вы думаете, удастся меня обучить?

– Без всякого затруднения!

– Ну, и прекрасно! Я не прочь попробовать что-нибудь новенькое. Можете хоть сейчас приняться за мое обучение. Я слушаю.

Герцог рассказал ему тогда всю подноготную про Ромео и Джульетту, добавив, что он лично привык на сцене и вне ее к роли Ромео, а потому королю придется разучить роль Джульетты.

– Но ведь если Джульетта такая молоденькая девчоночка, то моя плешивая голова и седые бакенбарды, пожалуй, не совсем будут подходить к роли.

– Насчет этого не беспокойтесь! Здешнее провинциальное дурачье ничего подобного не сообразит. Кроме того, ваше величество будете костюмированы, а это ведь самое главное! Джульетта, перед тем как лечь в постель, выходит на балкон, чтобы полюбоваться полной луной. Понятное дело, что она в пеньюаре и ночном чепце, обшитом кружевцами. Необходимые костюмы у меня уже запасены.

Он вытащил из своего саквояжа два или три костюма из раскрашенного картона, наклеенного на коленкор, которые выдавал за средневековые доспехи Ричарда III и Ричмонда. Под конец он извлек оттуда же длинную белую демикотоновую ночную рубашку и ночной чепец с оборкой. Король совершенно этим удовлетворился, а потому герцог, достав из того же саквояжа книжку, продекламировал по ней с величайшим шиком обе сцены, энергично жестикулируя, чтобы показать, каким именно образом надлежит держать себя на сцене исполнителям, а затем передал книжку королю, приказав ему выучить свою роль наизусть.

В трех милях ниже, в излучине реки, нам должен был встретиться небольшой городок. После обеда герцог объявил, что придумал уже средство, которое дозволит нам путешествовать днем без всякой опасности для Джима. Вместе с тем он сообщил, что немедленно съездит в город и примет там надлежащие меры; король, в свою очередь, изъявил желание отправиться туда же и посмотреть, не попадется ли что-нибудь и на его удочку. У нас на плоту вышел весь кофе, а потому Джим посоветовал мне съездить тоже на берег, вместе с королем и герцогом, и раздобыть некоторое количество этого необходимого продукта.

Прибыв в город, мы не нашли там населения; улицы стояли пустые; всюду царила такая же тишина, как и в воскресные дни. Мы разыскали, наконец, где-то на заднем дворе старого больного негра, гревшегося на солнце. Он объяснил, что все, кому не препятствовали чересчур сильная болезнь и крайняя старость или младенчество, отправились на благочестивое собрание, происходившее теперь на чистом воз духе в лесу, приблизительно милях в двух от города. Наведя обстоятельные справки насчет того, как туда пройти, король объявил, что явится на этот митинг и попробует извлечь из него возможно большее количество презренного металла. Он предложил мне, если угодно, идти вместе с ним.

Герцог объяснил, что ему лично нужна типография. Мы разыскали ее в каком-то чуланчике за столярной мастерской. Как столяры, так и типографские рабочие ушли на сходку, оставив двери незапертыми. Помещение типографии оказалось до чрезвычайности грязным, заваленным всяким хламом и запачканным крас кою. По стенам были развешаны оттиски объявлений с портретами украденных лошадей и беглых негров. Герцог снял с себя сюртук и объявил, что нашел уже все, что нужно. Мы с его величеством отправились тогда разыскивать в лесу благочестивое собрание.

Приблизительно через полчаса мы добрались до места сходки, причем с нас обоих градом катился пот, так как день был ужасно жаркий. На сходку собралось около тысячи человек; многие из них приехали, как мы узнали впоследствии, миль за двадцать. В лесу стояло в живописнейшем беспорядке множество телег и повозок; выпряженные кони, привязанные к телегам, ели засыпанный туда корм, неистово топая ногами и отмахиваясь хвостами от мух; тут же устроено было несколько навесов из древесных ветвей и жердочек, где продавался лимонад, имбирные пряники, целые груды арбузов, початков кукурузы и т. п.

Проповеди читались в шалашах такой же конструкции, но только более значительных размеров. Все они были переполнены благочестивыми слушателями; скамьями служили там бревна, обтесанные с одной стороны и покоившиеся на ножках, забитых в дыры, вы сверленные с необтесанной стороны бревна; спинок у скамей совсем не было; под каждым навесом имелся находившийся в самом конце высокий помост для проповедника. Дамы и девицы явились в шляпках и в самых нарядных своих платьях: шерстяных и сатиновых. Лишь некоторые девочки-подростки были в простеньких ситцевых платьицах. Многие из молодых людей оказались без сапог, костюм некоторых детей ограничивался одной рубашкой из грубого холста. Некоторые старухи забавлялись вязанием, а молодежь кое-где позволяла себе коварно заниматься ухаживанием.

В первом шалаше, в который мы вошли, проповедник угощал слушателей благочестивым гимном: он громогласно выкрикивал парочку стихов, после чего все присутствующие пели их хором. Народу было так много и он так усердствовал, что в результате получалось очень грандиозное впечатление; затем проповедник выкрикивал еще два стиха, и т. д. Публика приходила все в большее возбуждение, вследствие чего пение становилось все громче; наконец некоторые из присутствующих начали стонать, а другие – вопить самым неистовым образом. Тогда проповедник принялся читать поучения и сразу же взялся как нельзя более серьезно за дело: он ходил, внушительно жестикулируя, с одной стороны помоста на другую, а затем, остановившись как раз на половине пути, на гнулся к толпе, начал размахивать руками, раскачиваться всем телом и выкрикивать слова с напряжением всех сил. Время от времени он подымал вверх Библию, раскрывал ее и показывал всем слушателям, восклицая: «Вот вам медный змий в пустыне! Взгляните и оставайтесь в живых!» Публика отвечала на это громкими криками: «Слава Тебе, Господи! Аминь!» Среди стонов, воплей и таких восклицаний проповедник продолжал:

– Приидите сюда, на скамью кающихся! Приидите, погрязшие во грехах! (Аминь!) Приидите, больные, страждущие! (Аминь!) Приидите, хромые, расслабленные и слепые! (Аминь!) Приидите, несчастные бедняки, погрязшие во стыде! (А-аминь!) Приидите, все страждущие, обремененные и оскверненные, приидите утратившие бодрость духа, приидите с сокрушенным сердцем, приходите в ваших лохмотьях, грехах и грязи. Вас ждут воды очищения! Двери небес отверсты! Вой дите туда и расположитесь на отдых! (А-аминь! Слава Тебе, Господи! Аллилуйя!)

Далее шло в том же роде, но только из-за криков и воплей нельзя было уже расслышать слов проповедника. Публика валила толпою к скамье кающихся, энергично прочищая себе туда дорогу локтями и плечами. По лицам кающихся струились слезы. Вскоре все передние скамьи переполнились грешниками, которые пели гимны, кричали и, словно помешанные, повергались на пол, предусмотрительно устланный соломой. Прежде чем я успел надлежаще освоиться с этими благочестивыми упражнениями, король принял в них самое деятельное участие: он очутился в первых рядах кающихся, где громогласная, пламенная его молитва покрыла все голоса. В следующее мгновение он устремился на помост и обратился к проповеднику с просьбой разрешить ему сказать, в свою очередь, назидательное слово благочестивым христианам. Его величество объяснил, что в малолетстве был пиратом и в продолжение тридцати лет занимался морским раз боем на Индийском океане. Прошлой весной ему пришлось выдержать жестокую битву с преследовавшим его крейсером, вследствие чего численность эки пажа у него значительно уменьшилась. Он вернулся в Америку с большими деньгами, чтобы завербовать себе несколько дюжин молодцов надлежащего закала. Благодаря Богу, однако, прошлой ночью его ограбили дочиста и высадили с парохода без гроша. Он этому несказанно рад, так как никогда еще в жизни не испытывал такого счастья. Он сразу же стал совершенно иным человеком и впервые в жизни почувствовал себя осененным благодатью. Правда, он теперь стал человеком бедным и неимущим, но при всем том он принял твердое решение немедленно же по кинуть Америку, чтобы вернуться в Индийский океан и посвятить остаток своей жизни делу обращения разбойников; он может лучше, чем кто-либо, взяться за это дело, так как знаком с экипажами всех разбойничьих судов в этом океане. Разумеется, будет трудновато и хлопотно добраться туда без денег, но он все-таки выполнит так или иначе свое намерение. Каждый раз, когда удастся обратить пирата в благочестивого христианина, он будет говорить: «Не трудись благодарить меня, любезнейший! Я тут совершенно ни при чем. Вся, без исключения, заслуга принадлежит добрым людям, присутствовавшим на благочестивом собрании близ Поквиля: они истинные братья и благодетели пиратов. Здешний проповедник является са мым искренним другом, каким мог когда-либо по хвастаться морской разбойник!»

Король залился при этих словах слезами, и все последовали его примеру. Кто-то воскликнул затем: «Надо собрать для него добровольные даяния». Тотчас же повскакали с полдюжины добровольцев, но чей-то голос снова воскликнул: «Пусть он сам обойдет со шляпой!» Все, в том числе и проповедник, признали это всего более уместным.

Король обошел собравшуюся в шалаше публику, утирая слезы, обильно лившиеся у него из глаз, – благословлял щедрых подателей, восхвалял их и благодарил за великую доброту к бедным пиратам, раз бойничавшим в отдаленном Индийском океане. Самые прелестные девушки, растроганные до слез, вставали со скамеек и просили раскаявшегося пирата разрешения поцеловать его на добрую память. Он никогда не отказывал в подобном разрешении, а наиболее хорошеньких даже сам принимался обнимать и целовать раз по шесть. Его уговаривали пожить хоть недельку в Поквиле. Каждому хотелось, чтобы раскаявшийся грешник погостил в его доме, – всякий счел бы это для себя за величайшую честь, – но ко роль объявил, что благочестивое собрание должно закрыться как раз в этот самый день, вследствие чего он не рассчитывает принести своим пребыванием в Поквиле особенной пользы кому бы то ни было, а вместе с тем спешит добраться как можно скорее до Индийского океана, дабы приступить там к делу обращения морских разбойников на путь истинный.

По возвращении нашем на плот его величество сосчитал собранные им добровольные даяния и нашел, что они составляют в общей сложности восемьдесят семь долларов семьдесят пять центов. Кроме того, он «приобрел» еще бочонок водки, вместимостью в три галлона, найденный под одной из телег на обратном пути через лес. Король был очень доволен таким заработком и объявил, что, в общей сложности, ему никогда еще не доводилось заработать так много на миссионерском поприще. Он объяснял это тем, что язычники всем уже надоели, тогда как морские разбойники, благодаря сравнительной новизне и большой эффектности сюжета, должны были доставить более обильную жатву с благочестивого собрания.

Пока король не представил вырученных им денег, герцог, по-видимому, очень гордился достигнутыми им успехами, но затем охотно сознался, что король заткнул его, как говорится, за пояс. Занявшись на досуге знакомым ему типографским искусством, он напечатал для фермеров две маленькие вещички, а именно объявление о пропаже лошадей, за которые и получил четыре доллара; кроме того, он принял на десять долларов различных объявлений для местной газеты, пообещав поместить их за четыре доллара, если деньги будут уплачены вперед, каковую сумму ему немедленно и уплати ли. Подписная плата за газету составляла два доллара в год, но он взял с трех новых подписчиков по половине доллара с каждого, требуя только, чтобы деньги были внесены безотлагательно. Ему хотели уплатить, по обыкновению, дровами и луком, но он объявил, что за пасся уже и тем и другим, а потому делает такую крупную скидку с подписной цены именно с целью получить ее звонкой монетой. Кроме того, герцог сочинил маленькое поэтическое произведение в нежном меланхолическом тоне. Это было трехстишие, озаглавленное: «Разбей вконец, холодный свет, мое больное сердце». Набрав это трехстишие, он прочел его в корректуре, вы правил таковую и оставил все в надлежащем порядке для немедленного помещения в газете, не требуя себе никакого гонорара. Вообще, он раздобыл девять с половиной долларов и утверждал, что нажил эти деньги честным трудом, потому что устал как собака.

Он показал нам также маленькую вещицу, которую отпечатал в типографии и за которую не получил ни гроша, так как она предназначалась для нас. Это было объявление, украшенное портретом беглого негра, с уз лом на палке, перекинутой через плечо, и подписью внизу: «двести долларов награды». Описание примет как нельзя лучше подходило к Джиму. В объявлении рассказывалось, что он сбежал прошлой зимой с плантации св. Якова, что в сорока милях ниже Нового Орлеана, и, вероятно, направился к северу. За поимку этого негра и доставку его обратно на плантацию будет уплачено двести долларов, кроме возмещения всех затрат.

– Теперь, с завтрашнего дня, – пояснил герцог, – нам можно будет, если угодно, путешествовать также и днем. Когда мы заметим, что кто-нибудь направляется к плоту, можно будет связывать Джиму руки и ноги, класть его в шалаше и объяснять, что мы поймали беглого негра недалеко от устья Огайо. За не имением средств воспользоваться пароходом мы не смогли и поэтому добыли в долг у своих приятелей этот маленький плот и везем теперь Джима обратно к хозяевам. Ручные и ножные кандалы на беглом негре были бы, разумеется, еще эффектнее, но не вполне согласовались бы с рассказом о собственной нашей бедности. Они слишком напоминали бы драгоценные уборы. Веревкам следует, в данном случае, отдать предпочтение, они более согласуются с принципом единства действия, которому на сцене придают такое важное значение. Мы все признали герцога замечательно ловким малым и решили, что у нас теперь не будет ни малейших препятствий путешествовать также и днем. За ночь можно было уплыть достаточно далеко, чтобы удалиться от возбуждения, которое неизбежно должна была вызвать в маленьком городке типографская деятельность нашего герцога. Тогда только мы будем в состоянии чувствовать себя в полной безопасности и плыть когда нам угодно – днем или ночью.

На этот раз мы притаились и не подавали никаких признаков жизни часов до десяти вечера. Тогда мы проплыли мимо города, держась от него по возможности дальше, и выставили свой фонарь только тогда, когда городские огоньки исчезли совершенно из виду.

Приглашая меня часа в четыре стать на вахту, Джим спросил:

– Как вы думаете, Гек, встретимся ли мы еще во время плавания с какими-нибудь королями?

– Ну, нет! Навряд ли это с нами случится, – ответил я.

– И прекрасно! я этому очень рад! Один, много два короля и за глаза с нас довольно! Теперь наш король пьян, как стелька, да и герцог, пожалуй, оказывается не в лучшем положении.

Выяснилось, что Джим пытался заставить короля говорить по-французски, чтобы ознакомиться таким путем с тонкостями языка. Его величество объявил, однако, что живет так долго в Соединенных Штатах и перенес столько горя, что успел совершенно забыть свой родной язык.