Текст книги "Похождения Гекльберри Финна"

Глава XXI

Фехтование на шпагах. – Монолог Гамлета. – Мы бродим по городу. – Леность туземцев. – Старик Боггс. – Смерть Боггса.

Солнце уже взошло, но мы продолжали наш путь, не приставая более к песчаным косам. Выспавшись хорошенько, король и герцог вышли из шалаша; вид у них был с перепоя, надо сознаться, очень неаван тажный, но, прыгнув за борт и поплавав немножко, оба они значительно освежились. После завтрака король уселся в уголке плота, снял с себя сапоги, засучил брюки, опустил ноги в воду, закурил трубку и, обеспечив себя таким образом самым разносторонним комфортом, принялся зубрить наизусть сцену из «Ромео и Джульетты». Когда он достаточно хорошо разучил сцену, герцог принялся репетировать ее вместе с ним; при этом герцог чрезвычайно добросовестно исполнял свою обязанность преподавателя сценической декламации. Он тщательно и в достаточной степени терпеливо обучал короля говорить с чувством, толком и расстановкой, заставлял его вздыхать и в наиболее патетических местах прижимать руку к сердцу. По истечении некоторого времени его светлость объявил своего ученика довольно удовлетворительной Джульеттой, присовокупив, однако:

– Вам бы только следовало произносить «Ромео!» несколько иначе. К чему выкрикивать его с таким ревом, как будто бы вы были не кроткой молодой девушкой, а бешеным быком, сорвавшимся с привязи? Возглас этот должен быть томный, нежный и застенчивый. Попробуйте продекламировать его приблизительно таким образом: «Р-о-о-мео!» Вспомните, что Джульетта милая, любящая девочка, почти еще ребе нок, и что она поэтому не может реветь по-ослиному.

Вслед за тем они раздобыли себе пару мечей, из готовленных герцогом из тонких дубовых дощечек, и принялись разыгрывать сцену поединка, в которой герцог исполнял роль Ричарда III; они рубились на славу и прыгали по плоту так, что любо-дорого было смотреть. Под конец, однако, король, прижатый к краю плота, оступился и упал в воду. Тогда они ре шили отдохнуть и принялись ради времяпрепровождения рассказывать друг другу прежние свои похождения на берегах Миссисипи.

После обеда герцог сказал своему компаньону:

– Мы с вами, Капет, несомненно, угостим публику первоклассным спектаклем, но только надо будет прибавить к нему еще малую толику. Надо подготовить что-нибудь такое, чем можно было бы отвечать на бисы.

– Какие же это такие бисы, Бильджуатер?

Герцог дал ему надлежащее объяснение и объявил:

– Я могу ответить, проплясав шотландский танец или матросскую пляску. А вы… Какую бы такую штуку придумать для вас? Позвольте! Эврика! Я нашел! Вы можете произнести монолог Гамлета.

– Я опять не понимаю, что это такое!

– Просто-напросто монолог Гамлета – самая знаменитая вещь во всем Шекспире. Такая, вам я скажу, восхитительная штука, что публика всегда при ходит в восторг! Жаль, что здесь в книжке его нет, так как я захватил в дорогу всего один том, но думаю, что мне удастся все-таки припомнить. Попробую немножко походить и посмотрю, буду ли я в состоянии вызвать этот монолог из глубоких пещер моей памяти.

Герцог принялся расхаживать взад и вперед, по груженный в глубокие думы. Время от времени он грозно нахмуривал брови, а затем многозначительно поднимал их кверху, прижимал руку ко лбу, со сто ном отшатывался назад, вздыхал и даже выжимал у себя из глаз одну или две слезинки. На него, и в самом деле, занятно было смотреть; под конец он объявил, что вспомнил весь монолог, и изъявил готовность продекламировать его нам. Приказав, чтобы мы слушали его со вниманием, герцог принял самую что ни на есть благородную позу, выставив одну ногу вперед и протянув обе руки прямо перед собой. Голова его откинулась назад; он глядел в продолжение нескольких секунд прямо на небо, а затем принялся прыгать, бесноваться и скрежетать зубами. После такого вступления начался сам монолог, в продолжение которого герцог завывал, размахивал руками, дрыгал ногами, выставлял грудь вперед и во обще лицедействовал с такой энергией и самоуверенностью, каких я не встречал до сих пор ни у одного из виденных мною актеров. Я тоже запомнил этот монолог наизусть, прислушиваясь, как герцог обучал короля:

 
Быть или не быть! Вот острое где шило,
Бедой пронзившее всю долголетнюю жизнь!
Кто б сносить такое бремя восхотел,
Хотя бы только до тех самых пор,
Пока Бирнамский лес придет вдруг в Донзинан!
Когда бы страх загробных страшных пыток
Не возмущал невинности дремоту
И не содействовал природы целям,
Путем которых мы предпочитаем
Служить мишенью отравленным стрелам
И мучиться в ниспосланной нам доле,
Чем зря искать других, безвестных судеб,
Благоговение молчать нас заставляет.
Дункан! Ты слышишь! Я стучусь! Проснись!
Я бы хотел, чтобы ты проснулся!
Кто может выносить судьбы уколы,
и притеснителей вражду, и гордецов презренье,
Законов мешкотность и тихое спокойствие могилы?
В безмолвном трепете власы стоят дыбом в полночный грозный час,
Когда здесь на кладбище вдруг разверзаются гробы, и мертвецы встают из них
В своих обычных черных фраках, но
Из сей неведомой страны еще никто не возвращался:
Она заразой дышет на весь мир, а потому решимость храбреца
Сменяется таким же робким страхом,
Как мужество кота, облитого холодною водою,
И все нависшие над нами тучи,
Нахмурясь грозно, распадутся прахом и обратятся как бы ни во что!
Желательно, чтобы это так и сбылось! Однако, будь потише, Офелия, прелестная красотка!
К чему так грозно разеваешь
Свою ты беломраморную пасть?
Ступай-ка лучше в монастырь! Тебя нам здесь не надо больше!
 

Старичку очень понравился этот монолог, и он вскоре разучил его так, что мог декламировать просто первоклассно. Он как будто родился для произнесения таких монологов, и когда входил в надлежащий азарт, принимался так жестикулировать и выделывать такие прыжки, что на него любо-дорого было смотреть. Вместе с тем он кричал, ревел и вопил так, что даже становилось страшно.

Как только представился к этому удобный случай, герцог распорядился отпечатать достаточное число афиш и театральных билетов. После того, в течение двух или трех дней, у нас на плоту обнаруживалось во время плавания величайшее оживление: король и герцог беспрерывно фехтовали друг с другом на деревянных мечах или же устраивали частные или общие репетиции. Однажды утром, миновав почти уже весь Арканзасский штат, мы увидели перед собою, на берегу большой излучины, маленький городок. Мы пристали к берегу приблизительно в трех четвертях мили выше, в маленькой бухточке, совершенно закрытой свешивавшимися над нею кипарисами. Оставив там плот, мы все, за исключением Джима, сели в лодку и отправились в город посмотреть, насколько благоприятными окажутся там местные условия для задуманного театрального представления.

Нам положительно везло: после полудня должно было и без того уже состояться в городе представление, так как туда прибыл странствующий цирк. Ото всюду из окрестностей начала съезжаться публика вер хами и в самых разнообразных старомодных тряских экипажах. Цирк должен был в тот же вечер уехать из города, а потому мы со своим драматическим спектаклем имели основание рассчитывать на порядочный сбор. Герцог нанял камеру мирового судьи, которой уже не впервые приходилось исполнять обязанность театрального зала, после чего на стенах и соседних заборах мы расклеили афиши следующего содержания:

ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА!

В высшей степени увлекательно!

Всего только на ОДИН вечер!

Известные всему свету артисты: ДАВИД ГАРРИК младший, из лондонской труппы Дрюри-Лэнского театра, и ЭДМУНД КИН старший, почетный трагик королевского Геймаркетского театра, Уайтчэпеля, Пуддинслэна, Пиккадилли, Лондонского и Королевского континентального театров, будут иметь честь явиться перед публикой в величественном шекспировском представлении, озаглавленном

«СЦЕНА НА БАЛКОНЕ»

из

«РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЫ»!!!

Ромео………………………мистер ГАРРИК Джульетта…………………….мистер КИН

При содействии всей остальной труппы. Костюмы, декорации и аксессуары – новые, с иголочки. Вместе с тем будет поставлен на сцене художественный, грозный и захватывающий дух ПОЕДИНОК НА МЕЧАХ из «РИЧАРДА III»!!!

Ричард III….мистер ГАРРИК

Ричмонд……..мистер КИН,

а также (по особому требованию):

БЕССМЕРТНЫЙ МОНОЛОГ ГАМЛЕТА,

исполненный знаменитым КИНОМ в Париже на 300 последовательных спектаклях. Всего только ОДНО представление ввиду ангажемента, требующего немедленного возвращения в Европу.

За вход 25 центов; с детей и прислуги 10 центов.

Затем мы отправились бродить по городу. Дома и магазины там оказались в большинстве случаев стары ми, рассохшимися деревянными лачугами, которые так и остались неокрашенными. Все они казались приподнятыми словно на ходули, так как были построены в трех или четырех футах от земли на сваях. Это объяснялось тем, что в половодье река имела обыкновение затоплять город. Дома были окружены маленькими садиками, но там, по-видимому, росли только сорные травы да подсолнечники; виднелись груды золы, старые истоптанные башмаки, разбитые бутылки, выброшенное за ненадобностью тряпье и пришедшая в негодность жестяная посуда. Заборы состояли из разнокалиберных досок, приколоченных к столбам в разные времена и в различных направлениях; они отклонялись поэтому самым прихотливым образом от прямого отвесного положения и были снабжены воротами, створки которых обыкновенно висели на одной, и притом кожаной петле! Некоторые из заборов были, по-видимому, когда-то выбелены, но герцог утверждал, будто это случилось еще во времена Колумба, и заявление это представлялось на первый взгляд довольно правдоподобным. Почти в каждом садике гуляли свиньи и люди, стремившиеся выгнать их оттуда.

Все магазины расположились на одной улице. Перед ними были устроены навесы из грубой, небеленой бумажной ткани. Приезжие поселяне привязывали своих лошадей к столбам, поддерживающим эти навесы.

Под навесами валялись пустые ящики из-под то варов и лентяи, гнездившиеся на этих ящиках целый день. Чтобы как-нибудь убить время, они кромсали доски ящиков своими длинными складными ножами, жевали табак, зевали и потягивались. Лентяи эти носили в большинстве случаев желтые соломенные шляпы, величиною с зонтик, но зато ходили без курток и без жилетов. Они называли друг друга Биллем, Бэком, Банком, Джое или Аиди, лениво перекидывались словами и употребляли большое количество ругательств. У каждого столба под навесом сидел или стоял, прислонившись, по крайней мере один тунеядец, непременно засунув руки в карманы брюк и вынимая их оттуда лишь для того, чтобы почесаться или попросить взаймы жвачку табаку. Разговор между ними имел приблизительно следующий характер:

– Дай-ка мне жвачку табаку, Ганк!

– Не могу! У меня самого осталась всего лишь одна порция. Обратись лучше к Биллю.

Билль, может быть, даст требуемую от него жвачку, а может быть, солжет и скажет, что у него ничего нет. Многие из таких лентяев ухитряются существовать без гроша собственных денег и без собственной жвачки табаку: они живут постоянно в долг. Такой молодец говорит, например: «Ссуди-ка мне жвачку, Джек! Я только лишь сию минуту отдал свой последний табак Бэну Томпсону». Сплошь и рядом это наглая ложь, которой может провести разве лишь какого-нибудь заезжего новичка, но Джек свой человек, а потому возражает: «Ты уверяешь, будто ссудил Бэна жвачкой? Скорее это могла сделать бабушка любимого кота твоей сестрицы. Потрудись-ка лучше, Лэф Бэккер, отдать мне табак, который ты у меня занял. Тогда я с превеликим удовольствием одолжу тебе опять хоть целую сотню пудов и притом не стану требовать с тебя процентов.

– Да ведь, я вернул тебе однажды кое-что!

– Правда, я получил с тебя с полдюжины жвачек, но только ты занимал у меня хороший магазинный табак, а заплатил мне негоднейшей черной дрянью».

Магазинный табак продается пачками в листьях; его жуют здесь, предварительно свернув лист или не сколько листов. Занимая в долг жвачку, обыкновенно отрезают ее не ножом, а суют себе пачку в рот, грызут ее зубами и тащат вместе с тем руками до тех пор, пока она не разорвется надвое. В таких случаях иногда хозяин табака бросает грустный взгляд на возвращенные ему остатки и саркастически говорит:

– Послушай-ка, отдай мне жвачку и возьми себе всю остальную пачку!

Улицы и переулки представляли из себя какое-то месиво, состоявшее из грязи, черной как деготь. Слой ее доходил кое-где в глубину до фута, но местами не превышал двух или трех дюймов. Свиньи, похрюкивая, слонялись всюду. Иной раз большущая замарашка свинья с целой дюжиной поросят лениво прогуливаясь по улице, ложилась как раз поперек самой дороги, так что надо было ее обходить. Бывало, она лежит, растянувшись во всю длину, закрыв глаза и потряхивая ушами, и с наслаждением кормит поросят молоком сосцов своих. Вид у нее совершенно такой же счастливый, как если бы она лежала уже распластанная в колбасной. Счастье это оказывается, однако, не прочным: кто-нибудь из тунеядцев непременно крик нет: «Эй, Тадж! Возьми ее! Куси!» – и бедная свинья убегает с ужасающим визгом, таща за собой одну или двух собак, вцепившихся в ее уши, между тем как целая стая из трех или четырех дюжин псов с лаем устремляется вслед за беглянкой. Все лентяи тогда встают, чтобы полюбоваться на это зрелище, смеются от души и вообще чувствуют искреннюю благодарность случаю, ниспославшему им в виде развлечения этот маленький скандальчик. Затем они успокаиваются и впадают опять в полусонное состояние, пока их не пробудит из него драка между собаками. Ничто не вызывает у них большего удовольствия и оживления, как такая драка, за исключением разве лишь экзекуции над какой-нибудь приблудной собакой: ее обмазывают смолой и поджигают, или же привязывают ей к хвосту железную сковороду и пускают несчастную собаку бежать до тех пор, пока она не издохнет наконец от усталости и страха.

В квартале, выходившем на реку, некоторые из домов готовы были ежеминутно обрушиться в воду; их страшно уже перекосило, так как река в этом месте постепенно размывала берег. Многие дома стояли уже пустыми, а под другими произошел обвал всего лишь в одном углу, так что этот угол находился на весу. В них еще жили, хотя это было сопряжено с некоторой опасностью, так как иногда обваливалась сразу полоса берега шириной в целый дом; случалось даже, что в течение одного лета обвалится полоса земли в четверть мили шириной. Таким городам, как этот, необходимо отодвигаться все дальше в глубь страны, так как река неустанно подмывает их с береговой стороны.

По мере того как время близилось к полудню, улицы все более заполнялись повозками и лошадьми, число которых ежечасно возрастало все быстрее. Целые семьи, прибывшие из соседних сел, захватив с собою над лежащую закуску, обедали в повозках. При этом было выпито значительное количество водки и на моих глазах произошло уже три драки, без особенно серьезных, впрочем, последствий, когда кто-то закричал:

– Глядите-ка! Сюда едет старик Боггс! Без шуток, ребята. Он приехал сюда из провинции и, по обыкновению, пьян, как сапожник!

Все тунеядцы развеселились, из чего я заключил, что они имели обыкновение подшучивать над Боггсом. Один из них заметил:

– Интересно знать, кого он будет теперь изводить? Если бы он и впрямь укокошил всех, кого изводил в течение последних двадцати лет, то, без сомнения, пользовался бы блестящей репутацией.

Другой из лентяев объявил:

– Мне бы очень хотелось, чтобы старику Боггсу вздумалось хорошенько мне пригрозить. Я тогда был бы уверен, что проживу еще тысячу лет!

Подъезжая верхом на коне, метавшемся из стороны в сторону, Боггс завывал и вопил, как индеец.

Он кричал во все горло:

– Эй, вы! Прочь с дороги! Я теперь на военной тропе, и цена на гробы начала уже подниматься!

Пьяный старик с раскрасневшимся лицом качался в седле. Его провожали криками, насмешками, свистками и ругательствами. Он отругивался в ответ, обещая задать всем перцу, когда будет маленько повольготнее, так как теперь приехал в город, чтобы убить полков ника Шерборна, и всегда держится поговорки: «Сперва надо покончить с жарким, а потом уже приниматься за суп». Увидев меня, он подъехал ко мне вплотную и спросил:

– А ты откуда пожаловал сюда, молокосос? При готовился ты уже к смерти?

С этими словами он уехал. Я было не на шутку перепугался, но меня успокоили, сказав:

– Он все зря болтает и в пьяном виде постоянно мелет подобный вздор, но в действительности это самый добродушный дурак во всем Арканзасе! Никогда еще никому он не сделал вреда в пьяном или трезвом виде.

Боггс подъехал к самому крупному магазину во всем городе и, нагнувшись в седле так, что мог свободно заглянуть под доместиковый навес, вскричал неистовым голосом:

– Выходите-ка оттуда, Шерборн! Выходите, чтобы встретиться лицом к лицу с человеком, которого вы обманули. Вы та самая дичь, за которой я пустился в погоню, и не уйдете из моих рук!

Он продолжал довольно долго еще этот монолог, пересыпая его всяческими бранными выражениями по адресу Шерборна, какие только приходили ему на ум. На улице толпился кругом народ, внимательно слушавший пьяного старика и хохотавший над его вы ходками. Под конец, однако, вышел из магазина мужчина лет пятидесяти пяти, одетый несравненно лучше, чем все остальное население города, и отличавшийся энергичной, гордой осанкой. Толпа немедленно расступилась перед ним, чтобы очистить ему дорогу. Обращаясь к Боггсу, он сказал ему совершенно спокойно и вовсе не горячась:

– Вы мне надоели, но я согласен выносить ваш образ действия до часу! Заметьте себе: до часу по полудни, не больше! Если по прошествии этого времени вы откроете рот и вздумаете сказать обо мне хотя бы еще только одно слово, то куда бы вы ни уехали потом, я вас непременно разыщу.

Объявив это, Шерборн круто повернулся на каб луках и тотчас же ушел. Толпа разом стихла и словно протрезвилась; никто больше уже не смеялся. Боггс поехал вдоль улицы, продолжая орать во все горло, выкрикивая разнообразнейшие ругательства по адресу Шерборна. Вскоре, однако, он повернулся назад и, остановившись перед магазином, продолжал осыпать Шерборна отборной бранью. Несколько человек по дошли к старику и уговаривали его замолчать, но он не соглашался. Они напоминали ему, что уже три четверти первого и что ему следует отправиться домой без всякого промедления. Никакого толка, однако, из этого не вышло: он продолжал осыпать Шерборна проклятиями, бросил свою шляпу в грязь, куда лошадь втоптала ее копытами, и поехал вдоль улицы, безостановочно ругаясь, как помешанный. Седые его волосы развевались в беспорядке и придавали ему еще более дикий вид. Решительно все, кому удавалось заговорить с Боггсом, пытались убедить его, чтобы он слез с коня; при этом, очевидно, имелось в виду запереть старика где-нибудь в комнате и оставить его там протрезвиться. Попытки эти оставались, однако, тщетными: Боггс снова поворачивал назад и, остановившись перед магазином, снова начинал осыпать Шерборна проклятиями. Под конец кому-то пришла в голову мысль:

– Сбегай-ка поскорее за его дочкой. Бывает, что иной раз он ее слушается. Если кто может теперь с ним сладить, то, единственно, разве она!

Кто-то пустился бегом за дочерью Боггса; я отошел по улице всего лишь несколько шагов от магазина и остановился. Минут через пять или десять я увидел, что Боггс снова возвращается, но уже не верхом: он шел с непокрытой головой, шатаясь, по улице, под конвоем двух приятелей, державших его под руки. Старик успокоился, но ему было, очевидно, не по себе; он ни к кому больше не привязывался и обращался с бранью исключительно только к собственной своей особе; в это мгновенье кто-то назвал его по имени:

– Боггс!

Оглянувшись, чтобы посмотреть, кто именно окликнул старика, я убедился, что это был полковник Шерборн. Он стоял совершенно спокойно на улице, держа в правой руке двуствольный пистолет, дулом кверху. Мне показалось, что непосредственная опасность Боггсу еще не угрожала; в то же мгновение я увидел молодую девушку, приближавшуюся бегом в сопровождении двух мужчин. Боггс и его приятели тоже обернулись на оклик Шерборна. Увидев в руках полковника пистолет, приятели Боггса отскочили в сторону. Тогда дуло пистолета начало медленно и ровно опускаться; оба курка были взведены. Боггс про тянул вперед с умоляющим жестом обе руки и воскликнул: «Ради Бога, не стреляйте!» «Бац!» – грянул первый выстрел. Старик отшатнулся назад, судорожно хватаясь за воздух. «Бац!» – раздался второй выстрел, и Боггс грохнулся затылком наземь, широко раскинув руки. Молодая девушка, как раз в это мгновение под бегавшая к отцу, вскрикнула и бросилась на его труп. Бедняжка заливалась слезами и повторяла: «Он его убил! Убил!» Толпа сомкнулась вокруг них в тесный кружок; каждый старался протискаться в первые ряды и с любопытством тянулся, чтобы посмотреть хоть мельком на старика и его дочь. Люди, находившиеся внутри кружка, пытались раздвинуть его и кричали: «Подайтесь назад! Назад! Ему надо воздуха! Воздуха!»

Полковник Шерборн швырнул свой пистолет наземь, повернулся налево кругом и ушел.

Боггса отнесли в маленький магазин аптекарских принадлежностей. Густая толпа шла за ним следом: тут, кажется, собралось все городское население; я не отставал от других, и мне удалось раздобыть хорошее местечко, как раз у окна. Там я мог видеть все, что происходило в магазине. Боггса положили на пол на большую Библию, долженствовавшую служить ему изголовьем, другую Библию раскрыли и положили ему на грудь, но предварительно разорвали на нем рубашку, и я увидел тогда в груди круглую ранку, которую проделала одна из пуль. Старик раз двенадцать глубоко вздохнул, причем, когда он вдыхал в себя воздух, его грудь поднимала Библию, а при выдыхании опускала ее снова; затем он успокоился и лежал после того совершенно уже смирно. Оказалось, что он умер. Приятели Боггса с большим трудом оторвали дочь от его трупа; когда ее уводили, она была совершенно вне себя, кричала и визжала. Ей было лет около шестнадцати, и она показалась мне доброй, очень хорошенькой, но только слишком бледной и страшно пере пуганной девушкой.

Вскоре весь город собрался перед аптекарским магазином; все старались пробиться к окну и заглянуть внутрь, но люди, стоявшие на удобных местах, не хотели уходить, хотя находившиеся позади всячески их уговаривали: «Вы, господа, довольно уже смотрели! Нехорошо и несправедливо с вашей стороны торчать здесь дольше, не пуская никого другого! Кажется, у всех нас одинаковые права!» Увещания начали посте пенно переходить в брань, а потому я поторопился ускользнуть, соображая, что дело может дойти, пожалуй, и до драки. Улицы были переполнены людьми, находившимися в состоянии величайшего возбуждения. Каждый из очевидцев убийства рассказывал, каким именно образом оно было совершено. Вокруг каждого из таких рассказчиков стояла густая толпа людей, вытягивавших шеи и слушавших его с величайшим вниманием. Рослый сухощавый мужчина с длинными волосами и в большой белой шляпе, сдвинутой на затылок, держал в руке палку с набалдашником в форме крючка и отмечал ею на земле места, где стояли Боггс и Шерборн. Толпа шла следом за ним от одного места до другого, не спуская с него глаз и кивая головами в знак того, что понимает и подтверждает справедливость рассказа. Пока он отмечал палкой на земле место убийцы и его жертвы, все глядели на него так пристально, что даже не смели дохнуть; рассказчик остановился неподвижно на том месте, где стоял Боггс, выпрямился во весь рост, на хмурил брови, надвинул шляпу себе на глаза, а затем, медленно опустив в горизонтальное положение свою палку, конец которой был сперва поднят вверх, воскликнул: «Бац!» – отшатнулся назад, снова крикнул: «Бац!» – и как мешок грохнулся наземь. Все кругом говорили, что он замечательно ясно и точно передал все подробности убийства, и подтверждали, что оно было учинено именно таким образом. В награду за это человек двенадцать вытащили из-за пазухи фляжки и начали угощать рассказчика водкой. Тем временем кому-то пришло в голову объявить, что с Шерборном следовало бы расправиться судом Линча, а через какую-нибудь минуту об этом кричал уже весь город. Рассвирепевшая толпа с грозными криками устремилась вперед, захватывая по пути все попадавшиеся веревки, чтобы было на чем повесить Шерборна, и сбрасывая в грязь висевшее перед тем на этих веревках белье.