Текст книги "Высокая ставка"

– Заткнись, – крикнула Мария Мендес. – Ради Бога, дай хоть минуту покоя!

Джованни приблизился к ней.

– Вот! – Сверля Марию Мендес холодным взглядом, он протянул ей порванную пополам бумагу.

– Но ведь мы договорились. Хочешь ограбить меня? – Она смерила его взглядом. – Что тебе нужно?

– Мой ребенок. Моя дочь.

Мгновенно сообразив, как лучше использовать ситуацию, она изобразила праведный гнев.

– Твоя дочь! Наконец-то ты вспомнил о бедной сиротке! Через полгода.

– Полгода? – удивился Джованни.

– Ты приходишь через полгода и требуешь мою внучку. Все, что осталось от моей любимой Изабель. – Она притворилась, что плачет.

Из соседней комнаты вышел высокий чернокожий мужчина в одних подштанниках.

– Перестань орать! И ребенка уйми! Не дом, а бедлам! Тут и рехнуться недолго!

– Сам заткнись, черный ублюдок! – Мария Мендес резко повернулась. – Это мой дом, захочу и буду орать.

– Когда-нибудь я размозжу тебе голову! – пригрозил чернокожий.

– Смотри, как бы я тебе глотку не перерезала! – просипела Мария Мендес, схватив нож со стола.

Джованни спустился в маленькую прихожую, пошел на звук плача и вскоре очутился в душной комнате, оклеенной желтыми обоями, где ничего не было, кроме двуспальной кровати. На голом матраце, без простыней, лежал запеленутый младенец. При появлении Джованни девчушка еще громче заплакала и замахала сжатыми кулачками, словно сердясь на него.

Неожиданно появилась Мария Мендес и, обдав его запахом пива, сказала тоном заботливой бабушки:

– Все плачет и плачет. Поспит часок-другой и опять плачет, кричит. И так все время. С того самого дня, как я взяла ее домой. С ума сойти можно.

– Может, она голодная?

– Думаешь, я не кормлю ее? – возмутилась Мария Мендес. – Она даже не перестает плакать и все выплевывает прямо на меня. То же самое мне сказали сестры в больнице, когда я за ней пришла. Они говорили, что девочка ненормальная.

– С ней все в порядке, – произнес Джованни слышанные где-то слова.

Мария Мендес медленно покачала головой.

– Нет, с ребенком что-то неладно.

Не слушая ее, Джованни взял ребенка и направился к двери.

– Ты куда? – загородила ему дорогу Мария Мендес.

– Домой.

– Эта крошка – единственное, что осталось от моей доченьки. Моей дорогой Изабель. А ты хочешь отнять ее у меня?

Джованни в упор посмотрел на нее.

– Сколько?

– Семь тысяч крузейро, – выпалила Мария Мендес.

– Ладно.

– В месяц!

– Да, да, – сердито ответил он. – Вы их получите. – Он попытался обойти ее. Женщина игриво прижалась к нему толстым животом и выдохнула:

– Зачем тосковать в одиночестве? Столько женщин! Двоюродные сестры Изабель, например. Еще красивее, чем она. Любую могу для тебя заполучить. Что скажешь?

Джованни в ужасе отпрянул и заспешил прочь из дома. Она шла за ним и кричала:

– А как насчет меня, коротышка? У тебя была копия. Почему бы не попробовать оригинал? – Полы ее халата развевались на ходу. – Как ты думаешь, кто научил Изабель всем ее штучкам? Я покажу тебе то, что она не умела! – Она расхохоталась точь-в-точь как Изабель. Холодок пробежал по искалеченному телу Джованни. – Ты ничуть не лучше меня, маленький старый уродец. Я знаю, зачем тебе нужен этот ребенок.

Наконец-то он выбрался на жаркое солнце. Шофер открыл дверцу седана, и Джованни влез в машину, прижимая к груди плачущую девочку.

– Не забудь про деньги, Джемелли! – крикнула Мария Мендес, вне себя от злости, даже не подумав хотя бы из приличия запахнуть полы халата.

Седан тронулся, потом остановился. Джованни высунулся в опущенное стекло.

– Как ее зовут?

– Я назвала ее Изабель, – смеясь, ответила женщина. – Так мне привычнее.

Машина тронулась с места.

– Не забудь про деньги, Джемелли! – неслось ему вслед.

* * *

Ребенок ни на минуту не умолкал. Мария Мендес сказала правду: девочка замолкала лишь на короткое время, потом снова начинала кричать, уставясь в расписанный херувимами потолок. Надеясь на положительный результат, Джованни велел всей женской прислуге побывать в детской и подержать девочку на руках. Кормилица, которую он нанял, огромная черная женщина, уроженка северных прибрежных джунглей, с золотым кольцом в носу, пела девочке песни своего народа. На какое-то время девочка стихала, держа во рту большой черный сосок, но крик бушевал в ней. готовый вырваться наружу, словно отдаленные раскаты грома из-за горных вершин.

* * *

Изабель Джемелли лечили лучшие доктора Латинской Америки. После многочасового обследования педиатр с мировой известностью вынес свой вердикт: повышенная нервная возбудимость, и, проведя исследования спинного мозга малышки, пригласил специалиста по инфекционным заболеваниям. Тот прописал антибиотики, по истечении недели сколько-нибудь заметного улучшения не произошло.

Следующим был невропатолог, потом диетолог. Оба сошлись на том, что Изабель самая юная среди пациентов, которых им когда-либо приходилось пользовать. Но ни один из них не мог определить причину столь бурного проявления недовольства жизнью. Они порекомендовали Джованни обратиться к другому педиатру, а тот привел с собой психиатра. Последний провел уйму всяких исследований и заявил, что проблема не в умственном развитии ребенка, а в каких-то врожденных органических мозговых нарушениях, которые не заметили предыдущие специалисты. Педиатр возражал, и оба врача, соревнуясь в силе голоса, принялись излагать Джемелли каждый свою точку зрения.

Ребенок продолжал бушевать.

* * *

Однажды в детской появилась Ангелина Серио, сердито взглянула на орущую девочку и заявила:

– Ее сглазили. Я позову священника.

Священник-сицилиец с сальными черными волосами и бородавками на руках окропил комнату святой водой и долго читал что-то из Требника. Затем взял ребенка на руки и повернулся к Джемелли:

– Вы показывали ее врачам?

– Я потерял в них веру, – признался Джемелли.

С каждым днем Джованни охватывало все большее отчаяние. Крики девочки разносились по всему дому, не прекращались ни на минуту. Она не только не прибавляла в весе, но даже похудела. Того и гляди надорвется и умрет, думал несчастный отец.

* * *

К Джованни робко вошла Зумира, кормилица. Она предложила позвать к девочке своего двоюродного брата, макумбейру, знахаря и колдуна из ее родной деревни. Недавно он приехал в Рио. Зумира уверяла, будто он вылечил сотни людей, от которых отказались доктора, в том числе и детей, обреченных на смерть, буквально поднял их со смертного одра. Славится он также и своими любовными напитками.

Джованни с неприязнью относился к волшебству и дьявольской магии, и хотя макумба считается у большинства бразильцев второй религией, он, Джованни, верил только в Бога, пусть даже Бог и подвел его. Обращаться к колдуну – святотатство, но выбора у Джованни не было.

В ближайшее полнолуние, в полночь, Джованни и Зумира понесли девочку в «церковь» макумба – на маленькую поляну в глубине леса Тикука, рядом с бегущим потоком – обязательное условие для колдовства. Свечи в центре поляны очерчивали четырехугольную площадку. Посреди площадки стоял необычайно худой чернокожий, одетый во все белое. Увидев Джованни, он с мрачным видом протянул к нему руки:

– Дай мне ребенка.

Джованни с отвращением вручил свою дочь этому духу с горящими глазами. Ребенок вопил.

– На колени, – приказал макумбейру, и Джованни плюхнулся в грязь.

Макумбейру закрыл глаза и замахал руками перед лицом девочки.

– Дитя заговорено. – Он пронзительно взглянул на Джованни. – Твой враг навлек на него проклятие. Ты знаешь, кто именно?

Джованни пришел в замешательство.

– У меня... у меня нет врагов.

Чернокожий положил девочку на заранее приготовленное ложе из листьев. Джованни хотел унести ребенка, но пересилил себя и молча слушал, как в страхе и гневе кричит его дочь.

– Ты принес сладости?

Зумира, стоя на коленях позади Джованни, передала ему мешочек с конфетами, а тот в свою очередь протянул его макумбейру, и колдун положил мешочек на землю рядом с Изабель.

– Они любят сладкое, – пояснил он с улыбкой и принялся тихонько хлопать в ладоши.

Дах-дах-дах, дах-дах-дах...

– Они ленивы, – прошептал он. – Их нужно вызвать. Делай, как я.

И Джованни стал хлопать в ладоши, следя за длинными черными руками колдуна. То же самое делала и Зумира. Джованни это слышал. Затем макумбейру стал медленно раскачиваться на ягодицах, вращать глазами. Вдруг руки Джованни коснулось что-то мягкое.

– Цыпленок, – прошептала Зумира. – Передайте ему.

Джованни взглянул на маленького черного петушка со связанными ногами, который барахтался в ее широком подоле.

– Передайте ему!

Джованни с трудом положил перед макумбейру петушка, бившегося у него в руках. Костлявыми пальцами левой руки колдун стиснул шею птицы, в его правой руке блеснул нож, и на белую одежду брызнула густая черная кровь. Она капала на лицо заходящейся в плаче малышки, когда макумбейру поднял над ней умирающую в судорогах птицу.

– Нет, – закричал Джованни, вскочив на ноги. – Нет!

Макумбейру резко повернулся и ткнул в него окровавленным пальцем:

– Ты не смеешь...

Джованни ударил чернокожего тростью по руке, и тот взвыл от боли. Схватив свою дочь, Джованни крепко прижал ее к груди и, вытирая кровь с искаженного криком личика, заковылял из леса.

– Ш-ш-ш... – успокаивал он девочку. – Не плачь, дорогая. Не плачь!

Он решил испробовать всевозможные способы, чтобы развлечь ребенка, избавить от снедавшего его беспокойства.

Он плотно задернул шторы в детской. Затемнил свет.

Никаких перемен.

Выключил свет.

Ничего, кроме крика.

Он хлопал в ладоши, дергал себя за нос.

Ничего не изменилось.

Лаял собакой.

Опять ничего.

Раздвинул шторы, в комнату хлынул золотой свет солнца.

Изабель кричала.

Он поставил в детскую телевизор. Шли мультики.

На мгновение девочка успокоилась, ее личико озарила улыбка, когда она попыталась сосредоточиться на дергающихся фигурках.

И снова залилась плачем.

У Джованни отлегло от сердца. Это был хоть какой-то отклик. Положительный отклик. Уж теперь-то он докопается, в чем дело.

Он принес в детскую пятнадцатимиллиметровый проектор, экран, звуковую систему и дюжину фильмов, в основном мультики. Установил проектор, задернул шторы и включил экран. По стене побежали танцующие поросята, плещущиеся в воде утки, таскающие мясо мыши, трусливые койоты... Они вели машины, управляли каноэ, врезались в стены, кидались бутылками... Вопили, выли, визжали, хихикали, совсем как гуманоиды. Но Джованни не смотрел на экран. Глаза его были прикованы к дочери. Время от времени она затихала, то ли надорвавшись от крика, то ли забыв на миг свой гнев, свою печаль. Затем снова принималась плакать. В чем же дело? – размышлял Джованни. Что-то в этом есть. Ребенок успокаивается, когда фигурка на экране либо прыгает, либо двигается очень осторожно, словно крадется... Нет, не в этом дело... Музыка! Она реагирует на музыку, не на действие, а на сопровождение!

Джованни оживился. Он убрал проектор и принес первоклассную музыкальную систему, приглушив громкость, чтобы не испугать малышку.

Дрожа от волнения, он, как истый неаполитанец, поставил пластинку «О, мое солнце».

Изабель завизжала.

Следующим был Верди.

Опера ей не понравилась.

Джованни попробовал другие жанры классической музыки.

Квартеты Моцарта для струнных инструментов.

Девчушка притихла.

Девятая симфония Бетховена.

Определенно не то!

Этюды для фортепиано Дебюсси.

Девочка молчала целую минуту.

Но потом еще громче заплакала – видимо, музыка ее утомила.

Джованни велел разыскать все пластинки, какие были в доме. Покойная жена потратила на них целое состояние, и теперь он старался с их помощью разрешить мучившую его загадку.

Изабель обожала английский и американский рок-н-ролл. Джованни нашел последний альбом «Битлз» и поставил пластинку «Пусть так будет».

Никакого впечатления.

Затем Джеймса Брауна.

Громкий плач.

Среди разбросанных на полу Джованни нашел несколько пластинок бразильской музыки.

Ребенок буквально завыл.

Джованни был в панике. Дочка ускользала от него, как эйфория после выпивки. Что же все-таки с ребенком? Найденный им ключ не подходит к загадке.

Он лихорадочно менял пластинки. Затем, заметив, что ребенку не нравится, тут же снимал. Но ребенок не унимался. Дойдя до отчаянья, Джованни вытащил из альбома дюжину пластинок и положил на автоматический проигрыватель. В полном изнеможении он опустился в одно из маленьких розовых кресел, закрыл лицо руками и тихонько заплакал. Ребенок кричал и кричал. Джованни начал молиться. Вначале Святой Деве Марии, потом Святой Юдифи, покровительнице всех несчастных. Но самую горячую молитву он вознес Дженнаро, местному неаполитанскому святому.

Постепенно сон одолел его. Он не знал, как долго проспал, и очень удивился, обнаружив себя в изящном детском креслице. Солнце, должно быть, уже зашло, потому что в детской царила сумеречная прохлада. Все еще звучала музыка. Американский джаз – медленный, тягучий блюз сороковых годов. Пел женский голос. Джованни стало не по себе. Чего-то не хватало... Чего-то...

Детского плача.

Сердце Джованни сжалось, затем он подумал: девочка спит.

Благодарю тебя, Господи, за эту милость.

Он вылез из кресла, тихонько подошел к колыбели.

Большие черные глаза были устремлены на него Девочка улыбалась.

Джованни замер. Он ни разу не видел, чтобы дочь улыбалась.

Голос певицы на миг умолк, вверх взмыла мелодия саксофона. Лицо девочки приняло недовольное выражение, и вдруг она рассмеялась – опять зазвучал женский голос.

Наконец-то он понял, что нужно малышке. Джованни проковылял к проигрывателю и склонился над ним, стараясь прочесть наклейку. Затем поднял с пола альбом.

Казалось, стены дрожали от удивительного голоса певицы, в нем были и мудрость, и боль, и тревога, и нежность, протест и печаль, страсть и гнев. Он то заполнял комнату, то замирал.

Звуки саксофона, японской флейты, негритянские, неаполитанские ритмы сливались в одну чарующую мелодию.

Его дочь смеялась. Она смеялась.

Джованни склонился над кроваткой и, когда девочка потянулась к нему ручонками, дал ей палец. Малышка схватила его, положила в рот и снова рассмеялась.

Через несколько минут девочка уснула под музыку, крепко сжимая в своей кукольной ладошке указательный палец его левой руки. Уснула с улыбкой на губах.

Джованни поднял глаза к небу и неловко перекрестился, горячо возблагодарив Святую Марию, Святую Юдифь и Святого Дженнаро.

Книга третья

УОКЕГАН, ИЛЛИНОЙС – ИЮНЬ

– Признайся, малыш, разве у рыжих не самая мягкая «киска»?

Ее клитор набух под его языком. Толстый, пульсирующий, он жил, казалось, своей собственной жизнью. То ускользал, убегал от его языка, то отдавался бесстыдно, как протитутка.

– Похоже на конфетку, правда, малыш?

На самом деле он больше походил на устрицу, пахнувшую лекарством. Ким пользовалась ароматическими вагинальными дезодорантами, которые через несколько часов утрачивали приятный аромат, приобретая свой первоначальный запах составных химических элементов.

– Возьми же его, малыш! Вот так. Чудесно, – мурлыкала она, вцепившись пальцами с длинными ногтями в его густые черные волосы. – Ешь этот рыбный сандвич. – Она хихикнула.

Ким была худощавой, угловатой женщиной сорока семи лет с рыжевато-оранжевыми волосами и бледной, усыпанной бесчисленными веснушками кожей. На правом боку ее была искусно вытатуирована розовая пантера. Ким Бакстер лежала на своей широкой кровати, обложенная дюжиной всевозможных подушек, – она любила подушки, гладила свое бедро и наблюдала за тем, что проделывал Сэл с самыми интимными местами ее тела. Ким и сама не знала, что доставляет ей большее удовольствие: прелюдия или сам процесс. Она запрокинула голову, немного опустила зад и еще шире раскинула ноги.

– О! О, ты настоящий мастер, малыш! – Она закрыла глаза и застонала. Сэл вытянулся кверху задом, ноги свисали с кровати, пенис болтался. Этой ведьме – все едино. Ким Бакстер нужно одно: чтобы он вылизал ее «киску». Ким ни за что не призналась бы в этом даже себе и, не раздумывая, отвергла бы ярлык феминистки, впрочем, как и мысль о превосходстве мужчины над женщиной. Ей нравилось наблюдать, как мужчина стоит на коленях и трудится над ее «передком» – это власть особого рода, ее личная власть над конкретным мужчиной. Кончиком языка Сэл нащупал клитор и стал зубами тереть его. Ким застонала, по телу пробежала судорога. Сэл прижал клитор покрепче и ощутил, как колышется ее плоть между деснами и зубами.

– О, Иисус, малыш! – шептала она. – О, Иисус! – Она потянулась к серебряной баночке с амилнитратом[8]8
  Амилнитрат – наркотик.


[Закрыть], висевшей у нее на шее на длинной цепочке, как амулет. Ким Бакстер избегала всяких пилюль, но в момент экстаза не могла обойтись без сердечного стимулятора, который приобрела у неряшливого доктора, завсегдатая ее бара.

Она сдернула круглую крышечку, сунула палец в пенисообразное отверстие и положила себе на грудь немного амилнитрата, как кладёт верующий икону.

– О-о-о, малыш! Еще, еще!

Сэл жевал ее, как початок кукурузы. Но это было уже неважно. Он знал по опыту: главное – не останавливаться. Вода закипела. И теперь должна забить ключом.

– О, черт! – вопила она, видимо дойдя до кульминации. – Черт! – Она сунула амилнитрат в нос и глубоко вздохнула. Сэл яростно сосал, пока влажная мясистая плоть не опала у него во рту. Оргазм и амилнитрат достигли своего пика одновременно. Ким что-то бормотала, каталась по кровати, словно в припадке эпилепсии. Ее вагина извергла жидкость прямо в рот Сэла, ноги обвились вокруг шеи, как тиски, ляжки закрыли ему лицо. Несколько минут они лежали, будто настигнутые безумием животные. Затем тело Ким обмякло, и Сэл ощутил пульсирующую боль в шее. Он выполз из-под ее ног, а она оторвалась от горы подушек и слизнула свою жидкость с его лица.

Сэл улегся рядом с ней на влажных простынях и начал растирать шею.

Ким зажгла сигарету, какое-то время мечтательно смотрела в потолок. Потом задумчиво произнесла:

– Я вот думаю, не лучше ли ты всех, кто у меня был? Не обижайся за сравнение, но ты чертовски хорош. Не хуже тех двоих или троих. Но я хочу понять, не самый ли ты лучший. Однажды у меня был огромный ниггер, язык как лопата. Все умел, ты знаешь, что я имею в виду. Сосал, как пожарный шланг. – Сэл перегнулся через нее, чтобы достать сигарету, и, когда коснулся ее груди, тела их буквально отскочили друг от друга. – Затем был старший брат Спиро – Гус. – Спиро, Сэл уже это знал, покойный муж Ким, грек, умер от сердечного приступа, когда проделывал с женой всякие сексуальные манипуляции. Оставил ей «Толл Колд Уан», гриль-бар, как раз напротив этой грязной маленькой квартиры. – У Гуса не было зубов. От недостатка кальция или чего-то там еще в Греции. Клянусь Богом, он так сжимал деснами мою задницу – я думала, что описаюсь. – Она хихикнула. – Я всегда подшучивала над Гусом. Даже своей пустой челюстью он мог бы сосать куда лучше, но ему это не нравилось. – Она расхохоталась и при этом выпустила газы, развеселившись еще больше. – Нет, мой сладкий, ты лучше всех.

Никогда прежде Сэл не встречал такой вульгарной и нечестивой женщины, как Ким. Даже стриптизерши с Бурбон-стрит и проститутки, среди которых он вырос, в подметки не годились этой развратнице из Кентукки. Она жила грязными шутками и мужскими ртами, жадными до ее плоти. Сэл уже шесть недель прислуживал в баре, жарил гамбургеры и не уставал удивляться ее откровенности, нетребовательности и простодушию. Когда он впервые вошел в этот убогий бар для рабочего люда, сразу после того, как сбежал из Чикаго, Ким стояла за стойкой, перетирая стаканы. Было раннее утро, в баре сидели двое завсегдатаев. Сэл держал написанное от руки объявление, которое снял с двери.

– А сумеешь ты угодить моей почтенной клиентуре? – спросила Ким. Пьяницы фыркнули.

– Я умею открывать пиво, если вы это имеете в виду.

Она наклонила голову и окинула его критическим взглядом.

– А гамбургеры поджарить сможешь? С замороженным картофелем?

– Это я прежде делал.

Она улыбнулась ему.

– А с «киской» умеешь играть? – При этих словах оба старика пьяницы чуть не свалились со стульев от смеха.

– И это приходилось делать, – ответил Сэл очень серьезно.

– Бьюсь об заклад, что это так, на тебя похоже. – Она бросила на стойку связку ключей. – Плата – сорок долларов за ночь, наличными. Один выходной в неделю. Гамбургеры и котлеты в любых количествах. У тебя будет комната наверху – нужно же тебе где-то спать. Кроме того, ты будешь иметь меня. По крайней мере один раз в ночь.

– А что потом?

– Посмотрим. Если твой хорошенький ротик действительно того стоит, у тебя будет постоянный приработок.

Сэл на мгновение задумался.

– Похоже, приработок у меня будет.

Она улыбнулась ему, затем прошла вдоль стойки и остановилась у пивного крана.

– Мне нужен мужчина, который верит в свои силы, и симпатичный.

* * *

Сэлу захотелось пива. Он посмотрел на Ким. Она крепко спала, свернувшись, как младенец в утробе. В воздухе носился запах дезодоранта. Ким пошевелилась, выпустила газы и снова уснула. Сэл поднялся и, как был, голый, босиком прошлепал по комнате к окну, чтобы осмотреть улицу. Он стал осторожным, не то что в первую неделю после своего бегства из Нью-Орлеана, когда он наделал уйму ошибок. Слава Богу, ничего не случилось, никто его не преследовал. Шестое чувство перешло у него в настоящую паранойю. Трижды за последние пять месяцев у Сэла возникало ощущение тревоги и опасности. Трижды он порывался убежать, убежать куда угодно. Трижды бросал работу в баре и поднимался к себе, чтобы упаковать свой единственный чемодан и послать все к дьяволу. Раз и навсегда.

Сэл смотрел на пустынную улицу. Наступило полнолуние, и было светло, как на рассвете. В конце следующего квартала виднелся шарикоподшипниковый завод. Это был район всевозможных фабрик, где производили то, с чем не хотели возиться японцы. «Толл Колд Уан» находился на углу, прямо напротив. Его украшала простая неоновая скульптура – длинный тонкий стакан пива с опадающей по краям пеной и сверкающее голубым светом название: «Толл Колд Уан». К бару примыкали типография и химчистка, далее шел товарный склад, магазин религиозной литературы, комиссионный и еще множество других, до самого конца квартала. Скопление рабочего люда. Прекрасное место для укрытия.

Сэл перевел взгляд на окна третьего этажа, как раз над баром, небольшое складское помещение с душем, где он жил. Он составил у стены несколько ящиков из-под вина и покрыл полотенцем. Кроме этой «мебели», здесь еще была старая кушетка, черно-белый телевизор, проигрыватель, пачка пластинок Луи Армстронга и голая, без абажура, лампочка, свисающая с потолка.

Сэл задержал взгляд на окнах своей комнаты. Кажется, он оставил свет включенным. Иначе на старой шаткой лестнице можно было сломать себе шею. Да, точно, он не погасил свет, когда поднимался наверх за ящиком «Смирновской» водки. Он готов в этом поклясться. Когда Сэл смотрел на окна, с Гранд-авеню проехала машина с включенным радио. Передавали последний хит этого хорошенького английского мальчишки с великолепным голосом. В баре Ким все время ставила эту пластинку, но Сэл готов был слушать ее без конца. Мать твою, этот парень умел петь!

Через узкий темный коридор Сэл прошел на кухню. Не зажигая света, нашел в холодильнике большую бутылку пива «Олд стайл», длинный окурок «Мальборо» в пепельнице и уселся за шаткий стол, обливаясь потом в жаркой душной кухне.

Этот затраханный англичанин пел что надо, но Сэлу на это плевать. Он обладал всеми музыкальными данными, что и этот парень. Кроме того, у него была возможность выбирать, какие песни этого гребаного мира ему петь. Он мог бы стать музыкантом класса "А". Сэл не сомневался: он пел бы не хуже, а то и намного лучше.

Сэл отпил большой глоток пива и откинулся на стуле. Больше всего из своей прошлой жизни он скучал по музыке. Только по ней. Нет, неправда. Ему не хватало накрахмаленных рубашек, отутюженных смокингов. Напряженного внимания публики и чувства радости, когда зал взрывался аплодисментами. Прикосновения микрофона к губам, тихого волшебства поющей клавиатуры под пальцами. Но больше всего он тосковал по мягкому звучанию собственного голоса, возвращавшегося к нему с мониторов. Сэл снова поднес бутылку к губам и почувствовал, как резко пахнут пальцы луком. Луком от гамбургеров, которые он готовил для фабричных рабочих, постоянных клиентов «Толл Колд Уан». Сэл подошел к раковине, намылил руки, смыл, снова намылил. Смыл щеткой с лица следы Ким Бакстер. Снял чистое полотенце, висевшее рядом с раковиной, вытер лицо и обернул полотенце вокруг шеи.

Сэл вернулся к столу, допил пиво и взглянул на светящийся циферблат над плитой: 3.57. Скоро рассвет. Пора возвращаться в свою крысиную нору и хоть немного поспать. Он мог бы отоспаться в постели Ким, но она ранняя пташка, а Сэл обычно спит до полудня. К тому же эта свинья всегда просыпается не в духе. Он выпил еще немного пива. Он никогда не думал, что будет так тосковать по музыке. Именно из-за этого он совершил ошибку. Первую ошибку за последнее время. Нет, впервые через несколько месяцев после того, как в тот сумасшедший ливень, когда Сэл улизнул из Нью-Орлеана, где он совершил целую кучу ошибок. Но две недели назад, совершил первую за последнее время. Наступил субботний вечер, один из тех, когда на человека то ли влияет полная луна, то ли в нем просыпаются какие-то скрытые желания, или еще по какой-то причине, словом, в тот вечер бар к восьми часам был набит битком, и каждый, кто входил в «Толл Колд Уан», словно заражался царившим там безумием. Перед каждым стояло по три, четыре, а то и пять стаканов. В какой-то момент Сэл насчитал целых одиннадцать «Сигрем севен»[9]9
  «Сигрем севен» – сорт виски.


[Закрыть], и никто не требовал официанта. К десяти часам все, включая Сэла и Ким, напились в стельку. Это было веселое пьянство. Невероятно, но за всю ночь никто ни разу не подрался. Около одиннадцати Тедди, огромный рабочий в клетчатой рубашке, громко объявил, что сегодня день рождения его любимой жены, женщины усатой, с толстыми, как рождественские окорока, ляжками. Тедди требовал, чтобы присутствующие спели для нее «Счастливого дня рождения», и уже собирался применить силу к тем, кто отказывался, когда, забыв об осторожности под действием спиртного, Сэл призвал всех к тишине. Спотыкаясь, обошел стойку и направился к маленькому старому пианино в углу, заваленному телефонными справочниками и картонками с салфетками. Сбросив все это на пол, приподнял запыленную крышку и впился глазами в пожелтевшие, прожженные сигаретами клавиши. Он пробежал пальцами по клавиатуре, и на пальцах остались следы пыли.

Кто-то пододвинул ему стул, и он плюхнулся на него. Кто-то сунул ему в руку стакан, он запрокинул голову и влил в себя виски. Затем положил руки на клавиатуру и глупо улыбнулся. После нескольких аккордов он заиграл и запел «Счастливого дня рождения». Все подхватили песню, и когда стали дружно выкрикивать «Счастливого дня рождения, Маргарет» – так звали женщину, – не осталось ни одного хмурого лица. Все зааплодировали. Тедди нежно ткнул свою слоноподобную жену в бок, а Сэл взял несколько минорных аккордов. Бар мгновенно стих, и Сэл запел:

Она устала, устала, устала!

И жизнь ее потрепала!

Постарайся быть к ней добрей.

Своей теплотою согрей!

Когда Сэл добрался до середины, во всем запьяневшем баре не осталось ни одной пары сухих глаз, а когда он пропел: «И слово нежности и ласки пускай украсит жизнь твою», Маргарет и Тедди, заключив друг друга в объятия, разрыдались. Сэл закончил песню душераздирающим: «И только постарайся, ах! – немного постарайся с ней быть чуть-чуть не-е-еж-не-е-ей!» Немая тишина взорвалась криками и аплодисментами, Сэла буквально на руках понесли к стойке, и по крайней мере полсотни человек пожелали заказать ему выпивку. Ким, опершись на кассу, промурлыкала:

– Почему ты не сказал, что умеешь это делать? Я вся отсырела, слушая тебя.

И Сэл подумал:

"Боже, теперь мне придется еще и петь ее «киске».

Остаток ночи прошел словно в тумане. Потом ему рассказывали, что его отнесли наверх на руках. Два дня спустя невысокий смуглый парень, посещавший бар раз или два в неделю, облокотившись о стойку, сказал:

– Послушай, ты здорово играешь на пианино. Как тебя зовут?

– Муллинс. – Фамилию Муллинс носила его бабушка.

– Странное имя.

– Ну что тут скажешь, – развел руками Сэл.

– А ты откуда?

– Оттуда. Мне пришлось много поездить.

– Ага. А где ты в основном жил?

Сэлу это не понравилось.

– В основном в Сан-Франциско.

Парень испытующе посмотрел на него.

– У тебя акцент. Не пойму какой, но где-то я его уже слышал.

Сэл пожал плечами и отошел в конец стойки.

Минут десять он вытирал бокалы, наполнял стаканы, укладывал сигареты и каждый раз, поднимая глаза, ловил на себе взгляд парня. Наконец Сэл вернулся на свое место.

– Что ты делаешь в пивнушке с таким голосом? – поинтересовался парень.

Сэл в упор посмотрел на него.

– А вы случайно не писатель?

Парень замахал руками:

– Брось, я просто интересуюсь. Мой свояк – кой-какой деятель в местном союзе музыкантов. Он мог бы подыскать тебе что-нибудь подходящее.

«Никаких союзов, – подумал Сэл. – С этими союзами наверняка связан Малыш Джонни».

– Мой свояк мог бы...

– Не старайся для меня, приятель, ладно? Мне здесь нравится.

– Ладно, все в порядке. Извини. Вот, купи себе выпивку. – Парень кинул на мокрую стойку пятерку.

– Лучше сам купи себе выпивку, – сказал Сэл, наливая парню виски в стакан. Затем он наполнил второй стакан, поднял, и они чокнулись с парнем.

– Салют!

– Салют!

Сэл пошел в другой конец бара и притворился, будто внимательно следит за теннисным матчем. А когда оглянулся, снова поймал на себе пристальный взгляд. Парень быстро отвернулся. Через несколько минут Сэл опять оглянулся. Парня уже не было.

Больше Сэл не играл и не пел, как ни просили его об этом. Не покажется ли его упорство кому-нибудь подозрительным? Но что же, черт возьми, делать? Повесить объявление в газете? Или повесить на улице: «Пианист в бегах. Приходите пристрелить певца». Сэл твердо решил больше не напиваться, И следить, не появится ли тот чересчур любопытный парень. Но ублюдок больше не появлялся.

* * *

Сэл открыл холодильник и нашел там дюжину пива, бутылку водки, что-то давнишнее в полиэтиленовой упаковке, а в морозилке – полгаллона мороженого, три подноса с кубиками льда и большую коробку амилнитрата. Холод придавал ему крепость. Голый, Сэл уселся за стол и принялся за пиво.

Эту ошибку он совершил две недели назад. А за прошедшие шесть месяцев наделал их не меньше дюжины. Так, по крайней мере, ему казалось.

В тот первый вечер, когда Сэл сломя голову бежал из Нью-Орлеана от преследовавшего его кошмара, он не останавливался всю ночь и ранним утром с первыми багряными лучами солнца оказался в пригороде Мемфиса. Он купил джинсы, пиджак, ботинки, бинт, чтобы перевязать ноги, и направился в магазин подержанных автомобилей. Владелец магазина, с прической а-ля Элвис Пресли и отвислым животом, предложил за машину две тысячи долларов.