Текст книги "Под сенью дев, увенчанных цветами"

Ей безусловно было жаль, что она не смогла меня порадовать, и она подарила мне золотой карандашик, обуреваемая тем извращенным великодушием, что велит людям, тронутым вашей добротой, но не согласным оказать вам услугу, которую вы ожидаете от них в награду, сделать для вас хоть что-нибудь: критик, чья рецензия осчастливила бы романиста, вместо этого приглашает его в гости; герцогиня не позволяет снобу сопровождать ее в театр, но посылает ему билет в ложу на тот вечер, когда ее там не будет. Тех, кто делает меньше, чем от них ожидают, а мог бы и ничего не делать, совесть заставляет сделать хоть что-нибудь. Я сказал Альбертине, что ее карандашик очень меня порадовал, но, если бы в тот вечер, когда она ночевала в гостинице, она позволила мне ее поцеловать, я был бы рад еще больше. «Я был бы так счастлив! И что в этом плохого? Меня удивляет, что вы мне в этом отказали». – «А меня удивляет, – возразила она, – что вам это кажется удивительным. Воображаю, с какими девушками вы имели дело прежде, если мое поведение вас озадачило». – «Я в отчаянии оттого, что вас рассердил, но даже теперь, признаться, не вижу, в чем провинился. По-моему, всё это совершенно неважно, и не понимаю, почему не порадовать человека, ведь это вам так легко. Поймите меня правильно, – добавил я, желая хоть немного воздать должное ее моральным принципам и вспомнив, как она с подружками клеймила подругу актрисы Леа, – я не имею в виду, что девушка может вытворять что угодно и ничего аморального не бывает. Ну вот взять хотя бы ту юную особу, что живет в Бальбеке, вы говорили на днях, что у нее связь с одной актрисой: по-моему, это отвратительно, настолько отвратительно, что думается мне, это неправда, эти слухи распустили враги девушки. Мне это представляется невероятным, немыслимым. Но если друг поцеловал вас, и даже более того… а ведь вы говорили, что мы с вами друзья». – «Да, вы мой друг, но у меня и до вас были друзья, я была знакома с молодыми людьми, которые, уверяю вас, питали ко мне ничуть не меньшую дружбу. Так вот, никто из них не посмел ничего подобного. Они знали, какой за этим последует подзатыльник. Да они ни о чем таком даже и не думали, мы по-товарищески обменивались искренними, дружескими рукопожатиями, никогда и речи не было о поцелуях, и это ничуть не мешало нам дружить. Знаете что, если вы дорожите моей дружбой, вы должны быть довольны: я вас простила, наверно, только потому, что здорово вас люблю. Но я уверена, что вы меня ни во что не ставите. Признайтесь, ведь вам нравится Андре. В сущности, вы правы, она гораздо лучше меня и такая прелестная! Да чего ждать от мужчин!» Вопреки моему недавнему разочарованию эти откровенные слова внушали мне огромное уважение к Альбертине; они меня взволновали и обрадовали. Может быть, именно это ощущение имело для меня позже огромные и тягостные последствия: именно с него начала складываться во мне та почти родственная связь с Альбертиной, то духовное ядро наших отношений, что навсегда определило суть моей любви к ней. Такое чувство может стать источником большого горя. Ведь чтобы по-настоящему страдать из-за женщины, нужно сперва безраздельно в нее поверить. И вот сейчас этот зародыш дружбы и восхищения ее нравственной силой завелся в сердцевине моей души, как косточка в плоде. Но сам по себе он бы не мог разрушить моего счастья, если бы тихо затаился там, не разрастаясь, весь следующий год, а главное, эти последние недели, которые оставалось мне прожить в Бальбеке в мой первый приезд. Он засел во мне, как гость, которого, что ни говори, было бы благоразумней выставить за дверь, но его оставляют в покое и не гонят, ведь он так слаб, так одинок в потемках чужой души, а потому временно кажется совершенно безобидным.

Мои мечты теперь обрели свободу устремиться на любую из подруг Альбертины, и прежде всего на Андре, чьи ласковые слова трогали бы меня, вероятно, меньше, если бы не уверенность, что Альбертина о них узнает. Я давно уже притворялся, что выделяю Андре, привык к нашим с ней разговорам, к заверениям в нежной дружбе, и конечно, всё это вполне могло послужить готовым материалом для любви; до сих пор не хватало только искреннего чувства, но теперь, когда сердце мое вновь было свободно, оно могло бы восполнить этот пробел. Но Андре была слишком интеллектуальна, слишком нервна, болезненна, слишком на меня похожа, чтобы я ее по-настоящему полюбил. Альбертина теперь представлялась мне пустышкой – а Андре была слишком переполнена тем, что я и так прекрасно знал. В первый день на пляже я подумал, что она подружка какого-нибудь любителя скачек, опьяненная любовью к спорту, а теперь Андре говорила мне, что спортом занялась по требованию врача, как средством от неврастении и пищевого расстройства, а лучшие свои часы она проводит за переводом романа Джордж Элиот. Я с самого начала ошибся в Андре, но когда я это понял, то это никак на меня не подействовало. А ведь это была одна из тех ошибок, что могут превратиться в источник страданий, если из нее успела родиться любовь, с которой уже ничего нельзя поделать, когда становится ясно, что то была ошибка. Между прочим, иной раз можно впасть не в такую ошибку, как я в отношении Андре, а в совершенно обратную; чаще всего это происходит оттого, что человек, желая создать у окружающих ложное впечатление о себе, успешно притворяется, прикидывается тем, кем он хотел бы быть, хотя на самом деле он совсем не такой – это и был случай Андре. Притворство, подражание, желание, чтобы хорошие или дурные люди тобой восхищались, добавляют к внешней неестественности лицемерие в словах и жестах. Подчас цинизм и жестокость не выдерживают проверки – так же, как доброта, великодушие. Бывает, что в том, кто славится своим человеколюбием, мы вдруг обнаруживаем тщеславного скупца – но точно так же порядочная девушка, полная предрассудков, может показаться нам Мессалиной из-за того, как она хвастается своими пороками. Я воображал, что Андре – здоровая и простая натура, а она лишь стремилась к здоровью; возможно, то же, что с ней, происходило со многими из тех, кого воображала здоровыми она: страдающий артритом краснолицый толстяк в белой фланелевой куртке – не обязательно Геракл. А ведь в некоторых обстоятельствах на счастье очень влияет то, что особа, которую вы полюбили, видя в ней воплощение здоровья, оказалась одной из тех больных натур, которые всего-навсего заряжаются здоровьем от других, подобно планетам, отражающим чужой свет, или некоторым матерьялам, способным лишь проводить электричество.

Но все равно Андре, так же как Розмонда и Жизель, и даже больше, чем они, была, что ни говори, подругой Альбертины, частью ее жизни, и настолько ей подражала, что в первый день я не сразу научился их различать. Между этими девушками, розами на стебельках, чарующими силуэтами на фоне моря (в этом и была их главная прелесть), сохранялась та же слиянность, как в те времена, когда я еще не был с ними знаком и появление любой из них причиняло мне столько волнений, предупреждая о том, что где-то неподалеку вся стайка. Еще и теперь я радовался, видя кого-нибудь из них, и в эту радость в какой-то неясной пропорции входило предчувствие, что за одной появятся и другие, а даже если сегодня и не появятся, то можно поговорить о них и знать: им передадут, что я был на пляже.

На смену простому очарованию первых дней пришли робкие попытки любви, колебавшейся между всеми девушками, ведь каждая из них была необходимым продолжением другой. Если бы та из них, которую я выбрал, меня оттолкнула, это бы не стало для меня такой уж страшной печалью; нет – но я был изначально обречен выбрать ту из них, которая меня оттолкнет, потому что именно с ней бы у меня связывалась та совокупность мечты и печали, что витала вокруг всех. Вдобавок мне предстояло грустить не только по той, что меня отвергла, но в ее образе, безотчетно, и по всем ее подругам, в чьих глазах я бы тоже утратил всё былое обаяние: ведь я пылал к ним той собирательной любовью, что питают политик к народу или актер к публике, которые потом, вкусив радости этой любви, так никогда и не могут утешиться в ее утрате. Во мне внезапно просыпалась надежда, что даже те радости, которых я так и не добился от Альбертины, подарит мне одна из ее подруг – та, что при расставании со мной нынче вечером сказала мне что-то неясное, поглядела на меня как-то двусмысленно, и после этого меня целый день тянуло именно к ней.

Влечение мое сладострастно рыскало среди них, тем более что черты их подвижных лиц понемногу начинали приобретать постоянство и уже можно было разглядеть их будущий облик, пускай податливый, колеблющийся, еще подверженный переменам. Пожалуй, различия в их чертах – крупнее или мельче, резче или тоньше – совсем не отражали разницы между самими девушками: их лица, при всей кажущейся несхожести, еще словно совпадали, наслаивались друг на друга. Но наше знание лиц не имеет ничего общего с математикой. Прежде всего оно начинается не с измерения частей: мы исходим из выражения, из общего впечатления. У Андре, например, проницательность кротких глаз словно перекликалась с изяществом носа, так тонко очерченного, будто его нарисовали единым движением пера, стремясь продолжить тот порыв к чуткости, который сперва дважды отразился в улыбающихся двойняшках-взглядах. Такая же тонкая линия делила надвое волосы, гибкая и глубокая, словно перед вами не волосы, а песок, раскиданный ветром. Видимо, это было наследственное: волосы у матери Андре, совсем седые, пушились точно так же, тут пышные, там гладкие, как снег, когда он ложится волнами, подчиняясь неровностям почвы. По сравнению с четко прорисованным носиком Андре у Розмонды нос был широковат, похож на высокую башню на мощном фундаменте. Подчас разница между двумя лицами кажется огромной, хотя на самом деле она может быть ничтожно мала; всё дело в выражении этих лиц: ничтожно малая разница между ними способна создать совершенно особое выражение, особую индивидуальность; и всё же лица девушек немыслимо было перепутать, причем не из-за этих ничтожно малых различий в чертах и не из-за оригинальности выражения. Еще более глубокое различие между лицами моих подруг создавал цвет – и не столько благодаря красоте и богатству оттенков, таких разнородных, что, глядя на Розмонду, омытую смугло-розовым румянцем, оттененным зеленоватым блеском глаз, и на Андре, чьи бледные щеки так строго, так изысканно оттенялись черными волосами, я испытывал такое же удовольствие, как если бы смотрел по очереди то на герань на берегу залитого солнцем моря, то на камелию в ночной тьме; но главное, благодаря этому новому элементу, цвету, безмерно разрастались бесконечно малые расхождения в линиях, полностью менялись соотношения плоскостей, потому что цвет – не только распределитель колорита, но и мощный восстановитель или, во всяком случае, преобразователь размеров. Поэтому лица, быть может совершенно разные по строению, смотря по тому, как они были освещены – огоньками рыжей гривы волос, розовым румянцем, матовой бледностью, – становились то удлиненными, то широкими, полностью менялись, как бутафория в русских балетах: при свете дня – обычный кружок, вырезанный из бумаги, но по воле какого-нибудь гениального Бакста, погружающего декорации то в бледно-алое, то в лунное освещение, он или становится твердой, как бирюза, инкрустацией на фасаде дворца, или мягко расцветает бенгальской розой посреди сада[301]301
  …по воле какого-нибудь гениального Бакста… – Пруст впервые побывал на спектакле «Русских балетов» в 1910 г., а в дальнейшем видел многие из них и даже был лично знаком с русским художником Л. Бакстом (1866–1924), автором эскизов костюмов и декораций ко многим из этих спектаклей.


[Закрыть]. Вглядываясь в лица, мы, конечно, учитываем и размер, и пропорции, но не как землемеры, а как художники.

С Альбертиной всё было так же, как с ее подругами. В иные дни лицо у нее было хмурое, осунувшееся, кожа землистого цвета; глубина глаз была прозрачно-фиолетовой, таким иногда бывает море; казалось, она тоскует, как изгнанница. В другие дни это лицо разглаживалось, к его блестящей поверхности накрепко прилипали мои страстные взгляды, а если вдруг я видел ее сбоку, оказывалось, что щеки ее, на поверхности матовые, как белый воск, изнутри просвечивают розовым, и от этого невыносимо хотелось их поцеловать, добраться до этого потаенного, скрытого розового цвета. А то еще бывало, счастье омывало ее щеки такой мимолетной ясностью, что кожа становилась бесплотной, расплывчатой, казалось, будто она, эта кожа, обладает особым подспудным зрением и состоит из того же вещества, что глаза, хотя цвет у нее совсем другой; иной раз, даже не думая об этом, когда я смотрел на ее лицо, усыпанное смуглыми точечками, среди которых витали два больших синих пятна, это было как будто взяли яйцо щегла, похожее на опаловый агат, обработанное и отполированное лишь в двух местах, там, где посреди смуглого камня светились, как прозрачные крылышки лазоревой бабочки, глаза – плоть, преображенная в зеркало, больше любой другой части лица и тела дающая нам иллюзию приближения к душе. Но чаще в ней было больше красок и благодаря этому больше жизни; иногда на ее белом лице розовым был только кончик носа, как у хитрого котенка, с которым хочется поиграть; иногда щеки у нее были такие гладкие, что взгляд скользил, словно по миниатюре, по их розовой эмали, а черные волосы, словно внутренняя сторона приоткрытой черной крышечки медальона, казались еще нежнее; а иной раз ее розовые щеки отливали фиолетовым, как цикламен, так бывало, если ей нездоровилось, если ее лихорадило, и тогда цвет ее лица производил болезненное впечатление, в нем появлялся темный пурпур некоторых сортов роз, в котором черного больше, чем красного, а взгляд становился порочнее и опаснее: тогда меня влекла к ней уже не высокая страсть, а более низменные желания; и каждая из этих Альбертин была другой: так при каждом новом явлении на сцене неузнаваемо меняется балерина – другие краски, формы, другой характер – в бесконечно разнообразном свете театральных огней. Я наблюдал в ту эпоху, как в ней уживались совершенно разные существа, и кто знает, быть может, именно потому позже у меня вошло в обыкновение самому всякий раз становиться другим человеком, смотря по тому, о какой Альбертине я думал, – ревнивым, равнодушным, сладострастным, меланхоличным, неистовым; каждый из этих образов воссоздавался согласно случайно очнувшемуся воспоминанию, а кроме того, еще зависел от того, насколько я тверд в вере, затесавшейся в воспоминание, и от того, как я это воспоминание на сей раз оценил. Ведь всякий раз приходилось обращаться именно к вере: мы почти не замечаем, насколько она заполняет нашу душу, а между тем для нашего счастья она, вера, важнее человека, которого мы видим, потому что мы смотрим на него сквозь нашу веру, это она придает мимолетное величие тому, на кого устремлены наши глаза. Ради точности мне бы следовало давать разные имена каждому «я», по очереди думавшему об Альбертине, и уж тем более подобало по-разному называть каждую из этих Альбертин, которых я вызывал к жизни, всякий раз другую, как те моря, сменявшие друг друга, которые я только для удобства называл просто морем, и всякий раз она возникала на их фоне как еще одна нимфа. Но главное, точно так, как это делается в повествованье, но с куда большей пользой, мне следовало бы связывать веру, царившую в моей душе, когда я видел Альбертину, с тем, какая в тот день была погода: ведь атмосфера, внешний вид людей и морей зависели от тех почти невидимых грозовых туч, что скапливаются в небе, летят, рассеиваются, уносятся прочь, меняя цвет людей и вещей; одну из таких туч разметал как-то вечером Эльстир, не представив меня девушкам, встреченным по дороге, и когда эти девушки уходили прочь, их образы внезапно показались мне еще прекраснее – а несколько дней спустя, когда я с ними познакомился, туча собралась опять, заволакивая их блеск, то и дело заслоняя их от моих глаз, непроницаемая и нежная, словно Левкофея у Вергилия[302]302
  …непроницаемая и нежная, словно Левкофея у Вергилия. – Левкофея – одна из дочерей Кадма, превратившаяся в нереиду; до превращения звалась Ино. Она спасла Одиссея, когда он на плоту бежал от нимфы Калипсо и чуть не утонул. Об этом рассказано в «Одиссее» (песнь 5, стих 333 и далее). Вергилий в «Энеиде» упоминает ее под именем Ино (песнь 5, стих 823), но говорит только о том, что она мать Палемона. Имело ли для Пруста значение только то, что имя Левкофея означает «Белая богиня»? Или то, что она спасает Марселя от девушек, как нереида спасла Одиссея от Калипсо? Не беремся судить.


[Закрыть].

Конечно, когда из их речей мне стало понятнее, как читать их лица, мне открылся в этих лицах совсем другой смысл; словам девушек я придавал огромное значение, тем более что с помощью вопросов по собственной воле направлял разговор то в одну, то в другую сторону, подобно экспериментатору, который повторным опытом, проведенным по другой методике, проверяет верность своей гипотезы. И в сущности, вот способ, ничуть не хуже любого другого позволяющий нам разрешить для себя тайну жизни: приблизиться к вещам и людям, казавшимся издали прекрасными и таинственными, ровно настолько, чтобы понять, что в них нет ни тайны, ни красоты; ничто не мешает нам усвоить именно такой образ жизни, не слишком похвальный, пожалуй, зато дающий возможность относительно спокойно прожить свой век, убедить себя, что мы избрали наилучший удел, который, впрочем, тоже не бог весть как хорош, и смириться со смертью.

Презрение к девичьей чистоте и память о бесконечных интрижках, которыми были на самом деле забиты головы этих девушек, я при знакомстве мысленно подменил принципами порядочности, плодами буржуазного воспитания, возможно не столь незыблемыми, но до сих пор успешно хранившими их от беды. А если с самого начала впадаешь в заблуждение, пускай незначительное, то потом из-за ошибочной гипотезы или ложного воспоминания начинаешь искать автора злобной сплетни или потерянную вещь там, где их не может быть; и подчас в конце концов, обнаружив свою ошибку, не исправляешь ее, а подменяешь новой ошибкой. Я воображал себе повседневную жизнь моих подруг и вел себя с ними так, как подсказывало мне понятие об их невинности, которое я читал на их лицах во время наших разговоров. Но скорее всего, мое прочтение было оплошностью, плодом рассеянности и спешки – как имя Жюля Ферри, которое я вычитал в программе того дневного спектакля, на котором впервые слушал Берма, что не помешало мне потом убеждать г-на де Норпуа, что Жюль Ферри, вне всякого сомнения, писал одноактные пьесы[303]303
  …имя Жюля Ферри… писал одноактные пьесы. – Здесь двойная ошибка. Вероятно, Марсель не только неправильно прочел программку, но и перепутал политического деятеля Жюля Ферри (1832–1893), который пьес не писал, и прозаика и драматурга Габриэля Ферри (1846–?), писавшего в числе прочего и одноактные пьесы.


[Закрыть].

Лицо любой из моих подруг помнилось мне именно таким, каким я видел его в последний раз, да и могло ли быть иначе: ведь из того, что мы помним о человеке, наш ум изгоняет всё, что не приносит немедленной пользы повседневным отношениям (даже – и особенно – если отношения эти отмечены любовью, которая вечно недовольна тем, что есть, и живет будущим). Ум упускает из виду цепочку минувших дней, крепко держится только за самый конец, часто выкованный из совсем другого металла, чем звенья, канувшие в темноту, и в нашем странствии по жизни считает реальным только то место, где мы сейчас. Все мои первые впечатления, уже такие далекие, изо дня в день искажались, и память ничем не могла им помочь; пока я долгими часами болтал, перекусывал, играл с девушками, я даже уже не помнил, что это те самые безжалостные и сладострастные девы, которые у меня на глазах, как на фреске, шествовали вереницей вдоль моря.

Географы и археологи увлекают нас за собой на остров Калипсо, раскапывают дворец Миноса. Беда в том, что Калипсо оказывается просто женщиной, а Минос просто царем, в котором нет ничего божественного. Даже достоинства и недостатки, как учит история, присущие некогда этим вполне реальным личностям, часто очень отличаются от тех, которые мы приписывали легендарным существам, носившим те же имена. Так развеялась вся чарующая морская мифология, которую я сочинил в первые дни. Но если нам хотя бы иногда доводилось пожить в соседстве с тем, что представлялось нам недостижимым и желанным, это не проходит нам даром. В общении с людьми, которые поначалу нам показались неприятными, даже если в конце концов мы уверили себя, что радуемся встречам с ними, всегда остается тягостный привкус недостатков, которые им удалось скрыть. Но отношения, сложившиеся у меня с Альбертиной и ее подругами, были основаны на чистой радости и сохранили аромат этой радости, который никакими ухищрениями невозможно придать тепличным фруктам, винограду, не созревавшему на солнце. Пускай совсем недолго, но все-таки они побыли для меня сверхъестественными существами – в наших вполне заурядных отношениях с ними по-прежнему сохранялось что-то неуловимо волшебное, а вернее, наши отношения уже просто не могли быть заурядными. Мое влечение в первый день так жадно пыталось разгадать выражение глаз, которые теперь меня узнавали, улыбались мне, а тогда пронзали меня взглядами, как лучи из другой вселенной; теперь оно так щедро, так тщательно дополняло цветом и ароматом телесные оболочки этих девчушек, когда они, растянувшись на скалах, просто протягивали мне бутерброды или играли в загадки, что я словно уподоблялся тем художникам, что ищут в современной жизни величие античности и придают женщине, которая стрижет себе ноготь на ноге, благородство «Мальчика, вынимающего занозу»[304]304
  …благородство «Мальчика, вынимающего занозу»… – Имеется в виду знаменитая античная бронзовая статуя, оригинал которой находится в Риме; в Лувре есть копия этой скульптуры, она упомянута в переписке Пруста. Другая копия находится в Эрмитаже, еще одна в Музее изобразительных искусств им. Пушкина.


[Закрыть] или, как Рубенс, в картине на мифологический сюжет пишут богинь со знакомых женщин; лежа с ними на скалах в дневные часы, я, пожалуй, ясно видел всю обыкновенность, которую придавала этим прекрасным телам повседневная жизнь, но что ни говори, пускай я не задумывался об их небесном происхождении – но я глядел на них, таких разных, белокурых и черноволосых, растянувшихся вокруг меня на траве, и, словно Геракл или Телемах, участвовал в забавах нимф[305]305
  …словно Геракл или Телемах, участвовал в забавах нимф. – Об этом рассказано не в «Одиссее», а в романе французского писателя Фенелона «Приключения Телемаха» (1699), послужившем источником сюжетов для многих художников. По версии Фенелона, Телемах потерпел кораблекрушение на острове богини Калипсо, где ранее в плену находился его отец. Калипсо влюбилась в Телемаха и удержала его на острове, а затем Телемах влюбился в одну из нимф богини, вызвав тем самым ее гнев.


[Закрыть].

Потом закончились концерты, погода испортилась, подруги мои покинули Бальбек, не вся стайка вместе, как ласточки, но все-таки в одну неделю. Первой уехала Альбертина, внезапно, и никто из ее подруг не понял, ни тогда, ни потом, почему она так неожиданно вернулась в Париж, куда ее не призывали ни труды, ни развлечения. «Уехала и даже не попрощалась», – ворчала Франсуаза, даром что на самом деле ей хотелось, чтобы мы последовали ее примеру. Ей казалось, что мы злоупотребляем терпением немногочисленной теперь прислуги, остававшейся только ради немногих последних постояльцев, и директора, который «на этом терял». А из гостиницы и правда уже давно почти все разъехались, ее вот-вот должны были закрыть, и никогда еще здесь не было так хорошо. Директор, впрочем, так не думал: минуя промозглые гостиные, у дверей которых больше не торчали лакеи, он мерил шагами коридоры, одетый в новый редингот и настолько преображенный трудами парикмахера, что на одну часть его бесцветной физиономии приходилось три части косметики; кроме того, он беспрестанно менял галстуки, благо вся эта элегантность стоила дешевле, чем отопление и прислуга: так тот, кто не может послать десять тысяч франков на благотворительность, с легкостью демонстрирует свое великодушие тем, что дает сто су чаевых телеграфисту, доставившему ему телеграмму. Директор словно производил смотр пустоте, пытался с помощью своего безупречного наряда придать временный характер запустению, завладевшему гостиницей после окончания не слишком удачного сезона, и напоминал призрак короля, который бродит по руинам того, что некогда было его дворцом. Особенно он негодовал, когда из-за отсутствия пассажиров отменили до весны местный поезд. «Здесь не хватает средств транспортации», – говорил директор. Несмотря на убытки, он строил грандиозные планы на будущее. Однако в памяти у него по-прежнему в точности хранились красивые выражения, которые можно было отнести к гостиничному делу, чтобы его возвеличить: «Мне иной раз не на кого было опереться, хотя в ресторане я собрал превосходную команду, – говорил он, – однако посыльные оставляли желать лучшего; вот увидите, какую армию я выставлю в будущем году». А пока из-за того, что перестала работать железная дорога, ему приходилось посылать за почтой, а иной раз и возить постояльцев на вокзал в двуколке. Во время таких поездок я часто просился посидеть рядом с кучером – это позволяло мне бывать на воздухе в любую погоду, как той зимой, которую я провел в Комбре.

Однако иной раз дождь так хлестал, что приходилось нам с бабушкой, поскольку казино закрылось, оставаться в почти уже опустевшей гостинице, напоминавшей трюм корабля в сильный ветер; каждый день, словно во время морского путешествия, всё новые люди из тех, рядом с кем мы прожили три месяца как с незнакомцами, – председатель из Ренна, староста адвокатов из Кана, американская дама и ее дочки – подходили к нам, вступали в разговор, изобретали способы скоротать время, обнаруживали какой-нибудь талант, обучали нас какой-нибудь игре, приглашали на чай или помузицировать, встретиться в определенный час, объединить усилия в поисках таких занятий, которым бы мы были рады по-настоящему, а не притворно, попросту говоря, поскучать вместе, словом, перед тем, как разъехаться, они завязывали с нами дружбы, которые обрывались одна за другой, как только они покидали гостиницу. Я даже свел знакомство с молодым богачом, с одним из двух его друзей и с актрисой, вернувшейся на несколько дней; правда, теперь их компания уменьшилась до трех человек: второй друг отбыл в Париж. Они пригласили меня пообедать с ними в их ресторане. По-моему, они были довольны, когда я отказался. Но само приглашение было сделано с отменной любезностью, и хотя исходило оно на самом деле от богача, потому что остальные были всего лишь его гостями, но его спутник маркиз Морис де Водемон принадлежал к очень знатному семейству, поэтому актриса, спрашивая у меня, приду ли я, инстинктивно прибавила:

– Морис будет так рад.

А когда я встретился с ними в холле, богач стушевался, и ко мне обратился именно г-н де Водемон:

– Не окажете ли вы нам удовольствие отобедать с нами?

В сущности, я очень мало успел насладиться Бальбеком, и теперь мне хотелось на будущий год сюда вернуться. Мне казалось, что я пробыл здесь слишком недолго. Друзья мои были другого мнения и в письмах спрашивали, не собираюсь ли я остаться там навсегда. И оттого, что я видел имя «Бальбек», которое им приходилось надписывать на конвертах, и оттого, что окно мое выходило не на поля и не на улицу, а на морские пространства, а по ночам я слышал ропот волн и, закрывая глаза, вверял им мой сон, словно лодку, – от всего этого я поддавался иллюзии, что благодаря интимной близости с морем в меня незаметно проникают его чары, наподобие того, как бывает при обучении во сне.

На будущий год директор предлагал мне лучшую комнату, но я теперь уже был привязан к моей: входя в нее, я больше никогда не чувствовал запаха ветиверии; мои мысли, когда-то с таким трудом взмывавшие к потолку, теперь настолько приспособились к ее размерам, что по возвращении в Париж мне предстояло усилие, направленное в обратную сторону, чтобы вновь привыкнуть засыпать в моей старой спальне с низким потолком.

В самом деле, пора было уезжать из Бальбека: повсюду проникали холод и сырость, без каминов и калорифера в этой гостинице было уже невозможно жить. Впрочем, потом эти последние недели почти сразу забылись. Когда я думал о Бальбеке, передо мной вставали разгар лета и те утренние часы, когда бабушка по предписанию врача заставляла меня вылеживать в темноте, потому что после обеда я собирался идти гулять с Альбертиной. Директор распоряжался, чтобы на моем этаже не шумели, и сам следил за тем, чтобы его приказ выполняли. Из-за обилия света я как можно дольше не раздвигал большие фиолетовые шторы, которые в первый вечер отнеслись ко мне с такой враждебностью. Но несмотря на то что Франсуаза, чтобы свет не проникал в комнату, каждый вечер закалывала их булавками, которые никто кроме нее не умел расстегивать, да еще и пристраивала сверху покрывала, красную кретоновую скатерку, какие-то накидки, ей все-таки не удавалось полностью прикрыть зазор, и шторы ниспадали на ковер, как россыпь алых лепестков анемонов, на которые мне неудержимо хотелось на секунду наступить босыми ногами. А к стене напротив окна, на которую падало немного света, вертикально пристраивался золотой цилиндр, он висел в пустоте и медленно двигался, как огненный столп, что шел по пустыне впереди евреев. Я опять ложился; мне приходилось силой одного воображения переживать сразу радости игры, купания, ходьбы – всё, что подсказывали утренние часы, и сердце мое бурно билось от восторга, как мотор на холостом ходу, который не может выплеснуть свою скорость иначе как тарахтя и крутясь на одном месте.

Я знал, что мои подруги на молу, но не видел, как они проходят мимо неровных морских предгорий, за которыми вдали, посреди голубоватых вершин, как итальянский городок, иногда показывался в просвете крошечный Ривбель, до мельчайших подробностей прорисованный солнцем. До моего бельведера долетали крики разносчиков газет, «газетчиков», как называла их Франсуаза, крики купальщиков и играющих детей, наподобие гомона морских птиц аккомпанировавшие ропоту тихо обрушивавшихся на берег волн; я не видел моих подруг, но догадывался, что они там, слышал их смех: словно смех нереид, он был окутан тихим прибоем, достигавшим моего слуха. «Мы смотрели, – говорила мне вечером Альбертина, – а вдруг вы придете. Но ставни у вас были всё время закрыты, даже во время концерта». И в самом деле, в десять у меня под окнами разражался концерт. В паузах, если был сильный прилив, музыку подхватывало глиссандо волны, словно обволакивавшей скрипичные рулады, заключавшей их в свои хрустальные завитки, и пена ее брызгала поверх робких отголосков подводной музыки. Я нетерпеливо ждал, когда мне принесут мои вещи и я смогу одеваться. Часы били полдень, и наконец появлялась Франсуаза. И месяц за месяцем в этом самом Бальбеке, куда я так рвался, воображая его исхлестанным бурями и затерянным в туманах, неизменно стояла такая ослепительно ясная погода, что, когда Франсуаза отворяла окно, я безошибочно искал глазами одно и то же солнечное пятно в углу комнаты на сгибе двух стен, всегда одного и того же цвета, не столько радующего взгляд напоминанием о лете, сколько унылого, как безжизненная искусственная эмаль. И покуда Франсуаза расстегивала булавки, снимала накидки, убирала покрывала, раздвигала шторы, возникал летний день, казавшийся таким же безжизненным и древним, как роскошная тысячелетняя мумия, которую наша старая служанка бережно распеленывала, разбинтовывала, чтобы явить ее на свет, забальзамированную, в ее золотом платье.

* * *

Перевод выполнен по изданию: Proust М. A la recherche du temps perdu / Edition publiée sous la direction de Jean-Yves Tadié. Paris: Gallimard, 1987–1989. Bibliothèque de la Pléiade. Vol. I–IV. – Vol. I–II. Texte présenté, établi et annoté par Pierre-Louis Rey, relevé de variantes par Pierre-Louis Rey.

При составлении примечаний наряду с указанным использовались и другие издания, более всего следующие:

Proust М. A la recherche du temps perdu. Paris: Editions Pierre Laffont, 1987. Collection Bouquins. Vol. I–III. – Vol. I. A l’ombre des jeunes filles en fleurs: notes par André Alain Morello.