Текст книги "Книга обманов (сборник)"

Что, как

Среди самых печальных вещей на свете я числю вот какие: что 16 лет назад я, ходившая в театр раз в неделю, так и не посмотрела «М. Баттерфляй»; и что Оскар, похудевший после Редингтонской тюрьмы, вернулся к Бози, снова растолстел и умер. Это отнимает у меня надежду.

Это отнимает у меня надежду:

что слепая лошадь может сойти с круга и умчаться в луга, задрав хвост;

что можно похудеть навсегда;

что страдания возвышают и умудряют, извините за это слово;

что любовь.

Что любовь – вознаграждается;

что любовь – аргумент;

что любовь может спасти – хотя бы душу того, кто любит.

И, возвращаясь: для меня бесценна Мадам Баттерфляй Эрика Курмангалиева, сказавшая: «Только мужчина знает, какой должна быть настоящая женщина». За последние сутки я столько раз посмотрела те сохранившиеся кадры, где она улыбается, закидывает голову, медленно, чертовски медленно поднимает руку к волосам. «Я. Его. Никогда. Об этом. Не спрашивала». Как она встаёт и перестаёт улыбаться, мгновенно стареет, и резко, слишком резко встряхивает этой нелепой блестящей штукой – трудно выглядеть трагически без кучи тряпок, да, Джулия. А потом опоминается и снова улыбается, копируя фирменный оскал и поворот головы Мэрилин. И в эти секунды она:

бесполезна, как сама любовь;

безобразна, как сама любовь;

безнадежна, как сама любовь;

смертна, как сама любовь;

и так же противоестественна.

Когда кукла горюет, у неё из прически выбивается прядь

– Почему они не поклонились? – возмущенно спросила я, когда на сцену вышли чтецы и эти, сямисэн-мэны из театра Бунраку.

– Потому что их как бы нет, – объяснила подруга.

«Как бы нет» кукловодов, на каждую куклу приходится несколько фигур в мешках, и только в третьем акте с двух соколов снимают колпачки – это мастера, которые проводят самую сложную финальную сцену, но их всё равно «как бы нет», они никогда не смотрят в зал.

Поначалу немного смешно – когда одну куклу ведут три человека, это смахивает на групповое изнасилование. Поначалу очень смешно – когда на экране под сценой зелёными буквами загораются высокопарные фразы про «умереть вместе» и «прическа растрепалась, пояс развязался, печальная картина», я тихо говорю подруге: «Это же готовые эсэмэски, просто списывай и рассылай». И много ещё забавного для европейца, но где-то во втором акте я перестала видеть и кукловодов, и зелёные буквы.

Кукольная женщина сидит на веранде, прикрыв подолом кукольного мужчину, который прячется под на стилом. «Мы умрем?» – говорит она, глядя в пространство, и он берёт её маленькую белую ступню и проводит по своему горлу. (Потом я, конечно, узнаю, что кукольным женщинам в японском театре ног не полагается, и только специально для этого спектакля кукле О-Хацу выдали одну.)

Наступает ночь, фонарь гаснет, куклы собираются бежать, но боятся открыть скрипучую дверь. Служанка высекает огонь, и в такт со звуками огнива они всё-таки открывают эту дверь, и бегут, и падают в темноте, запутываясь в одеждах, и где-то среди нелепых движений ненадолго перестают быть куклами. Потом они стоят, а мимо плывут мосты и рощи. «Что это за два всполоха там, в небе?» – спрашивает она, и я заботливо смотрю в бинокль: «Да это две тряпочки на палках!», но он опережает меня, отвечая: «Это две наши души улетают». Они говорят друг другу вещи, которые невозможно процитировать, потому что произносить такое разрешено только куклам.

И, пожалуй, старикам. Я однажды слышала, как один очень пожилой и уже немного нездешний писатель сказал кому-то: «Деточка, я вдруг понял… я вдруг понял, в чём наша беда: мы никогда не были на небесах, и все наши песни – земные». Я подумала, что, скажи такое человек лет на сорок моложе, была бы чудовищная пошлость, а в его устах это правда, которую невозможно повторить, но можно прожить.

И с этими куклами можно прожить их последнюю ночь, и храмовый колокол, и последнее движение, которым мужчина проводит по своему горлу мечом, – точно так же, как недавно – маленькой белой ступнёй О-Хацу.

Как делают весну

«Никакого зверя не следует устрашать гоном. Человек сам по себе представляет для зверя достаточно страшное существо…»

Друг говорил, «куница», – может быть: мелкое, нервное, в вечном поиске куска мяса больше себя. В этом году март слишком рано, я уже чувствую, меня не хватит – выпьет всю кровь, вытянет нервы. Впрочем, лет пять уже как ношу этот март в себе постоянно, хорошее имя, удачное. Сейчас начался смешно, с трёх коктейлей, выпила и побежала, бегу до сих пор. Успокаиваюсь, только когда сверху около центнера живой плоти, – так успокаиваюсь, что засыпаю. Меньше не годится: пока руки свободны, пока лопатки не прижмут плотно, всё выгибаю спину, вытягиваю шею, чтобы вывернуться и бежать ещё, дальше.

Одни думают, что за кем-то, другие – от кого-то, а я просто хочу бежать. Осень праздновала с июля, весну – с февраля, и не то чтобы я спешу, но если чувствуешь пятками, так всегда: оно только начинает прорастать под землёй, а тебя уже подбрасывает. У меня в самом деле душа в пятках, много чего боюсь, можно сказать «тревожность», можно «чутьё». Я теперь всё время хочу – да не того, что положено. Сексуальность медленная, а я быстрая, нужно снизить скорость в четыре раза, будто в меду, а я не могу, мне липко. Мне сейчас надо в город, где асфальт уже сухой, а другого ничего не надо, я бы побегала и вернулась.

У корня хвоста, сверху, имеется железа, которая положительно благоухает. В особенности на морозе, я люблю понюхать пушистый покров корня хвоста, и тонкий запах фиалок венчает грациозную охоту, оставаясь еще некоторое время на усах охотника.

Хороши зимние охоты на лисиц! Хороши, как здоровый моцион, как отдых, как охотничья практика[10]10
  Н. А. Зворыкин. Охота на лисиц.


[Закрыть].

Улыбка Флемена

В конце апреля я была почти как старая дева – суровая, работящая, и как меня раздражали мужчины, я поняла, только застукав себя за покупкой книги «История кастратов». Потом я болела, а потом пошла на прогулку и увидела белые деревья. Следовало бы вернуться домой от греха, но я же дурочка и забыла, что делает со мной этот аромат в сочетании с диоксидом углерода.

И на Чистых я встретила байкеров, которые пахли так, как обычно пахнут свежие весенние байкеры, – бензином и кожей. Вдохнула и подумала – что-то у меня давно не было байкера. А ведь я их люблю. У меня вообще совершенно детские реакции на мир, только отключи блокировку, как ручки потянутся к самой большой конфете, к самому брутальному мужику и к самой красной лаковой сумке. Продолжая ассоциацию, вдруг поняла, что если сейчас отключу блокировку клавиатуры и брошу телефон в сумку, он совершенно самостоятельно наберёт пару-тройку номеров, и я знаю, чьих. А я – нет, не наберу, я не такая.

Один мой старинный друг, в очередной раз снимая меня со стиральной машины (чердака, люстры, домика на детской площадке – мало ли где нас заставала страсть), говорил: «Спокойно – это была не ты. Это всё алкоголь». Потому что знал: иначе мне станет неловко, и я опять пропаду на пару месяцев, а потом при встрече не признаю и попытаюсь перейти на вы.

Позже я шла уже по Мясницкой, нанюхавшаяся байкеров и яблонь, и чувствовала себя, как благопристойная домашняя кошка, сбежавшая через форточку на улицу. Ошалевшая и храбрая, только немного нервная. На мягких подгибающихся лапах, с улыбкой Флемена по всей морде. Шла и думала, что прежде считала примерно так: «Хорошо быть молодой женщиной, которая не влюблена, – можно скакать из постели в постель, не заботясь ни о чём, кроме предохранения». А сейчас чуть иначе: «Хорошо быть молодой женщиной, которая не влюблена, – можно бродить с полоумной улыбкой, не зависящей ни от одного человека на свете, а только от запаха белых деревьев и бензина».

Французская женщина

Обычно хроники изменённого состояния интересны только записывающему и его доктору. Я, правда, вспомнила один фильм, но актриса там слишком хороша собой, чтобы простая душа могла с ней отождествиться. Я так давно его смотрела, что остался лишь расплывчатый оттиск, обобщенный и чуть вульгарный, как от красных губ на салфетке.

Я помню образ женщины, некстати догадавшейся, что она смертна, – как раз тогда, когда нужно собраться, перетерпеть день за днём своё «сейчас» и дождаться «завтра». А тут вдруг оказывается, что жизнь – это недолго, и прямо сегодня.

Я помню ощущение слабого и хищного существа, с тонкими щиколотками, в узких юбках, которые вынуждают семенить, но ничуть не замедляют движение – потому что женщина очень спешит. Плечи опущены, шея вытянута, подбородок задран, как у потерявшейся козы, которая объела все листочки с нижних веток, а трава давно вытоптана. Глаза этой женщины распахнуты, а губы сжаты, и открываются только для пищи или любви – чем больше одного, тем меньше другого, и она такая тощая, что понятно, чему отдано предпочтение. Она сейчас легка на подлость, потому что напугана. Её трудно убить, упади сверху бетонный блок, она и тогда откопается, едва запылившись, – но это лишь оттого, что зёрнышко её будущей смерти уже выпустило росток, а кому быть повешенным, тот не утонет. Всякий здравомыслящий человек должен бежать при первом взгляде – ни здоровья, ни добра от неё не жди. Но большая удача, что мужчины такие дураки, падкие на романтические идеи. Всегда найдётся кто-нибудь, готовый проливать кровь на асфальт, чтобы она полюбовалась красным на сером. Жалеть её опасно, презирать бессмысленно, любить глупо.

Её можно только извинить.

Я пытаюсь формулировать слабость, уверенная, что после этого она перестанет меня беспокоить, – как перестали беспокоить остальные ощущения, которые удалось обезвредить в стеклянных, подсвеченных снизу колбах. Коротко говоря, в позапрошлом году я не смогла больше носить чёрное и стала покупать оранжевую одежду. Понимающие люди говорили, «компенсирует недостаток энергии». Летом выяснилось, что огня недостаточно, нужно крови, и шкаф наполнился красным – красные майки, сумки, кроссовки, болеро с шелковой лентой. Бусы на шею, скатерть на кухню, красные ручки на письменный стол.

Оказывается, вместо лёгких психоделиков вполне можно обойтись голодом. Если два дня ленишься есть, прогулка превращается в большое путешествие на облачных ногах. Главное, ходить знакомыми путями и пересекать дороги только под светофором.

Глядя в одну из витрин, я поняла, что рядом с этим лицом нельзя вынести ни алого, ни вишнёвого. Зашла и накупила чёрных вещей, завершила трёхлетний круг, проиграв забег. Весь день хотелось странного, но никак не могла сообразить, чего. На Никольской мутная мечта наконец сгустилась и обрела форму: я хочу упасть в обморок на улице, чтобы мои проблемы стали чужими. Вот я свалюсь здесь (здесь посуше), и вы, вы делайте что-нибудь с этим. Спиной к Красной площади, лицом к Детскому миру, опуститься на асфальт посреди и больше никуда, никогда, ни с кем. Когда ни огонь, ни кровь, помогает чёрная апрельская земля. Лечь ничком, к июлю прорасти цветами.

Стокгольмский синдром

Это стыдно, стыдно вдруг устать, стыдно хотеть странного, вроде корзины цветов, но при этом никому не сообщать адрес для доставки. Стыдно никого не любить и злиться на каждого, кто «не тот», ведь «не те» – все. Стыдно плакать в середине цикла, стыдно ложиться в семь утра и просыпаться в четыре дня – от звонка. Стыдно стыдиться и ничего с этим не делать.

Не знаю, может, оттого, что сломалась соковыжималка и мне не хватает витаминов, я чувствую утрату воли. Я тамагочи, который никуда не идёт и только раз в час попискивает «позаботься обо мне!», пока батарейка не сядет окончательно. Причём, звук давно отключён для всеобщего спокойствия, только на экране иногда появляется: позаботься, позаботься, позаботься…

Обо мне беспокоится правительство Москвы – в почтовый ящик положили брошюру, я её иногда читаю: «Может наступить такой момент, когда забота о состоянии собственного духа и тела покажется вам бессмысленной. Тем не менее, в такой ситуации очень важно не забывать о личной гигиене, делать физические упражнения. Не забывайте о том, что террористы, захватившие вас, в любом случае обречены, это они очень хорошо знают и страдают не меньше. Нельзя позволять себе сосредоточиваться на переживаниях. Способов отвлечься существует немало: пытайтесь придумать себе какую-либо игру, вспоминать полузабытые стихотворения, анекдоты и т. п. Для верующих большим подспорьем является молитва. Пребывание в заложниках наносит психическую травму даже весьма стойким людям. Освобожденных нередко тяготят чувство вины и стыда, утрата самоуважения, разного рода страхи».

Спасибо. Теперь у меня осталось только два вопроса: кто меня захватывал и когда он вернётся?

Похоронить слабость

Всё очень хорошо сейчас, один из лучших периодов в жизни, пожалуй. Мне достаточно работы, тепла, свободы. Но иногда я чувствую острую (и ничем иным не компенсируемую) потребность в специальном человеке, которому можно рассказать всё-всё, вообще всё, поплакать у него на плече, возможно, заняться сексом, а потом обязательно сразу же убить.

Поэтому полная релаксация не наступает никогда, после бытового катарсиса, обеспечиваемого спортзалом, совокуплениями, концертами и прочим, остаются мелкие нерастворимые крупинки усталости. Вдруг оказывается, что внутри скопилось много сухого песка, и я как раз пытаюсь понять, что случится раньше – он начнёт из меня сыпаться (в самом оскорбительном смысле этого выражения) или мне всё-таки придётся придумывать, куда спрятать труп; но тут смотрю на календарь и вижу, что до дня рождения остаётся месяц. Значит, это всего лишь песочные часы наполовину полны и почти готовы перевернуться.

А в голове у меня сирена, – я слышу её всегда, как только перестаю болтать, – воет, то ли пугает, то ли жалуется. Она воет, а я верчусь волчком, оглядываясь в поисках того, кто мне поможет. Поддержи меня, Господи, подержи меня, Господи, – пока я буду падать, пока я буду прыгать, пока буду переходить эту несуществующую черту. Переведи меня в другой возраст, отвлекая разговорами, так, чтобы я и не заметила. Подержи меня за плечи, подержи за руку, пока я скачу на одной ноге, вытряхивая камешек из туфельки; подержи мои волосы, если вдруг соберусь блевать, – а я соберусь, чувствую уже; подержи меня за пальцы, пока я трахаюсь; подержи меня немного взаперти, подержи меня на ладони. Больше-то некому – не то чтобы все повывелись, только кого же я подпущу? А ты-то дотянешься, только пожелай. Как бы я ни сворачивалась и ни пряталась, как бы ни отбивалась и ни отплёвывалась, что бы я ни сказала – подержи меня.

Или «папа»

Иногда кажется: надо жить так, чтобы никто не мог назвать тебя своим, не мог дать точного определения – кто ты ему. Захочет сказать «моя любовница» или «мой друг» и запнётся – «ну, не совсем…». И чем дольше ты проскользишь между людей без ярлыков, тем целее будет душа. Потому что обилие таких определений от других будто бы снимает ответственность: если человек кому-то «жена», это многое извиняет… Вроде не зря живёшь, если про тебя уже сказано «мама». Но трудно стать сильным, когда тебе постоянно делают поблажки, вот и скользишь ничейным, отбиваясь от названий – и от людей.

Хочется, чтобы звали только по имени, которое выбираешь сам.

Стоп-кадр

«Мёд – он ведь очень полезный

Но, говорят, если зараз

Трёхлитровую банку съесть -

То всё, хана

Умрёшь и не выживешь

Потому-то и пчёлы так часто мрут

Хули, они же маленькие»

Лора Белоиван

Засыпая, очень мёрзла, хотя была горячая грелка в ногах. Началось с того, что около трёх ночи сильно закружилась голова, и я пошла в кровать, но и там комната вертелась, как медленная завывающая пластинка, и холод шел изнутри, проступал гусиной кожей и дрожью. Я всё пыталась согреться, ощупывая ледяными пятками пупырчатую резину грелки, – купила не так давно, долго казалось, если у молодой женщины ледяная постель, это значит, жизнь её никуда не годится. Но лето случилось слишком суровым, чтобы я продолжала лелеять свои заблуждения.

И я закрыла глаза, надеясь на милосердие сна, но на внутренней стороне век побежали кадры, явно забредшие из чужой жизни. Я видела мужчину, который по тропинке спускается к белому низкому дому. Я знала, что лето и юг, и он здесь с женой и друзьями, среди которых его любовница (допустим, они коллеги).

Он шагает, в общем и целом довольный жизнью, входит в тенистый дворик, поросший виноградом, который никогда толком не дозревает, и от самых ворот видит деревянный потемневший стол, сотни раз залитый пивом и арбузным соком, и две скамейки, на которых сидят обе его женщины. Он останавливается и любуется на склонённые головы, светло-русую и тёмную, на мелькающие руки (что они там перебирают, ки-зил или бусины?), пытается услышать голоса, но они замолкают.

Женщины поворачиваются к нему, одна любимая и близкая, другая желанная и чужая, такие разные, такие красивые, и смотрят. Пока глядели друг на друга, улыбались, а сейчас их лица становятся немного отсутствующими – то ли помешал, то ли обе вспомнили, кто они друг другу (хотя жена ведь не знает?).

Это всё привиделось мне в доли секунды, а дальше время замерло, потому что опять изменился ракурс – сначала я наблюдала за мужчиной со стороны, потом видела его глазами, а тут внезапно испытала его чувства, будто камеру повернули вовнутрь. И очень удивилась.

Потому что я ожидала чего угодно: возбуждения, задора или радости от ловкого обмана, вероятно, лёгкой тревоги, – но в целом этот здоровый и сытый человек казался мне удовлетворённым. Он и был вполне удовлетворён, пока шел к дому, но сейчас, в то самое мгновение, которое я вынуждена переживать вместе с ним, ощутил глубокую всеобъемлющую тоску. Она казалась почти физиологичной, потому что поднялась к сердцу от похолодевших ступней, охватила всё тело, обернулась ознобом. Он попытался было разложить её на составляющие – усталость, простуду, страх, дурной обед, – но тоска не делилась, оставаясь плотной и тяжелой, как вода. Он вдруг остро, чуть не до рези в глазах, захотел, чтобы у него была только одна женщина, – не важно даже, какая из них, но обязательно так: одна женщина, одна правда, одна жизнь.

И, точно зная, что это невозможно – для него, в этой жизни, – не смог совладать с лицом – и клоунским жестом хлопнул себя по лбу, вскрикнул, разом охрипнув: «А, блядь, забыл», развернулся и почти выбежал за ворота – и вон из моей головы.

А я что? я уснула.

Тайные знаки любви и её окончания

Как водится, я придумала только название, совершенное, как яблоко. Нейминг – моя сильная сторона, я умею дать книге такое имя, что её можно уже не писать. Такое, что, едва придумав, начинаешь искать его в Яндексе – невероятно, чтобы столь очевидная вещь не пришла никому в голову прежде. Но нет, «искомая комбинация слов нигде не встречается, попробуйте без кавычек». Спаси бог, я не хочу пробовать без кавычек, иначе засыплют пошлостью – мистикой, астрологией и девичьими блогами.

В чём-то они правы, там внутри обязательно должны быть изображения длинноруких женщин и чуть желтоватая бумага. Карты Таро, монеты и парочка яблонь, возможно горящих, чтобы только люди с быстрым и дурным воображением оценили аллюзию, остальные пусть пройдут мимо, пожав плечами, – «а, это что-то бабское». И ещё кинжал, отсылающий к определённому эпизоду:

«– Да, немного боли никому не повредит, если вы понимаете, о чём я. Кроме того, я думаю, что ножи – это отличная идея. Здоровенные блестящие офигенные ножи, такие, которыми можно шкуру с крокодила снять. Ножи хороши тем, что от них нет шума. И чем меньше от них шума, тем удобнее нам будет их использовать. Порезать всех как следует, пустить кровь, пусть видят, что мы не шутим. Стволы – для лохов, ножи – выбор мастеров.

– Мыло, может, ты нам о себе чего-то не рассказываешь? Я уже не знаю, о чём больше волноваться, о деле или о твоём прошлом»[11]11
  Диалог из фильма «Карты, деньги, два ствола» в переводе Гоблина.


[Закрыть].

Не напрасно ты волнуешься о моём прошлом, потому что в нём заключено твоё будущее, дружочек. Я вижу его не в арканах, свечах и кофейной гуще, а в снах, которые прежде были моими, а теперь перебрались к тебе – от виска к виску, пока мы коротко задрёмывали на сырых простынях. Был у меня один такой сон, который всегда означал окончание любви. Будто я привожу домой человека, которого люблю, и пытаюсь его как-то легализировать, маме показать, мужу, ещё кому-то: «Это? Это мой друг, пришёл чайку попить», стараясь между делом к нему непристойно прижаться, потому что страсть, – а чего бы я иначе его притащила? И в какой-то момент, поглощенная хитростью и вожделением, я всегда, в каждом сне, понимаю: ничего не выйдет. Мне никого не обмануть, мне его не получить. В моей жизни, такой, как она есть сейчас, нет места этому человеку.

Мою реальность невозможно так растянуть и вывернуть, чтобы иметь его при себе и не ободрать жопу, – ах, пардон, другой лексический пласт, – и никому не сделать больно. Это не говоря о том, что у предмета тоже своя какая-то свобода воли, он, может, и не хочет в мою жизнь. Но главное, что я со своей влажной ложью всегда оказываюсь перед неколебимыми, как на скале Рашмор, образами моей семьи, которую до поры ещё как-то можно морочить, но так или иначе скоро придёт время разрушить покой, сделать то, от чего их лица станут беззащитными и растерзанными. Мне даже не надо зажмуриваться, чтобы представить, как поплывёт этот твердый рот, как рука тщетно метнётся к нему, чтобы удержать, но в последний момент предпочтёт зажать ладонью глаза – тоже без толку. И тут я всегда отступаюсь.

Ну, почти всегда.

И то, что ты в очередном душном сновидении норовишь запихнуть меня в шкаф, спрятать до того момента, пока она уберётся из комнаты, означает: совсем скоро и без видимых причин, придёт осень, которой не ждали. Она заявится, как Алиса, со здоровенным блестящим офигенным ножом и очень, очень тебя удивит. Просто очистит яблочко и уйдёт, забрав меня с собой.