Текст книги "Деньги"

– Прости, пожалуйста, – сказал я. – Мне очень стыдно. Никогда еще не было так стыдно.

Она повернулась на бок и разгладила подушку. Постепенно – лавируя, кренясь, надеясь на лучшее – я разделся и скользнул под одеяло, и осторожно положил руку ей на плечо.

– Селина. Пожалуйста, скажи, что не сердишься.

Она прижалась ко мне прохладной белой спиной, крепкий задок прощающе уткнулся в мои чресла.

– Не сержусь, – сказала она.

Она выпрямила левую ногу, а правую руку, ладонью кверху, подсунула под разглаженную подушку. Я долго лежал так с теплым компактным свертком в объятиях и печально слушал, как успокаивается ее дыхание.

Потом я снова попытался ее изнасиловать.

С точки зрения чистой техники, насильнического ноу-хау, вторая попытка удалась лучше, чем первая. Классом выше. Атаковал я со спины, буря и натиск, многорукий смерч. Более важную роль играл на этот раз элемент неожиданности, поскольку Селина дрыхла без задних ног. Куда уж неожиданнее. Усвоив недавний урок, я поступил умнее – распластал Селину и раздвинул ей ноги своими ногами, сделал «ножницы». Получилось! Чудненько, подумал я. Она в полной моей власти. Блестяще. Все что теперь нужно это эрекция... Свободной рукой Селина расцарапала мне бок и дернула за волосы, которые отозвались странным треском. Это мы еще переживем, подумал я. Антиэротично, спору нет, но и не слишком больно. Теперь-то что? Выход из тупика нашла сама Селина. Сосредоточившись на ближней цели, она с колоссальной силой долбанула мне по щеке своим острым локотком – и поразила в аккурат северозападный квадрат, где влачит свое шаткое существование все тот же зуб. На этот раз я выпал в осадок еще резче, но скоро встал и, матерясь, похромал на кухню. Запивая болеутоляющие таблетки скотчем, я пришел к выводу, что это хваленое изнасилование, пожалуй, не стоит свеч. И как только насильники со всем управляются?.. Когда я решился выглянуть из кухни, Селина успела постелить себе на кожаном диване и как раз укладывалась. Под одеяло она скользнула, как в невидимый автомобиль, затворив за собой белую дверцу.

– На диване буду спать я, – заявил я. – Марш в кровать.

Ноль внимания. Тогда я накричал на нее. Впервые за ночь я почувствовал, что еще чуть-чуть – и я могу по-настоящему разозлиться. Когда Селина прошествовала-таки через комнату (уже в самой грубой своей ночной рубашке), у меня мелькнула мысль, не решиться ли на последнюю героическую попытку. Но добрый ангел-хранитель убедил меня сыграть отбой – с честью ретироваться, покуда жив. Всю ночь я проворочался на горячей шершавой коже (перекрученные простыни, казалось, обвиваются вокруг меня, как путы или портновские сантиметры) и развлекал шайку-лейку новых болей, которые с молодецким задором осваивали в моем лице неожиданный подарок судьбы, новую площадку для игр.

Когда я «проснулся», около десяти, Селина уже ушла. В утренней почте обнаружился очередной перечень моих банковских счетов. Я с нехарактерной заинтересованностью вскрыл конверт и долго изучал колонки, дебетовую и кредитовую. Вот, наконец, улика, неопровержимое доказательство того, что Селина под меня копает. За последние четыре недели она не истратила ни пенса.

– «Ростовщики». «Бюджет». «Консорциум». Слов нет. Большое тебе, Джон, человеческое спасибо.

– А чего такое? – спросил я. – Это что, не книжки?

– Да всякое такое дерьмо тут и так есть. И этого я ждал шесть недель.

– Мне-то откуда знать? Хочешь книжек, проси своих дружков из Кембриджа.

– Нет у меня дружков из Кембриджа. Ниоткуда уже нету. С чего бы, спрашивается, я стал якшаться с гиким, как ты?

– Может, эту? – предложил я. – «Скотный двор»...

– Что? А, это я читал лет в двенадцать.

– Тогда ты, наверно, не понял, что это аллегория. Да и с чего бы, в двенадцать-то? Дело в том, что свиньи, они типа того, что вожди – вожди революции. А все остальные, лошади там, собаки, они... Алек, Алек. Не хотелось бы говорить, но выглядишь ты паршиво.

– А мне как не хотелось бы это слышать.

Лицо Алека Ллуэллина окрашивал низменный цвет страха. Кожа его стала болезненно-желтой, огрубела, поры расширились. Наиболее пострадали впадины под глазами, где залегли глубокие тени, будто струпья. Сами глаза (когда-то яркие, влажно блестевшие, чуть ли не искрящие) теперь принадлежали загнанному существу – загнанному в самую глубину моего друга и буравящему туманную даль в безнадежном ожидании, когда наконец будет безопасно вылезти. Алек отпустил волосы, и редкие вислые пряди сходились под подбородком... Место действия – Пентонвиль, и это вам не Брикстон, с тамошними извинениями и кивками, терпимой атмосферой. Нет, Пентонвиль источал сырость и депрессию, вонь и темень. Даже вертухаи в пропитанном потом серже не дотягивали до нормы. Два кошмарных часа я проторчал в пустом классе, один как перст, не считая компании жен – других жен, не старых и твердокаменных, а молодых и скучающих, раздосадованных, обиженных, страдающих. Этих девиц угораздило связаться с неправильными парнями – с преступниками. Может быть, правда, особого выбора не было, и просто они связались с неправильными преступниками.

– Классовая система, – сказал Алек Ллуэллин, – дала тут сбой. Мои соседи по камере форменные троглодиты, в сравнении с ними ты ну прямо Шекспир. Одного посадили за грабеж, второго за изнасилование. Единственное смешное, Джон, – произнес он своим новым голосом, неуверенным, надтреснутым, – что четко понимаешь: это не меня должны были посадить. А тебя.

Тему требовалось срочно сменить.

– Чего напрягаешься? – спросил я.

Мы сидели в сыром хлеву нижней рекреации, напоминавшей захламленную кофейню, оставленную без присмотра с шестьдесят-волосатых годов, – ни одного окна, трубки флуоресцентных ламп спазматически искрят. Каждые несколько минут я подходил к стойке и покупал Алеку очередную чашку кофе с очередной шоколадкой. Ел и пил он быстро и без удовольствия, ловил редкий миг удачи.

– Только послушай. Тут написано: «Свет выклч. в девять нуль-нуль». Ну это ж надо, «выклч»! А «нуль-нуль»? И еще: «Одна чашка „кофе“ или чая». Кофе почему-то в кавычках. С какой стати, а? В библиотеке, в библиотеке-то, написано: «На пол НЕплевать». «Не плевать» в одно слово и «не»– большими буквами. Ошибка на ошибке.

– Ну и что, – отозвался я, начиная нервничать, – значит, не все тут книжные черви. Или такие уж грамотеи. Ну, хватит, возьми себя в руки.

– Вытащи меня отсюда, – сказал он с истеричным подвизгиванием. – Это ошибка. Это же не я, это ты. Просто опечатка, типографский ляп хренов!

– Да тише ты, тише. Успокойся, ради Бога.

В некотором смысле, Алек был прав. Все это действительно во мне. Папаша моего папаши был фальшивомонетчиком, и его неоднократно заметали. Одна из его тяжким трудом изготовленных пятерок до сих пор висит над стойкой в «Шекспире» – застекленная, в рамочке. Вид у нее никудышный. Напоминает бумажное полотенце. Собственно у папани тоже богатый послужной список – это еще надо напрячься, чтобы отыскать старую лондонскую каталажку, где он в свое время не гостил. Толстый Пол отсиживал за нанесение телесных повреждений, как непосредственных, так и тяжких. Меня периодически гребли по пьяни за хулиганство, за нарушение общественного порядка, за сопротивление при задержании, а один раз даже за оскорбление фараона действием (три месяца условно). Один Толстый Винс чист перед законом. Толстый Винс – настоящий джентльмен. И все здешние обитатели, все эти недоумки в тюремных комбезах, красноносые путаники, хмурые неудачники, неуклюжие кидалы, драчливые троглодиты – мне они гораздо роднее. В меру скромных сил бултыхаются они в донном течении, противоположном поверхностному. Загвоздка в том, что если счастье изменит, если тебя запеленгуют, то отправляешься за решетку. Я снова обвел взглядом рекреацию. На этот раз при виде Алека я рассчитывал, что тюрьма отступит. Как бы не так. Наоборот, приблизилась.

Я дал ему свой носовой платок. Похлопал его по плечу. И то, и другое вышло не особо убедительно.

– Всего две недели. – проговорил я. – Через две недели уже будем сидеть в казино пьяные в зюзю, цыпочек призовых подцепим...

– Нет, только не я. Я буду с Эллой и с детьми. Теперь вся моя жизнь ради них, только ради них. – Он презрительно скривился. – Нажраться в казино, с тобой и какими-нибудь шлюхами... Вот уж райское наслаждение. Спасибо, сыт по горло.

Я отошел купить ему следующую чашку кофе, следующую шоколадку. Алек плутал по трущобам десять лет. Десять лет понадобилось ему, чтобы усвоить: трущобы – это вам не игрушки. Если что, трущобы огрызаются, своими меленькими остренькими зубками. У стойки я заплатил буфетчику в переднике; это был заключенный, удостоенный высокого доверия за образцовое поведение. Кругом одни мужики. И запах тот же – сплошного безбабья, прокисшего беспримесного тестостерона. Слава Богу, мой сегодняшний срок подходил к концу. Скоро я буду снаружи, где бабы и бабки.

Когда я возвращался к столику, затрезвонил звонок. Садиться я уже не стал. Алек заметил облегчение на моем лице, и это придало ему сил. Он уставился на меня с былым антагонизмом и произнес:

– Кстати, о том контракте на тебя.

– Ах да, – хладнокровно отозвался я. – Пятьдесят фунтов. Когда-нибудь, в самый неожиданный момент, кто-то наступит мне на ногу или за волосы дернет.

– Я знаю, кто тебя заказал.

– Серьезно? И кто бы?

– Один удар в лицо тупым предметом. Ты готов?

– Готов.

– Крепко стоишь? Лучше сядь.

– Ничего, постою.

– Тебя заказал твой папаша, – сообщил Алек Ллуэллин.

Часом позже я сидел в другой приемной – на Харли-стрит. Ожидая на низкой банкетке приема, я прилежно думал о Селине, заявит ли она на меня за изнасилование. Нет-нет, Селина на такое не способна. Если мне припаяют, она получит разве что моральное удовлетворение, а моральное удовлетворение не для нее. У меня было нехорошее предчувствие. С чего бы? Вчерашний буйный выплеск наверняка скоро забудется и быльем порастет. Нет, дело не в том – просто я чувствовал, что она от меня отдаляется. Погоди, хотелось мне сказать. Не так быстро. Да стой же ты. Секундочку... Миссис Макгилкрист недовольно вскрыла очередной абсцесс. Она сказала, что зуб уже не спасти, и скоро он опять воспалится.

Часом позже я сидел еще в одной приемной, в Сохо – «Карбюртон и Лайнекс». Я курил сигарету за сигаретой и грыз ногти. Подозреваю, любая тюрьма – это приемная, зал ожидания. Любая тюрьма – любой зал. Любая комната, по сути, приемная. В любой комнате приходится ждать. Конец всему не за горами. Наконец поджарая Труди сказала мне, чтобы я заходил.

Терри Лайнекс развалился в своей берлоге, как наклюкавшийся парковый бомж, среди фикусов и бокалов, итальянских дипломов и кубков за победу в «дартз». Было уже четыре часа, так что он скомандовал Труди принести виски со льдом.

– Ну что, старик, – произнес он, – как жизнь на переднем крае? Чем могу помочь?

– Я насчет моего пособия, на хер ноги. А черт, ну, в смысле, на ход ноги.

Я отхлебнул виски. Мысли мои по-прежнему занимала Селина. Я не покраснел и не смутился. Когда с Терри Лайнексом, то не краснеешь и не смущаешься.

– Скоро, скоро, – ответил Терри.

– И сколько?

– Ну, цифра может быть наполовину шестизначная. Легко.

– Тонн, скажем, шестьдесят.

– Типа того.

– И когда?

– Спроси у Кейта. Без тебя все как-то затормозилось, – сонно проговорил он. – Твоей энергии нам не хватает.

– Чего?

– И твоего чутья. Потом еще все эти дурацкие разборки с налогами... Подливай, не стесняйся. Как там эта твоя... Стрит, да?

– Селина. Селина Стрит.

– Точно. – Он нахмурился и облизал губы. – Вы как, разбежались уже, надеюсь?

Сила всемирного тяготения резко усугубилась по примеру так долго усугублявшейся погоды. Сила всемирного тяготения снюхалась с небесной канцелярией. Сила всемирного тяготения потянула вниз мое лицо и сердце, и эти позабытые-позаброшенные фрагменты и осколки, эти незнакомцы из нижних слоев атмосферы. Я подчинился инстинкту.

– Угу, – сказал я, – разбежались. Я ее выставил. А что такое?

– Это хорошо, – сказал Терри и зевнул. – Ну чего, рассказать?.. Была у меня на той неделе сессия с купальниками. Для «Галле». Я вызвал эту модель, правда же – Мерседес Синклер. Джон, а ты с ней работал? Охренительная телка. Хлебнуть воды из ванны, где она купалась, и то уже можно было бы гордиться. Разводить турусы на колесах мы не стали, срезу поехали «К Смиту» на... «синк-а-сет»[35]  De cinq a sept ( фр.) – с пяти до семи.


[Закрыть]. Ну, сам знаешь, как обычно делается.

Я знал, как обычно делается. «У Смита» был оборудован камерный уютный дом свиданий, весьма популярный среди рекламщиков. Заплатив Дидье тридцать пять фунтов, вы получали комнату на час плюс бутылку шампанского. В прежние времена я был там завсегдатаем, с моими Дебби и Манди, Митци и Суки. Да и не я один. Постельное белье менялось пять раз в день, но в комнатах всегда было чисто и как следует проветрено. Я отхлебнул виски и стал слушать.

– Народу что-то целая толпа была. Смех, да и только. Я еще крикнул: «Поживее, Дидье, а то мы тут до ночи проторчим!» Все так и упали. А в самом начале очереди стояла Селина с этим типом.

– Каким еще типом?

– Высокий блондин. Кажется, американец, но слишком уж изображал акцент. В любом случае, он знал, как этo делается. Так вот, просит он номер на вечер. И тут Селина целый концерт закатывает. «Ни разу в жизни меня еще так не оскорбляли», е-мое, бараньи яйца. Пришлось ему за целый день платить. А шампанское, сэр, будете заказывать? В итоге он отслюнил чуть ли не тонну, а вышли они минут через сорок. Мы с Дидье так потом смеялись.

– Как его звали? Как?!

Терри пожал плечами и потянулся.

– Вот что я тебе скажу. После всего он заплатил по карточке, так что запись должна была где-нибудь остаться. Я сегодня вечером опять буду заскакивать к Дидье, заодно и спрошу. Кстати, на ночь остаюсь, первый раз. «Синк-а-сет» с Мерседес мало. Огонь-баба. Я звякну тебе утром. А Селина, конечно, симпатюля, да и во всяких штуках спец, наверно. Но ты это давно перерос. А класса у нее не было и нет.

Лондон кишмя кишит повестями, разгуливающими рука об руку, В уличной толчее мелькают бесчисленные странные пары всех мастей, возрастов и полов, дамы и вальты, вальты и десятки треф и бубен, червей и пик, разгуливающие рука об руку. Вот девица, тупорылая-тупорылая, удолбавшаяся или в дупель бухая, служит подпоркой пожилому спутнику, хромоногому, как сломанный циркуль. Никакой связи. А вот семнадцатилетняя панкерша с двумя фингалами, и без них напоминавшая бы полоумного попугая, рассекает под руку с молочником, который, можно сказать, в отцы ей годится. Что общего? Вот широкоплечая сорокалетняя блондинка с буйным почетным караулом из двух литовских пидоров в майках с вырезом до пупа. И где же у них точка соприкосновения? Лондон кишмя кишит повестями, рассказами, эпосами, фарсами, семейными сагами, мыльными операми, комедиями, боевиками, разгуливающими рука об руку.

А в каком фильме играю главную роль я? По-моему, это буффонада. Порнографическая буффонада, дуэль на тортах, комическая пауза с квартирной хозяйкой или коридорным, прежде чем возобновится настоящее порево, в другом месте. От «Карбюртона и Лайнекса» я выскочил как ошпаренный и устремился в ближайшую телефоиную будку. Я заготовил вступительную речь. Но Селины не было дома. Ее нигде не было. Так что я вдребезги разнес телефонную будку. Мне давным-давно хотелось расколошматить телефон. Бакелит с готовностью дал трещину, а потом нанес ответный удар, электрошоком. Я поднялся на ноги и оставил раскаленную трубку качаться на покореженном рычаге. «Фиаско» не пожелал заводиться, так что я и ему набил морду. С корнем вырвал бампер, кирпичом высадил фары. Такая терапия оказалась вполне эффективной, и я немного успокоился, пока заезд на хищном черном такси (сплошные заторы, и шесть фунтов, как с куста) не вернул меня н прежнее состояние озверения, даже еще более озверелое. Бег с барьерами по родной лестнице, жгучая жажда убийства в обгрызенных ногтях.

В квартире, конечно же, ни души; квартира знать ничего не знала, ведать ничего не ведала и была, откровенно говоря, удивлена такому моему виду. В первый миг тишины, когда увидел конверт с размашисто выведенной буквой «джей», я подумал, что все кончено, лживая сука уже сделала ноги. Однако ее шмотки, ее мази и эликсиры, ее особый чай, атмосфера ее присутствия еще не улетучились, не развеялись, пока оставались тут. «Ужинаю с Хелль. Вернусь к двенадцати, – гласила записка. – Целую, Селина». Казалось бы, ожидание – занятие пассивное, но более активного, более утомительного занятия, чем эта вахта, это ожидание на мою долю еще не выпадало. Существует масса способов убить время, но все зависит от того, о каком именно времени речь; некоторые разновидности времени бессмертны, неуязвимы. Чем бы я ни занялся, мне тут же хотелось переключиться на что-нибудь другое, а как только переключался, немедленно оказывалось, что и это занятие ничуть не вдохновляет. В итоге меня хватило лишь на курение, выпивку, ругань благим матом и хождение из угла в угол. Оставалось только ждать. Так что семь часов кряду я пил и курил, матерился и бродил из угла в угол моего личного зала ожидания.

Она явилась в полночь. Вид у Селины был довольный, здоровый и румяный – каким-то новым, незнакомым румянцем. Я жадно втянул воздух, я был готов обличать и порицать, но обнаружил, что лишился дара речи, не от перепоя, но от ужаса. Понимаете, она знала, что я знаю, и ей было все равно... Как я ненавижу правду-матку. Я требую, я настаиваю на своем праве оставаться в неведении. Она приняла ванну. Напевая себе под нос, заварила чай. Вскоре мы отправились в постель и лежали в темноте, как пациенты, а правда-матка совершала обход, и вот-вот очередь должна была дойти до нашей палаты.

– Я беременна, – произнесла Селина Стрит.

Когда вы осознаете, что в глубине души устали от затянувшегося детства, от бездетности, это всегда застает вас врасплох. Без женщины мужчина женоподобен, и наоборот. Без детей взрослый сам как ребенок. Дети, перемены – это очередной необходимый этап, из той же серии, что уйти из дома или познать женщину и найти свое место и работу, и вступить в общий хоровод, в заманчивый и пугающий заговор. Простите, но ждать я не могу. Я прекрасно понимаю, что ситуация классическая, и кое-какие детали еще надо прояснить, плюс разобраться с этим ее хахалем и примерно покарать подлую изменщицу, чтобы неповадно было, – но лед тронулся! Процесс пошел! С прочим покончено, правда же, и точка. Хватит. Бесповоротно кончено. Так что когда она высказалась, я с громким шорохом пробороздил подбородком подушку и потянулся обнять Селину, ее горячую, задумчивую, преображенную фигурку в постели рядом со мной.

– Хорошо. Я не буду ничего спрашивать. Я все npoстил. Теперь это не имеет значения, давай поженимся прямо завтра.

– Он не твой, – сказала Селина. – И я могу это доказать.

Ах, эти ночи – не случайно время действия в таких случаях ночное. Днем так вести себя не получится. Днем тут же захочется на что-нибудь переключиться. Врубишь телик или отправишься в «Бутчерз-армз». Нет – только ночь. На это ушло еще семь часов и множество скальпелей, зажимов и литров горячей воды, но в конце концов правда-матка явилась на свет божий. Я испытал откровение. Было много разговоров, долгих, неприятных, срывающимся голосом. Я ни разу ее не ударил. Ударить женщину – это как войти в дверь, и следующая комната вдруг оказывается замечательным, уютнейшим местечком, где вполне допустимо, ничем не чревато и даже модно колотить женщин сколько вам заблагорассудится. Но я никуда не пошел. Я остался в своей берлоге и сыпал вопросами, как заведенный. Ну да не мне вам объяснять. В конце концов, невыносимое оказалось для нее чуть менее выносимым, чем для меня, и когда забрезжил рассвет, а пачка бумажных платков дрожмя дрожала в ложбинке между округлившимися грудями, Селина выдала мне полный ответ, всю тайну. Это было невероятно, однако я поверил.

Селина ждала моей реакции. Она еще не понимала, насколько невероятно это звучит, насколько немыслимо – по крайней мере, поначалу.

– Ты еще вел себя сравнительно прилично, – сказала она. – Сегодня же утром я перееду. Теперь это не имеет значения, можешь меня трахнуть, если хочешь.

Я хотел. Ячестно попытался. Но в конце концов я просто переполз через кровать и, при содействии страсти, медленно всплывающей в памяти Селины, слезами и поцелуями превратил этот сухой кошелек в пухлый лакированный бумажник, а затем в ничто.

Телефон зазвонил в одиннадцать. Ябыл занят тем, что лежал в кровати.

– Передо мной список имен, – произнес Терри Лайнекс. – Одно из них его. Если услышишь знакомое имя, останови.

Через некоторое время я сказал:

– Это он.

– Что-нибудь серьезное?

– Да нет, все фигня.

– Ну вот, значит... Как его звать-то? Что такое «О.»?

Я объяснил.

– Не понял, – сказал Терри. – По буквам, пожалуйста.

– Оливер, Саймон, еще раз Саймон и Изабелла, – расшифровал я.

– Существует ли моральная философия литературы? Когда я создаю персонаж и обрушиваю на его или ее голову всяческие невзгоды, какова тут подоплека – с точки зрения морали? Можно ли призвать меня к ответу? Иногда мне кажется...

Знаете, кстати, во сколько мне влетит ремонт «фиаско»? Фунтов эдак в девятьсот. Угу. Судя по всему, тем кирпичом я ухайдакал радиатор, и теперь надо менять каркасное ребро или типа того. Вдобавок с мотором творится черт-те что. Почему, собственно, машина и не хотела заводиться. Почему я и вспылил и ухайдакал радиатор, и тэ дэ.

– А персонажи невинны вдвойне. Они не понимают, почему в их жизни происходит то, что происходит. Они вообще не понимают, что живут. Вот например...

Сегодня в десять утра Селина ушла из моей жизни. Дальше, как говорится, совсем другая история. Но надо отдать Селине должное. Снимаю перед ней шляпу. Она планирует вчинить Осси Твену иск за отцовство – и выиграет. Осси не отвертеться. Селина собрала целую армию адвокатов и врачей, и последний месяц у нее в квартире помещался штаб боевых действий. Вот почему она не... впрочем, вы уже сами догадались. Вы же не слепы. Расклад знаете. Ячувствую себя балбесом, наивным дуриком – но в то же время не унываю. Будь сильным, говорю я себе. Разочарование порождает странную решимость. Вот, наверно, почему я так погрузился в работу.

– Не стесняйтесь, там где-то была еще бутылка. Нет, мне пока не надо... Понимаете, читатели – они верующие по самому своему складу. В них тоже есть частица авторского начала, они тоже умеют вдохнуть жизнь и...

– А драка? – спросил я. – Как там продвигается с дракой?

– С дракой я уже разобрался. Все в порядке.

– ...Как это?

– Элементарно. Лорн избивает Гопстера и тем сознательно провоцирует его на свое убийство– чтобы спасти Лесбию и чтобы Кадута ничего не узнала. Получается красиво, потому что Гопстер тоже хочет спасти Лесбию и оградить Кадуту.

Дошло до меня не сразу – но когда дошло, я впечатал кулак в мякоть другой ладони и произнес:

– Ну, мать-мать-мать... Мартин, ты гений. Для того я тебя и подписал. Наконец-то ты начал свой гонорар отрабатывать.

– Придется немного помудрить с переходами, но опять же смертельно. Смотрите, как ловко выходит: Лорн получает свою сцену смерти, но Гопстер может убть его как хочет– гипноз там, астральное карате... Аудитории, конечно, совсем не обязательно это знать. Вы просто делаете нарезку, все лишнее выбрасываете, и монтаж подинамичней.

– Угу.

Мы поговорили о сроках. Потом он сказал:

– Признавайтесь, Джон, что вас гложет? Какой-то вы сегодня не такой.

И я выложил ему все подчистую, насчет «фиаско». Иногда мне кажется, что ключ ко всей моей жизни в тех серийных унижениях, что мне пришлось претерпеть от рук моего «фиаско» – как я стою над вымогательским верстаком, со стен на меня, широко распахнув глаза и ноги, скалятся календарные и вырезанные из журналов голые девки, между Осси и домкратов я ловлю волчьи взгляды техников с большой дороги, а главный поворачивается ко мне с воровато-презрительной ухмылкой и говорит «Ну-ка, прикинем», и от балды называет баснословную сумму. Проблемы могут быть с клапанами, с нижней головкой шатуна, с бензопроводом. С зажиганием, с рулевым управлением, с тормозами. Я уже слышу этот их гогот, когда я сажусь за руль и спазматическими рывками двигаюсь на выход. На следующий день меня привозят обратно на прицепе. Такое впечатление, что эта машина просто не любит ездить. Она предпочитает гостить в дорогих гаражах. Честное слово, этот долбаный «фиаско» обходится мне дороже, чем, при всем желании, могла бы Селина.

– Ну, то есть, – сказал я, – машина-то по замыслу шик-блеск, но какого хрена все время ломается?

Мартин задумался.

– Это не машина, – сказал он наконец, – а просто анекдот.

– Во-во, а я что говорю, – задумчиво отозвался я.

– Джон, а у вас есть подруга?

– Подруга?! Ну да, есть одна цыпочка в Нью-Йорке. Куча дипломов, все дела.

–Да что вы говорите.

– А у вас, Мартин? Есть подруга?

– Извините, но я свою личную жизнь никогда не обсуждаю. Вот черт!

– Что такое?

Он вдруг вскочил и решительно направился в дальний угол, где стоял его маленький телевизор.

– Да что такое?

– Как что такое? Королевская свадьба.

– Ну хватит, – произнес я и опять наполнил свой стакан. Селина тоже наверняка будет сидеть где-нибудь и смотреть королевскую свадьбу в границах своих новых денег, своего нового протектората – может, номера отеля или временной квартиры немногословного посредника. Я снова наполнил мой стакан. – Только не говорите, что собираетесь смотреть всю эту лабуду.

– А что?

– Черт побери, мы же работаем. Запиши на видео, потом спокойно посмотришь.

– У меня нет видеомагнитофона.

– Да что у тебя вообще есть – при том, сколько зарабатываешь? Это просто аморально. Какой ты после этого, на хрен, потребитель? Тряхнул бы мошной для разнообразия. Научился бы хоть деньги тратить по-человечески.

– Наверно, действительно придется учиться, – ответил он, – раньше или позже. Но как-то не хочется вступать в этот мировой заговор под названием «товар– деньги—товар».

– Квартира твоя, или снимаешь? Машина есть? Да что с тобой такое?

– Ш-ш, – прошептал он. – Только поглядите, какая погода. Три недели черт-те что, а теперь вот. Явное же волшебство.

С треском, с мягким мерцанием ожил телевизор, и на маленьком экране проявилась королевская свадьба, запруженный толпой променад, солнце и кареты, вовремя доставляющие народ к церкви. Уткнув глаза под ноги и краснея от осознания, что творит историю, леди Диана медленно плыла по проходу, рука об руку с ней ковылял папаша, и замыкали шествие, самодовольно лыбясь, подружки невесты. Чарльз, моего возраста, маячил в окружении прочих принцев – все в форме, все как аршин проглотили. Прав ли Толстый Пол? Засадил уже ей принц Чарльз или нет? Ну да сегодня ночью наверняка засадит. Ерзая на стуле и бормоча под нос, я то и дело невольно косился на Мартина. Рот его был приоткрыт, глаза сощурены и не мигали. Если присмотреться, на его лице различались зоны усталости материала и замусоренные пустыри, тени и лунные пятна– неизгладимые отметины двадцатого века. Встречаются, конечно, люди, не затронутые этим явлением, темпом перемещения во времени, причем не только собственного путешествия, но также параллельного перемещения во времени всей планеты. У них особый румянец. Их не увидишь на улицах – на улицах, о которых можно сказать во множественном числе. Можно подумать, что румянцем этим они обязаны бычачьему здоровью или солнцу и ветру, или успехам косметологии – но дело только в деньгах. Деньги ведь смягчают падение, имя которому жизнь. Деньги – лучший амортизатор. Но в любом случае, Мартин не может похвастать таким румянцем. И я не могу. И вы не можете. Пожмем друг другу руки. А вот принцесса Диана может. Ей девятнадцать, у нее еще все впереди. Вот она подбирает подол и садится в карету, лошади бьют копытом. Танцуют все, вся Англия. Я снова покосился на Мартина и – клянусь, вот не сойти мне с этого места – заметил в уголке прищуренного глаза блеск серой слезы. Любовь и брак. Лошади цокают по длинному съезду.

Через какое-то время на колени ко мне упал рулон бумажных полотенец.

– Может, чаю? – услышал я вопрос. – Или аспирина? Что-нибудь успокаивающее? Не стесняйтесь. По-своему это было очень трогательно. Вот так, умница, высморкайтесь как следует. Сразу полегчает. Правда же, легче? Возьмите себя в руки. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

По ночам я слышу над плоскими крышами бесприютные голоса. До меня доносятся спазматические шепотки. Они приходят и уходят, им не сидится на лесте. В темноте я откидываю одеяло, лунатиком бреду в ванну и склоняюсь над раковиной прополоскать саднящий пересохший рот. За окном я вижу драную семью или стаю, скучившуюся в желтом прямоугольнике света, отбрасываемом окном мансарды. Один из них машет мне рукой, приветственно или маняще. Я вздымаю бледную длань. Они жгут свечи в дымной тьме и перешептываются, шевеля огоньками сигарет. Дальше и выше, закутавшись в мятую плащ-палатку, спит на плоской поверхности крупная женщина, ее силуэт напоминает транспортир. Манхэттенские неимущие живут под землей, заселяют недостроенные ветки метро. Здешние же расползаются по крышам. Ну обложили, как есть обложили... Вот и сегодня вечером в батареях муниципальных кварталов (высящихся по всему городу, словно оставленные Богом включенные радиоприемники) ставят новый вандалистский эксперимент, достигают качественного прорыва. Детишки вдруг запали на пони: вталкивают их в лифт, вытаскивают на крышу и галопируют по галереям муниципального воздушного пространства (с одной стороны входные двери и окна, с другой – низкая стенка и вечернее небо). Честное слово. Откуда они берут пони? За какие шиши, по каким каналам? Нет, ну это ж надо, так извратиться. Черт побери, не больно-то прикольно и звучит. В свое время я тоже был вандал каких поискать, и поверьте мне, вандализм даст сто очков вперед любой другой развлекухе на халяву. Вандализм– это прикол на приколе... Жильцов будит панический стук копыт, истошное фырканье, им это ничуть не полезно, копытным тоже ничего полезного, их гены не были рассчитаны на такую ночную жизнь, на такое высшее общество. Но пожаловаться пони не могут. Они вынуждены идти на этот риск, как и все мы. Они должны приспособиться, мутировать. От судьбы-то не уйдешь. Пора, давно пора лошадкам обновить заигранный репертуар и внести свой вклад в двадцатый век.

Я весь состою из периода ожидания, культурного шока, зонального сдвига. Человек просто не приспособлен к такому порханью туда-сюда. Пятна перед глазами, натуральная Сахара во рту, провалы в памяти – все это мне давно знакомо, но последнее время изрядно усугубилось. Приходится вставать посреди ночи и навещать сортир. Мой пик усталости наступает в точности когда ему заблагорассудится, часто сразу после утреннего кофе. Устраиваясь есть, я либо голоден как волк и неприлично пускаю слюни – либо же ни с того ни с сего пресыщен до полной беспомощности. В середине дня вдруг накатывает потребность почистить зубы ниткой. Даже с дрочиловом все шиворот-навыворот: для начала я кончаю. Весь день меня преследуют ночные мысли, кидает в ночной пот. Ночью же все абсолютно иначе, опять иначе, и я – конечный продукт эволюции, соленый кильватерный след, тающий в черных водах Атлантики.