Текст книги "Истории торговца книгами"

Найти себя, сидя в укромном месте, значит пережить нечто редкое и прекрасное, но при этом хрупкое. Писатели и поэты – прирожденные исследователи этих волшебных речных просторов. В стихотворении, опубликованном в 1681 году, описаны переживания сидящего в саду Эндрю Марвелла[34]34
  Марвелл Эндрю (1621–1678) – английский поэт, политик, дипломат; считается одним из лучших поэтов-метафизиков.


[Закрыть]:

 
Воображенье – океан,
Где каждой вещи образ дан;
Оно творит в своей стихии
Пространства и моря другие;
Но радость пятится назад
К зеленым снам в зеленый сад[35]35
  Перевод Г. М. Кружкова.


[Закрыть].
 

Трансцендентализм Марвелла близок не всем, но любой, придя домой, становится другим человеком, сознание которого работает иначе. Открывая входную дверь полицейскому или почтальону, мы тут же надеваем маску идеального гражданина или получателя загадочных посланий. Спускаясь по лестнице на улицу, мы пребываем в промежуточном состоянии; оказавшись внизу, готовимся вступить в контакт с обществом; а поднявшись обратно домой, вновь возвращаемся к своей индивидуальности. Случается, что какое-нибудь сильное потрясение вынуждает нас искать новое убежище, чтобы опомниться от эмоций, не притупленных привычкой. Когда я узнал, что один мой приятель-книготорговец из Шотландии умер совсем молодым, ноги сами понесли меня в какой-то проулок, где я и притаился рядом с передвижным мусорным контейнером. Землевладелица из Йоркшира Анна Листер[36]36
  Листер Анна (1791–1840) – английская путешественница и альпинистка, которая большую часть жизни вела дневники и описывала в них свою повседневную жизнь.


[Закрыть] в 1824 году пошла на крайние меры. Взяв в руки книгу, она села на диванчик у окна и чуть отдернула занавески, чтобы было светлее читать. От остальной части дома ее отгораживала высокая ширма. Она укуталась в два теплых пальто и укрыла колени халатом.

Уединение

Ван Гог часто изображал на своих полотнах птичьи гнезда, а в одном письме рассказывал о том, как ему хочется, чтобы его хижины были похожи на гнезда крапивников. Примечательно, что у этих гнезд округлой формы часто сложно отыскать вход. Форменный изгой Квазимодо нашел свое укромное место на колокольне собора, который, как пишет Гюго, служил для него «то яйцом, то гнездом». Для Пастернака созданный человеком мир сродни ласточкиному гнезду. Укромный уголок для чтения, на мой взгляд, тоже можно сравнить с ласточкиным гнездом, слепленным из ила протекающей неподалеку реки, – это некий мифический дом, который мы возводим из рек своего сознания.

Есть немало героических историй о людях, которым удавалось читать в чрезвычайных обстоятельствах, вопреки трудностям и благодаря тому, что можно назвать вдохновенным прагматизмом. Очень многие читают исключительно в постели, ведь остальная часть дома кишит незаконченными делами или же там попросту неуютно. Прилагательное cosy («уютный», «удобный») – это заимствование, пришедшее в английский язык от викингов через скоттов и введенное в употребление двумя народами, которые, как никто, умели ценить тепло уютного жилища, укрытого от непогоды. И от ветра, для обозначения которого у знатоков суровой погоды, жителей Оркнейских островов, существует восемь разных слов.

Британский натуралист и популяризатор науки Ричард Мейби в мемуарах о непреодолимой депрессии под названием «Природное лекарство» (Nature Cure) рассказывает, как бродил по дому в поисках укромного местечка для чтения и в конце концов отыскал его рядом с небольшим угловым столиком, на котором стояла лампа. В своих поисках он уподобился животному: именно так зайчихи находят на лугу идеальное место, где можно вырыть нору и родить зайчат. (Фрэнсис Бэкон[37]37
  Бэкон Фрэнсис (1909–1992) – английский художник, чье творчество представляет собой синтез экспрессионизма, сюрреализма и кубизма.


[Закрыть] писал хорошие полотна только в тесной съемной квартире в Южном Кенсингтоне: по мнению одного критика, ему необходимо было «отгородиться от внешнего мира».) Этот животный инстинкт, заставляющий искать подходящее убежище, присущ нам куда больше, чем может показаться, особенно если речь идет о мгновении, когда мы решаем уединиться и погрузиться в книгу. И если, согласно исследованиям, осьминоги способны думать щупальцами, то, может быть, и мы, устраиваясь читать, складываем руки и поджимаем ноги по сходной причине?..

(Известен занятный случай показного чтения в уединении, когда человек из политических соображений притворялся, будто прячется, погрузившись в себя. Однажды слуга заметил, как Томас Кромвель, сидя у окна во дворце в Ишере, громко рыдал над молитвенником, после того как его покровитель, кардинал Уолси, попал в опалу. Как отмечает историк и профессор истории христианства Имон Даффи, это было «показное проявление традиционалистской набожности».) Но вернемся к искренности: Эразм Роттердамский тоже сталкивался с проблемой, о которой рассказывает Ричард Мейби. Хотя ученый жил в «чудесном доме», ему требовалась целая вечность, чтобы найти там «уголок, где он мог разместить свое щуплое тело», писал его первый биограф. Немаловажную роль при выборе подходящего места играет то, что может произойти во время чтения. Нередко, взяв в руки книгу, мы перерождаемся, словно куколка, превращающаяся в бабочку. Свернувшись калачиком с книгой в руках, мы покидаем свою телесную оболочку и можем вернуться в нее изменившимися. Однажды Кафка заметил, что его внутренние метаморфозы сопровождались непосредственной физической реакцией. В 1913 году он писал своей будущей возлюбленной Фелиции о прочитанном накануне стихотворении: «Как же вздымается такое вот стихотворение, неся и зарождая свой финал уже в самом своем начале, в непрерывном внутреннем развитии, что низвергается на тебя потоком, – а ты, скорчившись на кушетке, только глазами хлопаешь!»[38]38
  Перевод М. Л. Рудницкого.


[Закрыть]

Иногда притягательными кажутся лестничные площадки и пролеты, где ничто не напоминает о незаконченных домашних делах и где царит та же бесхозная атмосфера, что и в зале ожидания аэропорта. Дом сэра Вальтера Скотта был столь роскошен, что почти не отличался индивидуальностью, поэтому поэт часто читал, устроившись посреди лестницы, ведущей в библиотеку.

Простые читатели-работяги, далекие от читательских забот и роскошных особняков Эразма Роттердамского и Вальтера Скотта, были вынуждены справляться с проблемами более насущными, чем поиск подходящего места, где можно уединиться с книгой.

2
Чтение и жизненные невзгоды

Слезы на станке: читатели-работяги

История знает много примеров, когда люди из рабочего сословия силились раздобыть книги, при этом свободного времени у них было так мало, что приходилось терпеть ограничения – как в плане выбора книг, так и в плане читательских привычек. Плотник из Корнуолла Джордж Смит (р. ок. 1800) ценил учебники по математике за долгий «срок службы». В автобиографии он вспоминает: «Труд по алгебре или геометрии стоил всего несколько шиллингов, но при подробном изучении его могло хватить на целый год». Многие страдали скорее от нехватки времени, чем книг. Например, лондонский сапожник Джеймс Лакингтон (1746–1815), позднее подавшийся в книготорговцы, разработал поистине поразительный распорядок, придерживаясь которого они с товарищами выделяли на ночной сон всего-навсего три часа:

Один из нас вставал и работал до оговоренного времени, когда надлежало проснуться остальным, а когда все бодрствовали, мой друг Джон и ваш покорный слуга по очереди читали остальным вслух, пока те трудились.

Смиренным прилежанием отличался и Джеймс Миллер, шорник с шотландского высокогорья, который обычно просил кого-нибудь почитать ему, пока он работал, а еще каждый вечер он устраивал чтения, на которых часто собиралась «пара-тройка ученых соседей». Возможно, не так уж и удивительно, что его сын Хью (1802–1856) стал известным писателем, геологом, во многом определившим дальнейший вектор развития геологии. Еще один книголюб-шотландец, странствующий каменщик, проявив изобретательность, приучил свою лошадь следовать привычными маршрутами, а сам читал в дороге.

И все же главный приз за читательскую находчивость следовало бы присудить жившему в XIX веке шотландцу Джеймсу Соммервиллу. Он был странствующим разнорабочим с одиннадцатью детьми, которые в буквальном смысле одевались в лохмотья, раздобытые и заштопанные их матерью Мэри. Один из сыновей, Александр, начал работать в возрасте восьми лет – он чистил конюшни и рыл канавы. С ранних лет он много читал, а повзрослев, стал политиком, которым восхищался Энгельс. В автобиографии он рассказывает о превратностях судьбы в детские годы. В многочисленных лачугах, где останавливалась его семья в поисках работы, не хватало света, но Джеймс повсюду возил с собой застекленное окно и устанавливал его в каждом новом жилище.

Сегодня трудно вообразить, какой серьезной проблемой для бедняков было отсутствие освещения. Многим трудягам приходилось читать при свете луны, ведь сальные свечи из говяжьего или бараньего жира нередко оказывались им не по карману, а восковые были привилегией богатых семей. В некоторых регионах можно было раздобыть ситник, стебли которого вымачивали в жире и использовали как фитили, но такие свечи, как и сальные, сильно коптили, издавали резкий запах, и их приходилось то и дело подрезать. Неудивительно, что два лакея, прислуживавшие в Сент-Джеймсском дворце в годы правления королевы Анны, смогли открыть свое дело, после работы продавая на рынке огарки дворцовых свечей, пользовавшиеся бешеной популярностью. Вскоре они открыли собственную компанию Fortnum & Mason[39]39
  Fortnum & Mason – компания, пользующаяся репутацией одного из мировых лидеров продаж элитной продовольственной продукции. Одноименный универмаг на улице Пикадилли в Лондоне относится к числу самых первоклассных и дорогих продуктовых магазинов в мире.


[Закрыть].

В условиях, когда книга на вес золота, самое неожиданное произведение может стать заветным. В школе, где учился фабричный рабочий Томас Вуд (р. 1822), единственной книгой была Библия, поэтому он ходил в Технический институт, где за одно пенни в неделю зачитывался «Древней историей» Шарля Роллена[40]40
  Роллен Шарль (1661–1741) – французский историк и педагог.


[Закрыть]. Позднее в еженедельной газете городка Кейли была опубликована статья, в которой уже состарившийся Вуд рассказывал, что Роллен произвел на него такое «впечатление, что оно не стерлось и не потускнело даже 40 лет спустя». Джон Кэннон, паренек с фермы в графстве Сомерсет, во время поездок на рынок не упускал случая прошмыгнуть в дом одного милостивого господина, где сначала прочел огромный том «Иудейских древностей» Иосифа Флавия, а потом труды Аристотеля.

Уединение, доступное пастухам, дарило превосходную возможность читать. Эдвин Уитлок (р. 1874), мальчик-пастух из графства Уилтшир, от корки до корки прочел почтовый справочник за 1867 год, пока следил за стадом. После этого он стал настойчиво интересоваться у соседей, нет ли у них других книг, и к пятнадцати годам проштудировал «почти всего» Диккенса и Скотта, а также двенадцатитомную «Историю Англии». У пастуха Джона Кристи из шотландского графства Клакманнан была не только библиотека из 370 книг, но и полное собрание журналов Spectator и Rambler.

Шахтеры, в отличие от Уитлока, работали в адских условиях, и, быть может, именно из-за чудовищно тяжелой жизни они с таким усердием с ранних лет посвящали время самообразованию. Они создали «сеть культурных институтов, одно из обширнейших объединений, которые когда-либо появлялись в мире благодаря рабочему сословию» (согласно исследованию 2010 года). Изучение многочисленных шахтерских библиотек показывает, что самые ранние из них появились в шотландском графстве Ланаркшир в 1741 году. Библиотечные книги, в том числе популярные притчи и бульварные романы, во многом повлияли на радикализацию настроений в среде рабочих. Один шахтер из Уэльса вспоминал, что рассказы о Робин Гуде постоянно ходили по рукам, людям нравился содержащийся в них посыл о необходимости перераспределения благ.

Одна книга на протяжении Викторианской и Эдвардианской эпох будоражила воображение рабочего люда больше, чем любая другая. По популярности и степени воздействия на умы американская писательница Гарриет Бичер-Стоу может по праву считаться предшественницей Харпер Ли. Аболиционистский роман Стоу «Хижина дяди Тома» оказал поистине огромное влияние на общественность, что трудно представить в нынешний век книжных премий. Один шахтер из Северного Уэльса отмечал: «[Этот роман] нам все нутро перевернул. Мы чувствовали каждый удар хлыста. Он резал по живому, раня в самое сердце, в самую душу». Смотритель угольной шахты из Форест-оф-Дин писал в своем дневнике, что роман поразил его, «оставив неизгладимое впечатление». Элизабет Брайсон, рожденная в обнищавшем семействе из шотландского города Данди в 1880 году, восклицала: «Ах, это жизнь!» – и продолжала рассуждать, стремясь выразить всю суть душевного успокоения, которое дарят заветные книги:

Вот они – полыхающие на странице, эхом отдающиеся в ушах слова, которые мы никак не могли отыскать. Это волнующий момент… Кто я, что я такое? Я силилась вслепую нащупать это знание с тех пор, как мне исполнилось три года.

С любопытством оглядываясь назад

(Look Back in Wonder, 1966)

Автор анонимной автобиографии «обычного человека», написанной в 1935 году, признается, что из-за романа Стоу, который он тайком читал на фабрике, «немало соленых слез» упало на его «нумеровальную машину».

Брутальные товарищи по цеху представляли угрозу для книголюбов: моряк Леннокс Керр (р. 1899) обнаружил, что за интерес к чтению «попал под подозрение»:

Мне приходилось принимать любой вызов: то бить какого-нибудь паренька по лицу, хоть я и не хотел, то хвастаться, какой крепкий у меня вышел такелаж, лишь бы доказать, что книги не испортили во мне моряка.

Но чуткая интуиция подсказывала Керру:

Тайные желания человека выходят наружу, когда он чувствует себя… свободным от маски цинизма, которую примеряет на людях. Проявляется его глубинное творческое стремление быть чем-то бо́льшим, чем послушный рабочий… люди становятся более романтичны, мужественны и поэтичны в темноте и уединении… Я слышал, как один мужчина – самый что ни на есть заядлый матерщинник на нашем судне – читал вслух «Песнь песней Соломона», обращаясь к темноте и шелесту морских волн, разбивающихся о форштевень… В одиночестве человек становится тем, кем он мог бы быть, не будь он вынужден подстраиваться под лекало.

Страстные годы: автобиография

(The Eager Years: An Autobiography, 1949)

Похоже, что начальники в большинстве своем терпимо относятся к чтению на рабочем месте. Один рабочий с фабрики по производству железнодорожного оборудования в городе Суиндон читал Овидия, Платона и Сапфо в оригинале, а на своем станке мелом написал греческий и латинский алфавит. Сперва начальник цеха велел ему все стереть, но смилостивился, узнав, что означают эти надписи. Роуленд Кенни (р. 1883) читал тайком, пока однажды его мастер не продекламировал стихотворение Альфреда Теннисона «Вкушающие лотос» «могучим голосом, с ланкаширским акцентом». Это воодушевило рабочего. «Если уж этот драчун и пьяница, посылающий всех к черту» любил поэзию, то и Кенни мог читать, ни от кого не скрываясь.

Джорджа Томлинсона, шахтера из графства Ноттингемшир, ждал похожий, весьма трогательный сюрприз. Он привык читать «на глубине нескольких сотен метров под землей» и получил нагоняй от своего бригадира за то, что не усмотрел за несколькими тележками с углем и те столкнулись, пока он читал стихи Голдсмита. На следующий день бригадир одолжил ему стопку собственных сборников поэзии, не забыв предостеречь: «Не вздумай притащить их в эту чертову дыру – я от тебя мокрого места не оставлю». Позднее один товарищ-шахтер подобрал оброненные Томлинсоном листки с собственными стихами. Томлинсона окатила волна стыда, но его коллега лишь отметил: «Скверно, приятель. Тебе бы Шелли почитать».

Ну а в эту историю и вовсе верится с трудом: рожденный в 1871 году Джо Китинг, шахтер из Ланкашира, читал дома греческих философов до трех ночи, а наутро отправлялся на изнурительную вахту, во время которой он лопатой выгребал из шахты шлак. Ниже приведен его состоявшийся под землей разговор с безымянным коллегой, которого мы назовем С.

С. (вздыхая). Нам не подняться к вечным письменам, открыто лишь сегодняшнее нам[41]41
  Цитата из философской поэмы английского поэта Александра Поупа (1688–1744) «Опыт о человеке». Перевод В. Микушевича.


[Закрыть].

Дж. К. Ты только что процитировал Поупа?

С. Ага, мы с ним легко находим общий язык.

После того случая Китинг уже не чувствовал себя чужаком и даже собрал камерный квартет, исполнявший произведения Моцарта и Шуберта.

Об истории чтения в среде рабочего люда известно немного, об этом мало сказано в автобиографиях и трудах, посвященных истории книг. Один случайный день из жизни Чарли Чаплина в Нью-Йорке рисует более насыщенную картину, чем любая из имеющихся в нашем распоряжении хроник: чернокожий водитель грузовика впервые поведал ему о Тезаурусе (Thesaurus of English Words and Phrases) Роже[42]42
  Роже Питер Марк (1779–1869) – британский врач и филолог, составитель опубликованного в 1852 г. «Тезауруса английских слов и фраз».


[Закрыть], официант в отеле, подавая блюда, процитировал Блейка и Маркса, а акробат пробудил в нем интерес к прочтению бёртоновской «Анатомии меланхолии». Мимоходом, с сильным бруклинским акцентом, циркач пояснил, что Бёртон оказал решающее влияние на Сэмюэла Джонсона.

Любопытно, что анализ читательских привычек пролетариата до сих пор отличается некой снисходительностью. В 2001 году один академик, комментируя литературные интересы самого Чаплина, которые варьировались от Шопенгауэра и Платона до Уитмена и По, назвал их «скрещиванием философии и мелодрамы, высокой культуры и низкого комедийного жанра – характерными предпочтениями самоучки». От слова «скрещивание» веет культурной евгеникой, которая подразумевает, что есть некие чистокровные существа высшего порядка, сторонящиеся «низкого комедийного жанра». Нет никаких сомнений в том, что бесчисленное множество великих прозаиков, из-под пера которых вышла не одна докторская диссертация, стали великими именно благодаря такому эклектизму.

Случалось, что среднестатистический человек, получивший непосредственный доступ к книгам, воспринимался как угроза – и неожиданность. Историк Томас Берк, описывавший будни жителей Восточного Лондона, возмущался по поводу «лощеных романистов из западной части города», недооценивавших его соседей по району Уайтчепел[43]43
  Уайтчепел – исторический район в восточной части Лондона, где в XIX в. произошла серия убийств, приписанных Джеку Потрошителю, и где в Викторианскую эпоху проживала наиболее бедная часть населения города.


[Закрыть] и относившихся к ним высокомерно. В 1932 году он писал:

Один из наших «интеллигентных прозаиков» с ноткой изумления отметил, что, посетив некий дом в Уайтчепеле, обнаружил, что дочери тамошнего семейства читают Пруста и томик комедий Чехова. И чему же тут удивляться?

Настоящий Ист-Энд

(The Real East End), 1932

Берк отмечал, что библиотека в квартале Бетнал-Грин[44]44
  Бетнал-Грин – квартал в восточной части Лондона, к концу XIX в. превратившийся в одну из беднейших трущоб столицы.


[Закрыть] всегда была переполнена местными жителями. Мой отец родился в 1913 году и вырос в Бетнал-Грин в крайней нищете. В период между двумя мировыми войнами он жил в приемной семье, приемный отец служил в полиции констеблем. И все же, хотя мой отец бросил школу в четырнадцать лет, он был весьма начитан.

Еще одной представительницей академического сообщества, которая скептически относилась к самообразованию, была Куини Дороти Ливис[45]45
  Куини Дороти Ливис (1906–1981) – английский литературный критик и эссеист.


[Закрыть]. Она тосковала по золотому веку – эпохе, когда «народные массы получали пищу для развлечений свыше, их вкусам не стремились угождать ни журналисты, ни кинематографисты, ни популярные писатели».

Вирджинии Вулф трудно было понять предпочтения широкой аудитории:

…я часто спрашиваю своих низколобых друзей: почему, хотя мы, высоколобые, никогда не покупаем книг среднелобых <…> почему же низколобые, напротив, столь серьезно относятся к плодам трудов среднелобых? <…> На все это низколобые отвечают (но я не в силах воспроизвести их манеру речи), что они считают себя людьми простыми, необразованными[46]46
  Перевод С. Силаковой. Цит. по изд.: Вулф В. Кинематограф. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014.


[Закрыть].

Из неотправленного письма Вирджинии Вулф редактору журнала The New Statesman

Сегодня в истории английской литературы существует слегка бредовая теория о том, что модернисты намеренно стали писать трудным для понимания языком, чтобы отвадить читателей рабочего класса, которые становились все назойливей и посягали на горные вершины литературной жизни. Кроме того, эта теория гласит, что едва массы взялись читать Элиота и Вулф да еще и, черт побери, вникать в смысл написанного, как начал вылупляться постмодернизм, дабы отразить атаки пролетариата, пытающегося взять на абордаж крепкое судно литературного академического сообщества. Свенгали[47]47
  Свенгали – главный герой романа Джорджа Дюморье (1834–1896) «Трильби», коварный гипнотизер, подчиняющий своей воле девушку по имени Трильби. Имя этого персонажа в английском языке стало нарицательным и означает людей, злонамеренно манипулирующих окружающими.


[Закрыть] постмодернизма, Жак Деррида, похоже, занимал демократическую позицию. Он утверждал, что не существует различий между низкой и высокой культурой, намекал на то, что концерт Мадонны ничем не хуже «Гамлета», ведь искусство творится в сознании аудитории или читателя. Однако к его собственной, невероятно трудной для понимания прозе широким литературным массам подступиться было нелегко. Как заметил один критик, присутствовавший на его выступлении, он был скорее художником в жанре перформанса, нежели логиком, и играл словами, наслаждаясь поистине французской манерой плыть в потоке свободных ассоциаций. Сам он не выдерживает проверки на демократичность, ведь его работы за пределами академического сообщества не читают.

Эзра Паунд с потрясающей искренностью предсказал появление «новой аристократии искусств», которой предстояло с таким же цинизмом дурачить народ, как это делала старая кровная аристократия. Он полагал, что в конце концов речь идет о «расе с кроличьими мозгами»: «…мы наследники ведунов и шаманов. Мы – художники, которых так долго презирали, – вот-вот возьмем власть в свои руки». В попытке упрочить эту власть Эзра Паунд и его товарищи-имажисты попытались запатентовать слово «имажизм», дабы не позволить никудышным подражателям пополнить ряды представителей нового стиля. Это было в 1914 году, в то время, когда Ричард Черч, сын сотрудника почты из лондонского квартала Баттерси, был еще совсем юн. В автобиографии «Через мост» (Over the Bridge) он с горечью отмечает, что «интеллигенция не видит никакого смысла в том, чтобы стараться сделать литературу доступной – в этом и коренится проблема». К счастью, наследники Паунда, поэты-лауреаты Тед Хьюз и Саймон Армитидж, – типичные представители того самого класса «кроликов». Отныне происхождение писателя утратило прежнюю важность как для читателей, так и для самих литераторов.

В заключение этого раздела позвольте привести рассказанную Томасом Маколеем историю о впечатлении, которое произвело на одного трудягу выдающееся «классическое» произведение. Этот случай служит прекрасной иллюстрацией к известной истине: «невозможно дурачить всех и вся». В XVIII веке одному итальянскому преступнику предоставили выбор – отправиться на галеры или же прочесть двадцатитомную «Историю Италии» (La Historia D’Italia) Франческо Гвиччардини. Он предпочел книгу, но, одолев несколько глав, передумал и стал «весельным рабом».

Пролетариат, простой люд – как ни назови читателей, не принадлежащих к благородному обществу, – им приходилось несладко и требовалось немало постараться, чтобы достать книги, а после выкроить свободное время и обеспечить освещение, необходимые для чтения. В правящих кругах к подобным устремлениям относились настороженно и недоброжелательно. Что уж говорить о женщинах-книголюбах, которые независимо от сословия встречали на пути особые преграды и поразительным образом преодолевали их при помощи смекалки и всевозможных ухищрений!

Овидий под подушкой: женщины-книголюбы

Джулии разрешается брать любые отцовские книги, за исключением тех, что хранятся в шкафу за застекленными дверцами. Там все книги повернуты корешками внутрь, и мы не знаем ни как они называются, ни о чем в них рассказывается, хотя мистер Уолдрон говорит, что нам и не следует их читать. Джулия смотрит на них с нескрываемым благоговением.

Рассказ о том, как она стала гувернанткой

(She Would Be a Governess: A Tale), Лондон, 1861

Автор неизвестен

Лиа Прайс, которая стала профессором в Гарварде, когда ей исполнился всего тридцать один год, является ведущим специалистом по истории чтения. Ее наблюдение о том, что «чтение – это свойственный прежде всего женщинам способ общения с внутренним миром», подтверждается прочитанными мной источниками, а также преобладанием женщин среди посетителей книжных магазинов, книготорговцев и библиотекарей и бесконечным множеством картин, на которых изображены читающие женщины, – одна лишь Гвен Джон[48]48
  Джон Гвен (1876–1939) – валлийская художница, в основном писавшая женские портреты.


[Закрыть] написала семнадцать полотен на эту тему.

Несмотря на то что в Библии нет упоминаний о том, что Мария читала, на многих картинах, датируемых началом XII века, в сцене Благовещения она держит в руках книгу. Эта примечательная деталь заслуживает пристального изучения. Благовещение – это день, когда Марии явился архангел Гавриил, дабы возвестить, что младенец в ее утробе будет плодом непорочного зачатия, а отец его – сам Господь, а не Иосиф и что ребенок тот – Мессия, сын Божий. На самых ранних изображениях Мария, удивленная неожиданным визитом крылатого гостя, сидит за шитьем или прялкой, но в период, часто называемый Возрождением XII века, на смену рукоделию приходит книга. К тому моменту чтение – особенно среди женщин – успело превратиться в общепринятый культурный ориентир, своего рода «тренд» или «мем». Следовательно, книга дала возможность живо драматизировать евангельское событие. Разве можно придумать более подходящий момент, ведь взор Марии уже был обращен внутрь себя? Мужчинам образ читающей женщины всегда казался одновременно романтичным и угрожающим, таящим в себе потенциальную опасность.

На протяжении столетий девочки и женщины сталкивались с определенными трудностями в вопросах чтения. Навязанные представления о предписанных женщине ролях, цензура, запреты со стороны мужей и церкви, домашние заботы и многое другое ограничивало их возможности. Мужчины, без всякого преувеличения, приходили в ужас при мысли о том, что благодаря книгам их жены могут мысленно изменить им или обрести политическую или духовную свободу. Однако главное, чего они опасались, – это как бы книги не сделали женщин более образованными. Логика понятна: больше чтения = меньше работы по хозяйству, а значит, меньше преданности мужу как источнику мудрости и удовлетворения. На этом фоне зависть со стороны мужчин была менее очевидна, однако необходимость горбатиться на выжимающей все душевные соки работе закономерно порождала чувство обиды на жену, проводившую досуг за книгой.

Первые истории о женщинах, хранивших в доме книги, уходят далеко в прошлое. Согласно источникам, ученая римлянка Мелания поглощала книги, «будто десерт», пока не решила отказаться от своего имущества и стать отшельницей. Обожала книги и аббатиса Хильда Уитбийская (ок. 614–680), а в арабском мире аналогичную роль сыграла Фатима аль-Фихри (ок. 800–880), которая основала в городе Фес древнейшую из сохранившихся до нашего времени библиотек в мире. Ее пример для мусульманского мира не был чем-то исключительным: в первые века существования ислама было несколько женщин, открывших библиотеки и образовательные учреждения. Одна женщина-ученый, жившая в XII веке, внесла столь значимый вклад в деятельность университета в Каире, что студенты-мужчины поговаривали, будто она знает содержание стольких книг, «сколько и верблюду не унести». В мусульманских странах образованные женщины вызывали восхищение в немалой степени благодаря женам Мухаммада – Хадидже, преуспевшей в торговле, и Айше, известной как знаток хадисов (учений Пророка). В целом и сам Мухаммад обучал не только мужчин, но и женщин, которыми искренне восторгался: «Как прекрасны женщины ансаров, стеснение не препятствовало им в изучении веры». В те далекие времена женщинам не разрешалось получать образование, но их присутствие на публичных лекциях и проповедях, особенно в мечетях, приветствовалось.

В Польше XV века отношение к читающим женщинам было куда более враждебным. В 1480-х годах жительница Кракова, желая учиться в университете, переоделась в мужскую одежду. Ей удавалось вводить окружающих в заблуждение на протяжении всего курса, получая при этом отличные оценки и похвалы от преподавателей за прилежание. Однако незадолго до окончания обучения ее разоблачил какой-то солдат, и она предстала перед судом. Ее бесхитростный ответ на вопрос о том, зачем она учинила обман, тронул судью до глубины души, и он принял решение освободить подсудимую. Даже спустя 600 лет ее слова никого не оставляют равнодушными: она сделала это во имя amore studii – любви к знаниям. Она предпочла быть сосланной в монастырь (именно там часто находили тайный приют разочаровавшиеся в миру женщины-книголюбы), где быстро достигла чина аббатисы и превратила обитель в своего рода академию для одержимых книгами девочек и женщин.

Венецианская республика благодаря череде счастливых случайностей стала родиной еще одной героической любительницы книг. В 1368 году, когда Кристине Пизанской было четыре, ее отец получил работу астролога при дворе французского короля. Они переехали в Париж на улицу Сен-Жак, и тут в дело вмешалась психогеография: девочка оказалась в самом сердце французской литературной жизни и книготорговли и получила доступ к королевской библиотеке, насчитывавшей тысячи книг и составлявшей основу Национальной библиотеки Франции. Выйдя замуж в пятнадцать и родив троих детей, она не переставала любить книги и писала, что стала бы безызвестной, вечно прозябающей дома матерью, если бы не внезапный счастливый поворот в ее судьбе.

Ей было двадцать три года, когда умер ее отец, а спустя несколько месяцев от чумы скончался и горячо любимый муж Этьен. Погрязнув в судебных тяжбах в надежде отстоять свое право на наследство, Кристина испытывала острую нужду в деньгах. Она решила воспользоваться своей начитанностью и в попытке заработать на жизнь обратилась к писательству. Первых успехов она достигла как автор любовных баллад, а затем начала писать книги по истории Франции. Ее витиеватый слог пришелся по душе аристократам, которые охотно заказывали у нее все новые и новые книги. Кристина находчиво запрашивала более высокую цену за именные издания с адресованным лично заказчику предисловием. Над такими заказами трудились самые искусные писцы и художники того времени.

Когда один из ее покровителей Филипп II Смелый скончался, Кристина со всей прагматичностью продала заказанную им рукопись его не менее скромному сыну Жану Бесстрашному, выручив за книгу сумму, которая в пересчете на сегодняшние деньги превысила бы 20 000 евро. Она стала первой в мире женщиной, которая стала зарабатывать на жизнь писательством. Со временем ее произведения приобретали все более личный характер.

Подвергнув всеми обожаемый «Роман о Розе» жесткой критике, Кристина Пизанская поставила под вопрос содержание этого произведения, в котором образ женщины сводится к обыкновенной соблазнительнице. Среди прочих ее работ – житейские наставления эмигрировавшему в Англию сыну, а также самый знаменитый труд – «Книга о граде женском». Это сочинение о сказочном городе, построенном героинями разных исторических эпох, отличается характерной для автора особенностью. Город – это одновременно и сама книга, а ее главы – строительные блоки, представленные рассказами о великих женщинах, из которых складывается внушительное сочинение, идеальный интеллектуальный град, в котором нет места мизогинии. Благодаря этой метатехнике книга могла бы называться «Град книги женской». Это решительный взгляд на мировую историю, в которой открыто опровергается аристотелевское положение о том, что женщины занимают второстепенное положение по отношению к мужчинам. Автор превозносит женскую уязвимость как сокровенную силу, но при этом воздает должное сильным женщинам, особенно восхищаясь амазонками и снабжая текст изображением этих воительниц в бою.