Текст книги "Роза"

– Вы имеете в виду какую-то конкретную женщину?

– Нет, такой конкретной женщины я не знаю. Но что касается Мэйпоула и его магдалин, то я умываю руки.

Их разговор продолжался на ходу: Блэар старался держаться впереди Чабба и дезинфекционной тележки.

– А во всех других отношениях он вас устраивал? Вел службы, посещал больных, выполнял другие обязанности?

– Да.

– Кажется, у него было трудно с деньгами?

– В церковь приходят не для того, чтобы делать деньги. Церковь не ремесло.

– Но он же был просто нищим.

– Он не имел еще прихода, не занимал должности приходского священника, а потому и не получал положенного при этом вознаграждения. Мне в свое время намекали, что Мэйпоул из хорошей семьи, но родители его умерли, когда он был еще ребенком, и почти ничего ему не оставили. Впрочем, какое все это имело значение? Он же собирался жениться на девушке неизмеримо более высокого положения, чем его собственное.

– Он не давал вам понять, что подумывает о чем-то необычном, что-то замышляет, что может уехать?

– Уехать? Когда он помолвлен с дочерью епископа?

– Он казался счастливым?

– Почему бы и нет? Стоило им только пожениться, и ему была бы гарантирована церковная карьера вплоть до самых высоких должностей.

– А его проповеди на шахтах? Вы о них что-нибудь знаете?

– Я предупреждал его, что только веслеянцы могут читать проповеди под открытым небом. К сожалению, Мэйпоула тянуло к низкой церкви. Как и к регби. А мне был нужен человек, который бы проводил причастие, служил литургию, посещал больных, носил бы пищу бедным, но достойным людям. Обязанностей много, даже двоим дай Бог управиться.

– Что с ним могло произойти, по-вашему?

– Не знаю.

– Вы обращались в полицию?

– Мы не хотели зря ее беспокоить. Пока никакого скандала нет, если только мы сами его не устроим. Если старший констебль Мун что-нибудь узнает, он даст нам знать.

– Скажите, а вы сами хотели бы, чтобы Мэйпоул нашелся?

– Мне уже все равно. Мэйпоул – святой, сегодня он тут, завтра его нет. Разумеется, я служу епископу. Все мы тут ему служим. Но все-таки передайте ему при встрече, что я уже устал ждать. Мне нужен новый викарий.

Тележка с насосом и канистрами, на медных боках которых играло солнце, двинулась дальше, и Чабб поспешил за ней, чтобы не отстать.

У старшего констебля Муна прямо по центру лба располагалась заметная вмятина.

– Кирпич. – Констебль закатал рукав, обнажив протянувшийся вдоль всего мясистого предплечья белый шрам. – Лопата. – Он приподнял штанину. Вся кожа была покрыта густой сетью шрамов и ран, словно по ноге стреляли дробью. – Клоги. Теперь, когда начинается какая-нибудь буза с шахтерами, мы надеваем плотные кожаные краги. А с вами что случилось? – Полицейский уставился на царапины на лице Блэара.

– Роза.

– Ну, это не повод для заявления в полицию, сэр.

– Нет, конечно.

На Муне была голубого цвета форма, расшитая по воротнику и манжетам серебром; подвижные черты лица указывали на то, что власть доставляет их обладателю удовольствие, и он не склонен этого стесняться. Сам Блэар испытывал в тот момент удовольствие от состояния той особой беззаботности, когда человеку кажется, что ему нечего терять. Мышьяк успел разойтись по кровеносным сосудам и вызывал теперь ощущения, чем-то похожие на возвратную лихорадку. Леверетта наконец-то не было рядом. Он отправился к епископу, чтобы заступиться за Блэара: Шарлотта Хэнни наверняка уже успела побывать у отца и потребовать увольнения Джонатана. Со стороны коридора, из выдраенных добела каменных камер с застланными соломой полами до Блэара доносились стоны; но в кабинете начальника полиции царил комфорт, который создавали изразцовый камин, стол красного дерева, обитые юфтью глубокие кресла, а также газовые лампы, освещающие крупномасштабные карты Ланкашира и Уигана. Кабинет Муна сиял великолепием, словно офис только что открывшейся новой фирмы.

– Красиво, правда? Прежний участок и городская ратуша сильно пострадали несколько лет назад от шахтеров, когда у нас были здесь некоторые неприятности. На восстановление и модернизацию больше всех пожертвовала, конечно, семья Хэнни. – Мун многозначительно помолчал. – Мы бы рады развеять опасения епископа. Времени только прошло уже много. В тот день, когда на шахте. Хэнни случился взрыв, все были заняты спасательными работами, потом опознанием тел, похоронами, расследованием, и об исчезновении Мэйпоула нам стало известно лишь спустя много дней. Я так полагаю: они просто не хотели поднимать шума, верно? Ведь молодой викарий был помолвлен с дочкой епископа. И лучше всего было бы разобраться с его исчезновением самим. Официально к нам до сих пор никто не обращался, во всяком случае, в книге регистрации никакой записи нет.

– Но вы все-таки наводили справки о Мэйпоуле?

– Осторожно. На железной дороге, не покупал ли Мэйпоул билет. Обошел каналы и котлованы. Невеселое занятие, но всякое же бывает. У нас тут шахтерский район. Повсюду заброшенные шахты. Если человек идет в темноте, не зная дороги, его могут никогда не найти.

– У Мэйпоула была ссора с человеком по имени Силкок. Вам это имя что-нибудь говорит?

– Известный бандит. Нападает на постояльцев отеля, на тех, кто выпил лишнего. У него вид честного, прямого, открытого парня. Манера маскироваться такая.

– Как у Мэйпоула?

– Не задумывался над этим, пока вы не сказали; в общем, да, чем-то похоже. Но с ним мы справились. Выставили его из Уигана в тот же день, как заметили, что он беспокоит преподобного.

– Арестовали его?

– Нет, оказали на него давление. Пришлось предупреждать его дважды, но в итоге он все же исчез.

– И после этого Силкока не видели?

– Нет.

– Вам не кажется, что стоило бы выяснить, где он?

– Это не наше дело. – Мун подвигал взад-вперед челюстью. – А мистер Леверетт не смог с вами приехать?

– Он отправился в «Хэнни-холл» доложить, как у нас прошел день. Господин констебль, не припоминаете, вы не видели Мэйпоула накануне дня взрыва?

– У вас вопросы как у профессионального сыщика. Нет.

– Когда вы с ним разговаривали в последний раз?

– За неделю до взрыва. Он всегда приходил заступаться за перепивших шахтеров. Я относился к этому с пониманием. В конце концов, у викария такая работа – прощать.

Мун говорил с ним так, словно укачивал грудного ребенка, и Блэар почувствовал к нему нарастающую неприязнь.

– Не помните, за кого из шахтеров он тогда заступался?

– За Билла Джейксона.

– Джейксон и Мэйпоул играли в одной команде в регби, верно?

– Ну, Билл – парень известный. Удар держать умеет. Шахтеры все такие. Потому-то они и в регби хорошо играют: что им разбитый нос? Как говорят у нас в Ланкашире, хотите набрать хорошую команду регбистов, встаньте возле любой из шахт и свистните.

– А чем Билл привлек к себе внимание полиции?

– Проломил голову одному парню за то, что тот потискал не ту девушку. Честно говоря, я Билла не виню. Понимаете, у нас тут слишком много приезжих, которые не знают Уигана и его обычаев и часто ведут себя неправильно.

– С кем же?

– С шахтерками.

– Как так?

Передние зубы были у Муна на месте, боковые же отсутствовали, что придавало его улыбке какую-то влажную липкость.

– Ну, они же делают что хотят, верно? Пьют как мужики, работают как мужики, живут как мужики. И притягивают к себе определенного сорта джентльменов, приезжающих сюда поглазеть на амазонок в брюках. Такие джентльмены думают, что им все позволено, а в итоге им приходится разбираться с кем-нибудь вроде Билла.

– И кто же была амазонка в том случае с Биллом?

– Одна девица, некая Мулине.

– Роза?

– Она самая. Одна из шахтерок, по-своему привлекательная, какими бывают проститутки. Относительно недавно появилась в Уигане. – Казалось, Мун растерялся. – А вы ее откуда знаете?

– Она была в списке лиц, видевших Мэйпоула последними, который вы передали Леверетту.

– Да, верно. Мне всегда не нравилось, что преподобный Мэйпоул тратит на нее время. Я его не раз предупреждал, что не следует слишком уж близко сходиться с шахтерами и позволять им опускать себя до их уровня.

– А что это за уровень?

– Они ребята неплохие, но примитивные. Я вам точно говорю, сэр. – Мун переключил внимание на щеку Блэара. – Знаете, чем шахтеры пользуются, чтобы прочистить рану? Угольной пылью. И в итоге оказываются татуированными, как дикари. Вы бы разве хотели так выглядеть?

Из полицейского участка в гостиницу Блэар пошел пешком, тем самым давая Леверетту время доставить сообщение о его увольнении.

Ночной дежурный порылся в ящичках для корреспонденции:

– Извините, сэр, для вас ничего нет.

– Должно быть. – Блэару никак не верилось, что после доклада Леверетта или жалобы Шарлотты Хэнни епископ не сделает ему хотя бы выговора. – Посмотрите еще.

Клерк нырнул под стойку.

– Вот здесь что-то есть, сэр. – Он извлек увесистый бесформенный сверток, упакованный в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. На обертке толстым карандашом было написано: «Для господина Блэара. От друга».

– Вы знаете, кто это принес?

– Нет, когда я заступил на дежурство, сверток уже лежал здесь. Наверное, чей-то подарок. Там вроде бы два предмета.

Клерк помедлил, явно ожидая, что Блэар сразу же откроет сверток. Но тот отнес посылку к себе в номер, положил ее на стол в гостиной, зажег лампы, приготовил и выпил порцию джина с хинином. Потом сказал себе, что сделал для святоподобного Джона Мэйпоула все, что мог, по крайней мере, не меньше, чем полиция. Завтра в Ливерпуле он возьмет билет хоть в третий класс, хоть наймется последним матросом, лишь бы только уехать отсюда. А через год эти три проведенные в Уигане дня будут вспоминаться ему как мимолетный сон.

Подкрепившись еще одним стаканом джина, Блэар развязал веревки и развернул сверток, внутри которого оказалась пара ботинок. Впрочем, это были не ботинки, а клоги, с верхом из прочной толстой кожи, прибитым медными гвоздями к массивным ясеневым подошвам, обитым снизу по краям гвоздями для ковки лошадей. На каждом из клогов был прострочен трилистник[30]30
  Символ Ирландии.


[Закрыть], мысок каждого был дополнительно усеян медными нашлепками. Клоги были те самые, что достались Биллу Джейксону от ирландца.

Из чистого любопытства Блэар уселся и стащил сапоги. Потом сунул ноги в клоги, застегнул застежки и встал. Поскольку дерево не гнется, ноги болтались внутри, пятка при ходьбе отрывалась от подошвы. Блэар сделал несколько шагов; стук деревянных подметок об пол напоминал грохот катящихся в кегельбане шаров. Но клоги были ему впору.

Глава девятая

Когда Блэар появился во дворе шахты Хэнни, шахтеры дневной смены находились уже внизу, однако Бэтти, смотритель работ, перед приходом Блэара как раз поднялся в клети наверх, чтобы проследить за спуском в шахту пони, кобылки с молочно-белыми гривой и хвостом. Глаза лошадки закрывали шоры, на ней была упряжь с двумя подпругами необычайной длины. Пока Бэтти закреплял в полу клети крюк с цепью, конюх при помощи пучка сена подманил пони почти к краю платформы.

Тут смотритель заметил Блэара:

– Хотите снова спуститься в шахту? Надеюсь, на этот раз нам не придется ползать на карачках, а?

– Нет. – Блэар сбросил с плеча на землю свой саквояж.

Бэтти прикрепил наконец цепь к крюку и отступил назад. Он был весь покрыт мелкой угольной пылью. Прикрыв ладонью глаза от солнца, он всмотрелся в лицо Блэара:

– Вы что, ползали по ежевике?

Ну, если человека можно считать ежевикой.

– А мистер Леверетт с вами? Что-то я не вижу его коляски.

– Нет, я один пришел, пешком.

– И сами всю дорогу тащили этот сундук? Вы что, все еще ищете преподобного Мэйпоула?

– Все еще, – ответил Блэар, хотя перед уходом из гостиницы оставил на стойке у администратора записку с указанием, куда направляется, и теперь искренне надеялся, что на шахтном дворе вот-вот объявится Леверетт со словами, что епископ увольняет его. – А Мэйпоул часто сюда приходил?

– Часто. Он пользовался любой возможностью, чтобы прочесть молитву и проводил отличные параллели с Библией, с теми местами, где говорится о работниках на виноградниках, о тех, кто трудится в рудниках и тому подобном. Мне сейчас даже немного не по себе.

– Почему?

– Я его отругал, сказал, что шахтный двор не церковь. Нельзя молиться среди движущихся поездов и вагонеток. Если как близкий к семье Хэнни человек он хочет посмотреть шахту, то пожалуйста. Но священнику тут не место. Это было за неделю до взрыва. Пожалуй, мне тогда лучше было бы промолчать.

Клеть немного приподнялась, и крюк повис над ее днищем. Тем временем рабочие укладывали поперек шахтного ствола толстые доски. Конюх с большим носом и свирепо торчащими усами был гибок, как мальчик. Заведя пони на доски, он заставил ее опуститься на колени и лечь на бок. После чего спутал передние ноги животного первой подпругой и крепко затянул ее; затем проделал то же самое со второй подпругой, обмотав ее вокруг задних ног так, что только подковы оставались свободными. Подергав за подпруги и проверив их натяжение и крепость узлов, конюх вдел кольцо упряжи в свисавший из-под клети крюк. По его команде клеть поднялась еще выше, из-за чего пони сначала оказалась в сидячем положении, а затем зависла над стволом шахты. Рабочие оттолкнули доски в сторону, открывая путь к спуску.

– Хорошенькая лошадка, – проговорил Блэар.

– И дорогая, – утвердительно кивнул головой Бэтти. – Мне нравятся уэльские пони, но они в большом дефиците. А эту привезли аж из самой Исландии.

– Белая, словно вошедший в поговорку снег.

– Ну, бедняжке недолго оставаться незапятнанной.

Скрученная крепко-накрепко пони повисла между клетью и стволом шахты. И хотя погонщик еще придерживал поводья и совал под морду сено, лошадка закатила глаза. Тень от лошади, клети и вышки вытянулась поперек всего шахтного двора.

– Для нее это все впервые. Ничего, успокоится, – проговорил конюх. – Главное, чтобы она не дрыгала ногами, пока будет спускаться.

– Некоторые пони умирают в первый же месяц работы в шахте, – пояснил Блэару Бэтти. – Возможно, им не хватает света или воздуха, или навоза в стойлах слишком много. Загадка. Вы что-то забыли?

– Нет, просто вспомнилось кое-что из того, о чем вы мне в прошлый раз говорили. – Блэар подошел ближе к платформе. – Вы показывали мне, где нашли жертв взрыва: тех, кто задохнулся и тех, кто погиб от взрыва. И сказали, что «думали об этом сотни раз».

– После такого пожара всякий задумается.

– Меня удивило слово «думали». Как если бы там было нечто такое, что вы силились понять, что проигрывали в уме снова и снова. Вы же не сказали «вспоминал», вы сказали «думал».

– Не вижу разницы, – ответил Бэтти.

– Возможно, ее и нет.

– Из-за этого вы сюда и пришли?

– Не только. Так было там что-то такое, над чем вы думаете? – спросил Блэар.

Кобылка не успокаивалась. Наоборот, она забилась еще сильнее, и от ее конвульсивных движений клеть, висевшая на направляющих тросах, начала в конце концов раскачиваться во все стороны, словно маятник. Сено рассыпалось, и поток нисходящего воздуха мгновенно затянул золотистые соломинки в ствол шахты. Попадая в шахту, пони уже не возвращался наверх, разве что раз в год на неделю, пока не становился окончательно непригоден к работе под землей; лишь тогда его поднимали, и он таскал какую-нибудь повозку для кляч. Кобылка тем временем, несмотря на удила и на все усилия погонщика, старавшегося оттянуть ее морду, вытянулась и изогнула шею, стремясь перекусить подпругу. Клеть сильно качнулась, ударив по деревянным опорам вышки.

– Я думаю обо всем, что происходит внизу. Работа смотрителя в этом и состоит, – ответил Бэтти.

– Я вас ни в чем не обвиняю. Просто, может быть, что-то показалось вам странным, противоречащим здравому смыслу.

– Не знаю, мистер Блэар, успели ли вы заметить, но темный туннель глубоко под землей не то место, где стоит искать здравомыслящего человека.

Подпруга лопнула. Обретя большую свободу движений, пони начала вращаться на подвеске, от чего ее рывки стали только еще яростнее. Конюх, изо всех сил натягивая поводья, попытался придать пони вертикальное положение и одновременно оттянуть ее назад на платформу, чтобы, если бы кобылка высвободилась из нижней подпруги или разорвала ее, она не рухнула в разверзнутый ствол шахты.

– Оттягивай ее от ствола! – закричал Бэтти.

Но пони была тяжелой, и под ее весом погонщика самого стало тянуть к кромке ствола. Железные набойки его клогов заскользили по платформе, Бэтти обхватил его сзади за пояс. Блэар сорвал с себя пиджак, набросил его на голову пони, а сам вцепился в Бэтти.

Втроем они повисли на поводьях, пони же продолжала биться, стараясь сбросить пиджак. Однако постепенно ее рывки ослабевали. Усмиренная темнотой, пони брыкалась все ленивее. Бэтти перехватил поводья, а погонщик тем временем сбегал за брезентом, который он с большой сноровкой набросил кобылке на голову, сдернув с нее предварительно пиджак Блэара. Блэар поднял пиджак и, шатаясь, побрел к одной из опор и прислонился к ней. Всякая работа на шахтном дворе при виде происходящего замерла. Сердце Блэара стучало часто и сильно. Сам он был весь покрыт лошадиным потом, как будто специально извалялся в нем.

– Чего вы полезли? – ярился погонщик. – Думаете что, я работы своей не знаю?

– Извините, – ответил Блэар.

– Вы его выставили дураком, – пояснил Бэтти. – Ему легче было бы помереть, чем оказаться в таком положении.

Подошли другие погонщики, совместными усилиями они втащили пони на платформу и связали ее новой подпругой. Работа на шахтном дворе возобновилась: одни снова принялись взвешивать вагонетки, другие составлять поезда и цеплять их к локомотивам, опять послышался звон кузнечных молотов. Бэтти крикнул, давая сигнал подъемной лебедке. Несущий трос дернулся, по всей его длине пробежала волна вибрации, клеть немного приподнялась, но пони в наброшенном на морду брезенте теперь оставалась спокойной. Трос остановился, потом пошел вниз, и животное скрылось в зеве ствола, а вслед за ним опустилась и клеть, на мгновение приостановившись на уровне платформы, чтобы Бэтти успел в нее забраться.

Ударив в сигнальный колокол клети, смотритель проговорил:

– Цифры сходятся, мистер Блэар. Семьдесят шесть ламп, семьдесят шесть человек. А это самое главное.

– Никакой загадки тут нет. – Блэар все еще не отдышался до конца.

– В чем? – переспросил Бэтти.

– В том, от чего умирают пони. От страха.

По лицу Бэтти скользнула мимолетная грустная улыбка. Потом он вошел в клеть, и та скользнула вниз, быстро набирая скорость, но двигалась плавно, отяжеленная подвешенным пони.

Блэар двинулся по направлению к сортировочному навесу. Навстречу ему локомотив тащил с загрузочного пути состав полных вагонеток. Соединенные между собой только цепями, вагонетки с грохотом налетали друг на друга всякий раз, когда паровоз притормаживал или снова дергался вперед. По бокам поезда шли шахтерки, подбирая крупные куски падавшего угля.

Под самим навесом стояла туча угольной пыли, поблескивающая в лучах солнца. Розы Мулине не было видно ни на приемной площадке, ни среди женщин, выбиравших с конвейерной ленты камни и пустую породу, ни возле сортировочных грохотов. Когда Блэар попал сюда впервые, было уже темно. Теперь, при дневном свете, одеяния шахтерок – рабочие рубахи и брюки, плотные фланелевые платки на головах и закатанные юбки – не казались ему ни мужскими, ни женскими; это были просто робы, рассчитанные скорее на какого-то гермафродита. Одна из женщин отделилась от группы тех, кто работал у нижней части сортировочной линии, и направилась ему навстречу; по ее крупным формам Блэар узнал Фло, подругу Розы.

– Джентльмен решил нас навестить, – проговорила она и кивнула головой в сторону вышки. – Видела ваши подвиги.

Блэар скинул с плеча саквояж.

– У меня есть кое-что для Розы. Она здесь?

– Здесь, только она поранилась. Ничего страшного. Попозже вернется. Но я не знаю когда. – Фло протянула черную руку. – Давайте мне, я ей передам.

– Я хочу сам ей отдать. Мне нужно с ней поговорить.

– Ну я не знаю, когда она вернется.

– Когда вы кончаете работу? Тогда и поговорю.

– В пять. Но ей неудобно разговаривать здесь с вами, когда мужчины будут подниматься из шахты.

– Тогда встретимся в городе.

– Нет. Лучше всего на Кэнэри-вуд. Это та рощица, что ближе других к шахте. Она вас там будет ждать, после работы.

– Если она не придет, я найду ее в Уигане.

– Роза придет.

Казалось, Фло была довольна результатами переговоров.

– Мне нужно работать, – неожиданно, словно испугавшись сказать лишнее, проговорила Фло.

– Нужно – значит нужно.

– Пока.

Фло двинулась к сортировочной ленте. Она была слишком крупной, однако, чтобы ускользнуть от него легкой поступью, и ни платок, ни черные пятна угольной пыли на лице не смогли скрыть того удовлетворения, что сквозило в ее прощальном взгляде.

Блэар прошел уже полпути назад до Уигана, когда внезапно остановился. Дорога тянулась по большей части среди полей, черных от свежевспаханной земли. Изначальное намерение Блэара заключалось в том, чтобы разыскать вдову, миссис Джейксон: если верить дневнику Мэйпоула, викарий заходил к ней в день своего исчезновения. Правда, были люди, которые видели преподобного и позднее, но, возможно, викарий сказал этой женщине что-нибудь заслуживающее внимания.

Блэар даже не сразу понял, что стоит на месте; он остановился так резко и неожиданно, как будто ноги его внезапно обессилели. Сейчас он видел перед собой не черные поля, а бьющуюся на подвеске пони. Ее захлестывал страх, черный, словно зев шахты, но это не был страх перед падением в ствол. В том, как билась кобылка, мотая во все стороны головой и напрягая все силы, чтобы освободиться, был ужас перед чем-то неизмеримо худшим. Вызванный этим ужасом лошадиный пот все еще покрывал его.

Блэар обнаружил, что стоит на земле, на коленях. Но то, что он сейчас испытывал, не было приступом малярии. Лошадь исчезла, ее вытеснило воспоминание о колесном пароходе, пробивавшемся куда-то в расщелине между черным морем и серым небом. Хриплое шипение волн соперничало с неровными шлепками колес по воде, и судно то немного продвигалось вперед, то застывало, тяжело и неуклюже барахтаясь на месте, то снова делало рывок вперед. Капитан старался держать раскрытую Библию так, чтобы можно было хоть что-то прочесть на ветру, таком сильном, что от него развевались даже бороды матросов. Шесть моряков держали на плечах доску с телом, завернутым в муслиновую простыню. Потом они приподняли дальний конец доски, и тело скользнуло с нее в воздух, словно бескрылый ангел. Маленький мальчик подтянулся и повис на ограждавших борт перилах, чтобы лучше видеть, что будет дальше.

У поверхности воды полет ангела закончился. Конец простыни зацепился за доску, ткань сорвалась с тела и раскрутилась, образовав огромную, бившуюся на ветру белую дугу, другим своим концом привязанную к телу. Пароход, зарываясь в морскую пену, шел вперед, и тело накрыло волной, но оно всплыло, тканью его притянуло к судну, оно ударилось о борт, погрузилось в волну, снова показалось на поверхности. Поскольку к телу был прикреплен свинцовый груз, мальчику были хорошо слышны удары о борт.

Один из матросов обрубил ткань ножом. Освободившись, простыня мгновенно вытянулась по ветру и постепенно, виток за витком, опала на воду. Тело, накрытое пенной волной, быстро исчезло из виду, хотя мальчику казалось, что какое-то время он еще видел простыню на воде. Блэар, шахтер-золотодобытчик, с которым мальчик и его мать познакомились на пароходе, потрепал мальчика по голове и произнес: «Ничего, бывает». Потом, по мере того как Джонатан подрастал и становился взрослым, ему суждено было узнать, что подобные вещи случаются сплошь и рядом.

Не поднимаясь с колен, Блэар склонился к земле и всхлипнул. – «Проклятая пони», – проговорил он про себя. Пиджак, накинутый пони на голову и порывисто треплющийся во все стороны, заставил его вспомнить о зацепившейся за доску простыне. А клеть, раскачивавшаяся на тросах, напомнила об ударах о борт корабля. Блэар забыл уже, когда он в последний раз плакал, но сейчас мучительные воспоминания рвались наружу, требуя какого-то выхода. Чертова пони!

– Вы себя хорошо чувствуете?

Блэар поднял голову. Сквозь еще застилающие глаза слезы он разглядел коляску и сидевшего в ней Леверетта. Блэар даже не слышал, как тот подъехал.

– Вполне.

– Вы, кажется, чем-то расстроены.

– Леверетт, вы поразительно тонкий наблюдатель. – Опасаясь, что у него могут хлынуть слезы из глаз, Блэар, не поднимаясь с колен, опустился набок и перекатился на спину. От этого упражнения ребра его застонали так, словно им никогда не приходилось заниматься ничем подобным. «Шел себе спокойно, – злился он, – ни с того, с сего вспомнил эти похороны в море и вдруг, неожиданно для себя, чуть не превратился в фонтан слез!»

– Помочь вам подняться?

– Если хотите мне помочь, скажите, что меня уволили и что семейство Хэнни больше не нуждается в моих услугах.

– Наоборот, епископ говорит, что весьма доволен вашей работой. И хочет, чтобы вы и дальше продолжали в том же духе.

– А что насчет Шарлотты Хэнни? – Блэар сел. – Сказал, чтобы я держался от нее подальше?

– Напротив. Епископ хочет, чтобы вы поговорили с ней еще раз.

– Вы рассказали ему, что произошло?

– Да, и он сказал, что вам следует подставить другую щеку.

Блэар рассмеялся сквозь слезы, и Леверетт добавил:

– И еще епископ сказал, что если вы не расположены будете поступить подобным образом, то защищайтесь от нападения так, как сочтете нужным.

– Епископ так сказал?! А он знает, что его дочь не выносит даже одного моего вида?

– Я рассказал ему о том, что произошло. Шарлотта и Эрншоу еще раньше сообщили ему все во всех подробностях. Так что неприятный эпизод в саду получил всестороннее освещение.

«Эпизод в саду! Чисто английский способ описания чего угодно, от убийства до газоиспускания», – подумал Блэар. Он заставил себя подняться.

– Хэнни явно не в себе, – проговорил он.

– Епископ сказал, что исчезновение преподобного Мэйпоула, слишком неотложное и важное дело, и никакие соображения личного порядка не должны мешать вашему расследованию. Кажется, он сейчас убежден более чем когда бы то ни было, что вы как раз тот человек, кто способен наилучшим образом справиться с этим делом. Он сказал, что, возможно, вы даже получите премиальные.

Блэар со злостью забросил саквояж в коляску, вскарабкался сам и уселся рядом с Левереттом.

– Не нужно мне никаких премиальных, и я понятия не имею, как справиться с «этим делом». Мун, ваш начальник полиции, считает, что Мэйпоула никогда не найдут. Возможно, он прав.

– Вы что, ездили верхом? – Леверетт потянул носом воздух. – Вас лошадь сбросила?

Блэар подумал над вопросом, потом ответил:

– Что-то в этом роде.

В гостинице Блэар переоделся. Странно, но он испытывал прилив сил и какое-то душевное очищение. Даже цвета вокруг стали как будто сочнее, свежее и ярче. Блэар сходил в канцелярскую лавку и купил лупу, чтобы читать дневник Мэйпоула. У него даже появился аппетит, и он уговорил Леверетта зайти в таверну «Скольз» съесть по пирогу с зайчатиной и по соленому угрю.

Внутри помещения висело такое густое облако едкого трубочного дыма, что хотелось немедленно заткнуть нос. У столов, где старики в кепках и засаленных шарфах играли в домино и спорили друг с другом, стояли костыли и даже инвалидная коляска; здесь же сидели молодые рабочие, у которых был сегодня выходной. Пироги в этом заведении принято было поглощать при помощи раскладных ножей, и от подобных манер Леверетт сразу же сделался чопорным и привередливым. Блэар же привык к тому, что арабы и африканцы едят вообще руками. И еще была у него слабость к такого рода картинам и застольям, он любил смотреть на беззаботных и азартных игроков, которые всегда и везде одинаковы, будь то в Аккре, Сакраменто или Уигане. Два звука отчетливо выделялись из общего шума, сливаясь каждый в свой самостоятельный ритмический хор: стук костяшек из слоновой кости и сопение глиняных трубок, когда каждый из курильщиков делал очередную затяжку.

Пиво было густо-черным, Леверетта от него зримо передернуло. Управляющий еще не снял повязку с головы и казался слегка жеваным, как пришедший по почте конверт.

– Не бывал в подобных местах с тех самых пор, как мы тайком захаживали сюда с Шарлоттой, – прошептал он.

– Она здесь бывала?!

– Когда мы были еще детьми. Нам обоим нравились соленые угри.

– Шарлотта Хэнни?! Представить себе не могу.

– Вы не знаете Шарлотты.

– Мерзкий и жестокий моллюск.

– Нет. Она… по крайней мере, когда-то была другой.

– Рыбой?

– Полной жизни, с авантюрной жилкой.

– А сейчас она полна предрассудков. По-моему, она еще слишком молода, чтобы быть умнее всех, а?

– Она образованна.

– Интересно как?

– Классические литература и история, естественные науки, французский, латынь, немного греческого…

– Понял. О шахтерах и шахтерках ей что-нибудь ведомо?

– В традициях Хэнни тайком ходить по городу. Епископ, когда был молодым, сам постоянно посещал рабочие кварталы Уигана. У мальчишек здесь принято прыгать через старые шахтные стволы. Знаете, это требует мужества. Некоторые вообще никогда не прыгали. А Хэнни был чемпионом.

– Ну, это же его шахты, верно? Быть может, стоило бы ввести правило, что право на владение шахтой дается только тому, кто способен прыгнуть через шахтный ствол. А Мэйпоул бывал здесь?

– Иногда. Он хотел страдать вместе с шахтерами, а для этого и питаться как они. Но, как он мне сказал, выяснилось, что шахтеры на самом-то деле едят хорошо. Ростбиф, баранина, ветчина и, конечно, реки пива. Джон себе такого позволить не мог, так что пришлось ему снова начать жить как викарию.

– Большинство местных прихожан посещало его церковь?

– Нет. Не знаю, заметили ли вы, но в редакции газеты продавалась книжка под названием «Ланкаширские католики: упрямые души». Ланкашир, несмотря на Реформацию, так и остался графством, где преобладает католичество. Мы же еще и самые рьяные методисты. Мы вообще всегда самые-самые, чем бы мы ни занимались. В средние века Уиган был прибежищем для беглых рабов. А во время гражданской войны мы были роялистами. Но не такими, как южане[31]31
  Имеются в виду две почти слившиеся воедино гражданские войны – 1642 – 1646 и 1648 гг., – развязанные королем Карлом I. В них противостояли друг другу роялисты – сторонники короля, включавшие старое феодальное дворянство и представителей господствующей церкви и так называемые индепенденты – радикальное крыло буржуазии и нового дворянства. По итогам обеих войн силы короля потерпели поражение, сам Карл I оказался пленен и 30 января 1649 г. был казнен; с 1649 г. в Англии установилась республика.


[Закрыть].

– Какие южане?

– Лондонцы. Южане – особые люди, они привыкли делать лишь то, что им нравится. А работа на шахте вряд ли может нравиться.

– Мэйпоул когда-нибудь носил клоги?

– Да, но надевал только на игру, потому что все остальные там тоже были в клогах.

– У него в комнате я клог не видел. А вы их когда-нибудь носили?

– Боже упаси, нет, конечно.

– А когда были ребенком?

– Мой отец никогда мне этого не позволял. Не забывайте, он же стал управляющим имением еще до моего рождения. Для сына шахтера это было огромным рывком вверх: от клерка подняться до помощника управляющего, а затем и до самого управляющего. Он любил говорить: «Больше в нашей семье ни у кого не будет кривых ног». Ноги моего деда были как обручи, оттого что мальчишкой, когда кости еще мягкие, он таскал уголь. Леверетты поднялись за одно поколение.