Текст книги "Трудно быть Ангелом. Книга Вторая. Роман-трилогия"

Глава 16
Обратная сторона луны

В доме был только его друг, и больше никого.

Хирург на кухне отварил на двоих картошку, разложил селёдку и хлеб, поставил на стол бутылку водки, рюмки и ждал. Поэт скинул на пол шубу, кроссовки и кровавую рубашку свою, и они обнялись. Поэт сел на стул и молчал.

Хирург разлил водку:

– За тебя, брат, ты очень смелый! Я смотрел видео на телефоне. Я, честно, не знаю, как бы повёл себя. Ты, брат, смелый, Поэт!

– Знаешь, как хочется жить? Хочется долго-долго жить и любить. Ярость и злость победили трусость во мне.

– Пора, выпьем.

– Выпьем за нас, за добрых людей.

И они выпили.

– Страшно было?

– Да. Растерялся, когда удар получил, боль адская, в глазах круги чёрные. Я пошёл к ружью в кабинет, а он за мной. Иду и трушу, как бы в спину не выстрелил. Сука!

– А потом?

– Мысленно осенился крестом – и у меня щёлк в голове! (Отчётливо слышал «щёлк!») И у меня сносит голову, и страха больше не чую! Думаю только, как ружьё достать и сразу зверя убить… Хотелось разорвать и порезать его! На куски! Чтобы бесы не радовались…

– Но ты простил его.

– Простил… Чтобы бесы не радовались. «Давно отверженный блуждал, он сеял зло без наслаждения»77
  М. Ю. Лермонтов «Демон»


[Закрыть]. (Поэт перекрестился.) Со святыми, Господи Христе Боже, упокой душу раба твоего Серого. (Хирург также перекрестился.) Выпьем, друже?

– Выпьем.

– С Богом.

Выпили, Поэт поставил избранный диск любимых проверенных «Relaxing Blues», заиграла музыка, и вернулся к столу:

– Ещё по одной, и поговорить.

Выпили, Хирург закурил, и Поэт спросил:

– Ты чего не в больнице?

Хирург молчал. Закурил, а потом совсем погрустнел:

– Эх! Привозят ко мне в «травму» тяжелобольную, бедренное кровотечение сильное, нога уже мертвая, и вижу – а это мама моя! Мама! Понимаешь? Мама! У меня пульс – 200 ударов! Ей жить осталось чуть-чуть, срочно надо спасать! Анестезиолога нет. И я беру себя в руки, делаю местный наркоз – несколько уколов в бедро. И тут понимаю, ногу надо резать! Немедленно! Напрочь! Матери! Ох!.. Уж на что я хладнокровный, а тут – беру пилу и плачу, и силком заставляю себя. Родной матери ногу отрезать!.. А она на меня смотрит. Вот сюда мне! В глаза!

– Как такое выдержать?

– Всякое в больнице бывает, но тут. Ох! Тяжело мне!

– А сейчас как она?

– Брат и сестра с ней, и жена моя там же с детьми. А я не могу!.. Ничего нельзя было сделать! Ничего! И все меня ненавидят за ногу. Но я её спас. Спас! Понимаешь меня? Ручной ножовкой пилю отчаянно мамкину синюю ногу, вжик-вжик по живому, а она меня спрашивает: «Что же ты, сынок, ногу мне режешь? Я же тя ростила! На хирурга учился и не можешь мамочке ногу оставить?»

– О-о-ох! Да-а-а! (Поэт сострадал Хирургу, и было очень жаль друга.) Брат, терпи, брат! Ох, как я тебя понимаю – это ужасно. Давай выпьем за мам.

– Иду из больницы, и слёзы текут по щекам, руки трясутся. Купил водки бутылку и к тебе пошёл душу лечить, а тут ты мне звонишь.

– И понеслось – покушение, убийство, полиция?

– Да! А я ножовкой ногу пилю, заходит медсестра Рита и наш главврач, а мама кричит: «Не мешайте, все отойдите! А что ты на меня, сынок, смотришь – голую маму не видел?..» Я понимаю, что действует местный наркоз, а она спрашивает: «Как же я теперь буду жить? Отец твой со мной разведётся! Кому я нужна без ноги? У меня в жизни красивые только ноги и были». (Хирург закурил новую сигарету.) А отец у меня да-а-а, он ходок. Лучше бы она заплакала! Наливай быстрей ещё!

– За тебя,

– За матерей. Я, когда домой шёл, хотел, чтобы ты с моей мамой поговорил и успокоил их всех. А у тебя у самого горе. Сам еле жив.

– Друг, ты жизнь маме спас! Кроме тебя, никто не смог бы это сделать. Никто!

– Знаю!.. Лежит на столе и говорит всем, что я сделал её инвалидкой. Схватила рукой медсестру Риту и кричит под наркозом: «Рита! Отдай мне ногу! Не хочу безногой! У детей жить безногой приживалкой и калекой, ходить под себя! Не хочу жить! Дайте мне яду!» Ох! Насилу её привязали опять. Как такое пережить? Невозможно! У меня в голове её голос: «Что же ты, сынок, ногу мне режешь? Что же ты, сынок…» И я вдруг почему-то иду с ногой её куда-то и в обморок падаю. Очнулся на улице и сразу к тебе.

– Я, друг, тебя сильно люблю, уважаю. Ты хирург от Бога и сегодня спас маму от смерти. Ты спас её! Ты!

– Аллилуйя! Калекой оставил… Вот только я понял, что когда человек умирает в больнице моей, то на земле ничего не случается! Вообще ничего не меняется! Всё идёт, как прежде, своим чередом. А ведь это человек умер! А не редиска, не хомяк и не заяц! Но ничего не меняется, ничего – nihil, nil, nihilum88
  Ничего (лат).


[Закрыть].

– Правильно, брат, из праха рождённое в прах превращается. М-м-м, эх! Всё тлен, и всё умирает незаметно в ночи, а ночью все спят, но ночь имеет рассвет, и всё продолжается снова, и мы продолжаемся в детях и внуках. Но есть Божий суд…

– Из окна больницы вижу, как из морга везут трупы в храм или на кладбище в землю, а люди по улице идут и не замечают, и им дела до этого нет. И не знают они про твой Божий суд.

– Серый просил простить его, даже у собаки, у Жульки, прощенья попросил, это меня подкупило.

– Как думаешь, человек по фамилии Серый в раю или нет?

Возникла пауза. Поэт молчал. Губы плотно сжаты, пианиссимо, ночь, вьюга за окном, капля пота стекла по виску, а затем медленно вниз по щеке на подбородок, а он долго всё думал о чём-то своём, заново переживал недавние события, и чувства его усиливались в тишине.

Вечность прошла, и Поэт глухо ответил:

– У каждого человека, и даже у Луны есть обратная сторона, забудем о ней.

– Забудем. А ты знал, что Серый будет прощенья просить перед смертью?

Поэт кивнул. Хирург испуганно смотрел на Поэта, но Поэт грустно молчал. И тогда Хирург так же кивнул сам себе. Они обнялись, и Хирург заплакал навзрыд:

– Значит, всё так. (Помолчали.) А ты за меня слово замолвишь? Там, на Суде?

– Если первым умру – то, друг, обязательно. Не сомневайся нисколько.

– А если я первый – то за тебя!

– Вместе будем в раю.

– Можно было мамину ногу спасти! Можно! Но не было времени, и я не сумел! Не всё я умею…

Поэт молчал, а потом запел молитву. Хирург вытер слёзы, а они вновь потекли. Поэт пел, и Хирург подхватил, и хором, красиво, с чувством, на два голоса они пели молитвы. Выпили водки и снова красиво, душевно и грустно запели, и Ангелы божии склонились над ними и плакали вместе с ними, и Господь друзей обнимал. И так много душевных песен пропели.

И вновь Поэт баритоном:

– Царица моя преблагая…

Хирург подпевал вторым голосом:

– Надежда моя, Богородица, приют сирот и странников защитница, скорбящих радость… Зри́ши мою́ беду́! Зри́ши мою́ скорбь!.. Обиду мою́ знаешь, разреши́ её по своей воле. Ибо не имею я иной помощи, кроме Тебя, ни иной Защитницы, ни благой Утешительницы…

И так прошло время. А когда все молитвы допели и водка закончилась, то они замолчали и успокоились. Хирург удивлённо заметил на полу кровь, шубу и рубашку Поэта. Тогда он пошёл и устало поднял шубу, положил на стул:

– Поэт, друг, ну как ты живёшь? Как ты живёшь? Так невозможно жить.

Поэт отмахнулся:

– Друг, это не важно.

– Только маму жалко до слёз.

– Да. Иди спокойно домой, я помолюсь и поговорю завтра с мамой твоей. Она всё поймёт и простит, она же любит тебя.

Хирург осторожно на прощание обнял Поэта и, уже пьяный, успокоенный, шатаясь, ушёл, а Поэт взял бутылку, допил последний глоток из горла за грешную душу погибшего человека с ружьём, достал гитару, сел в кресло и долго на струнах играл «Shine On You Crazy Diamond»99
  Pink Floyd.


[Закрыть]. Он всё время гнал от себя мысли, стараясь не вспоминать плохое о погибшем человеке с ружьём. Он не думал и о маме Хирурга, потому что иначе можно было сойти с ума. А вспоминал он под музыку свою любовь – красавицу Мэри. (Где она сейчас?) И думал, что судьба его лихая и страшная. И что будет дальше – он точно не знает. Но ему надо жить и любить. И другого выхода нет. Вот не собирался, а придётся посадить в парке ещё одну ёлочку. А это друг Хирург, когда умирал у него пациент, шёл в парк и сажал там берёзку, а Поэт, если не смог кого спасти – сажал в парке маленькую сосенку. И растёт сосенка высоко, к небу тянется…

Поэт знал, что не уснёт в эту ночь, его мысли вновь и вновь возвращались к Серому, человеку с ружьём, и Поэт лёг на пол перед иконами, распростёр руки крестом в стороны. На потолке была прибита доска из Палеха «Христос в радостных Ангелах». И Поэт смотрел на Христа большими глазами:

– Господи Боже! Страшно мне!.. Трудный путь к покаянию избрал Ты, Господь. Господи, через смерть – страшный путь. Человек не хотел каяться, а вона как вышло, через меня, значит, принял жуткую смерть и перед смертью, за мгновение до смерти, покаялся… Я спас его от ада и, убив, простил ему все грехи! Но, Господи, неужели от Тебя это было?! Господи Боже, страшно мне! Умоляю Тебя – и не приведи меня больше, Господи, быти судьёю и рукою Твоей! Больше не надо! Прошу, умоляю Тебя, Господи Боже! Не надо! Страшно мне, Боже! Помилуй меня, Господи, с Твоими Ангелами, по великой милости Твоея – больше не надо такого. Царица моя Небесная, Защитница моя преблагая и Солнце моё, заступись за меня. Страшно мне. Страшно! Где же Голгофа? Не вижу я! Господи! Доколе по Виа Долороза идти? Доколе будут бить меня 39 плетей? Боже мой, Боже, мне больно, больно, душа моя, плачь, плачь. Господи, на Тебя уповаю, помилуй меня! Сними камень с сердца моего, чтобы легче идти. Господи, своею душою, Господи, всем сердцем своим, всеми костями моими в дверь сострадания стучусь я к Тебе…

Поэт шептал молитву, и голос его будто отделился от него, от его тела и поплыл над ним перед иконами. Казалось, что Поэт летит с молитвой над домами, над городом, и только голос великой молитвы Сирина звучал и наполнял эфир и тело его… И он будто видел себя со стороны над землёй и к небу летел. А вокруг тысячи и тысячи Ангелов и Серафимов глаголят хвалу Господу и двери к Господу отворили Поэту – ему, недостойному…

Поэт как упал ранее пьяный на пол в молитвах, так и уснул на полу под иконами.

Мэри на Крещение не прилетела. Может, и к лучшему. Она долго была в Лондоне по делам и постоянно звонила:

– Алло! Алло! Ты спишь? Всё хорошо?

– Всё отлично.

– Алло? Тебя плохо слышно, говори в трубку! Тебе грустно?

– Да, меня было мало в феврале, не выразить словами, а тебя ещё меньше…

– Не поняла! Ты сегодня устал?

– Я живой! Живой! Очень устал от зимы и от меня без тебя, и хочется спать. Дожить до весны. Не беспокойся, детка, здесь тихо, и всё хорошо.

– Алло! Любимый! А здесь так весело, всё, как ты любишь, Поэт! Я люблю бокал красного вина, музыку, оперу и стихи! Обещаю, скучно не будет!

– Мэри, я уже сплю, у нас ночь.

– Ночь?

– Разбуди меня, когда начнётся весна.

Глава 17
Молебен

В день похорон тело Серого привезли в квартиру в дешёвом гробу, обитом искусственным шёлком. И только жена его, Серая, сидела и смотрела на гроб. Московская красавица одна, без детей, приехала из Москвы, вошла и увидела, что никого нет, квартира пустая. Запах лекарств, открытая дверь в спальню, а там грязная кровать, шифоньер, тумбочка – всё в пыли, везде шприцы, пустые бутылки и пустой оружейный сейф справа в углу. Женщина в дорогой шубе, в серьгах с рубинами, модно одетая, молча сидела, обиженная на весь мир, смотрела в одну точку, молчала и от скуки поправляла дорогие кольца на пальцах. Перед ней стоял дешёвый гроб, обтянутый самой простой тканью, лежал её муж-покойник в костюме, который она ему привезла, а вокруг старая немытая квартира, и никого. Никто не пришёл попрощаться, даже соседи. И она не знала, что делать.

Поэт был дома, с ним разговаривал Иерей (его духовник), но Поэт смотрел на икону и твердил:

– Господи, я всё время борюсь со своими грехами, борюсь с ленью, со сном, с гордыней, хотя и сплю шесть часов. Я борюсь с жадностью людской, с быдлом, с говном, с горами жадности в море жестокости. Трудно мне сражаться против хамства, когда каждый человек может запросто облить грязью любого из-за угла, за спиной, и пойдёт дальше лавина говна. Безграничная жадность и зависть везде!.. Почему в мире столько ненависти, злости и жадности – мне не понятно. И почему жадность, жестокость и сила побеждают – я тоже не знаю. Но каждый хочет от меня себе кусок оторвать! Душу рвут на части мою. И никто не помолится из них за меня и не покается Богу. Что же мне делать? В морду не дашь кулаком. Господи, помогай! Очень мало любви на Земле! Я не боюсь умереть, одно важно мне, об одном только прошу Тебя, Господи – избавь перед смертью от мучений и боли… Каждую минуту я прокручиваю фильм в голове, как я убил человека с ружьём… Да, правда – я испугался… Человек за ружьё схватился – от ружья и погиб, но, слава Богу, раскаялся. Умоляю, Господи, дай мне силы жить…

Поэт ещё долго ходил по залу и говорил, говорил, говорил, ему нужно было обязательно высказать всё, что наболело на душе. Потом остановился перед Иереем и вдруг со слезами спросил:

– Серый, он же ко мне раньше приходил, прощения, грешный, просил и умолял меня, но я не простил, а потом убил его! Прав я был или не прав? Я не знаю.

– И я не знаю!

– Но мне-то, мне как теперь жить? Я не святой!

– Но должен быть святым.

– Так что же мне делать?!

Они упрямо смотрели друг другу в глаза.

Иерей подумал, кивнул и ответил:

– Поэт, не оглядывайся всё время назад, разобьёшься перед собой.

– И что?

– Похорони ты его, свечку поставь и сразу забудешь, дальше пойдёшь. Что ты мучаешься? «Проверено жизнью, и это закон: Богу – душу, тело – земле, а золото – детям». Все мы грешные на этой земле, все! Иди хоронить его. Делай, что я сказал! Благословляю тебя – иди, хорони!

Иерей взял в руки тяжёлый крест и крестом перекрестил Поэта – лоб, живот, левое и правое плечо, дал крест целовать. Поэт согласно кивнул, крест поцеловал, надел свою шубу, завязал крепко бандану, повернулся к двери и тело своё на улицу выбросил.

Решительно и без сомнений шёл он к цели по улице города. Возле соседнего дома к нему присоединился Хирург с мальчиком Глебом со школьным ранцем, и они пошли по снежным улицам марта. Поэт шёл в расстёгнутой шубе, за ним – Хирург, за ними – мальчик. Поэт глядел под ноги, думал: «Был у меня враг, всем врагам враг, сильный, хитрый, коварный, а теперь я простил его и иду хоронить». Много лет Поэт ходил этими улицами, а вот теперь шёл врага хоронить. И не важно, что он ходил каждый раз этой привычной дорогой и этими знакомыми улицами; важно, с какими мыслями сегодня пошёл. Решил похоронить грешного человека, которого за грехи его сам и убил! «Бог меня удержал добить его вторым выстрелом и ножом! И покаялся человек перед смертью, и рассказал мне всю правду, а значит, Бог до последнего верил и ждал… Закопаю! И помолюсь, свечку поставлю ему». Поэт быстро и решительно шёл дальше в своей шубе, без шапки, к дому покойного. Полы его шубы развевались, в кармане он перебирал чётки и молился за грешного человека. И снова в голове в сотый раз вертелись мысли: «Перед собою вижу давно знакомые улицы, заборы, дома, но оказалось, что главное не то, что ты видишь, а то, какие мысли у тебя в голове. А мысль сегодня только одна – похоронить и забыть. Похоронить и забыть!» Шёл Поэт с Хирургом и Глебом, а через квартал к ним присоединился брат Хирурга, и они дальше пошли, затем из своего дома вышел Слепой и за ними пошёл, и так они молча шли по городу.

Пришли к дому Серого, поднялись на второй этаж и остановились. Перед ними дверь в квартиру, и крышка гроба рядом стоит. Дверь шумно распахнулась, и вошли Поэт, приятель его Слепой (одноглазый, в тёмных очках) и Хирург со своим братом, а с ними серьёзный мальчик лет семи, школьник с рюкзачком и с букетом красных гвоздик. Большая комната, дешёвый гроб, красавица жена Серого с дорогим макияжем.

Женщина вздрогнула, подняла ненавидящий взгляд на Поэта и прошипела губами в помаде:

– Что, Поэт, совесть тебя мучает?

– А ты любишь деньги?

– Да, люблю, американские. Только дебилы и полные дуры считают, что счастье не в деньгах.

– Хе!

– А тебе что?

– Мне? Поцелуй и погладь десять долларов, а мы посмотрим, как ты их любишь. Помастурбируй, а-ха-ха!

– Это ты его убил! Ты убийца! Поэт, ты убийца! Ты!

– О как! А Серый прощения просил у меня перед смертью. В убийстве покаялся.

– Врёшь! Я не верю тебе! Не верю! Ты врёшь!

– Дай мне знать, во что веришь, и я скажу тебе…

– Да пошёл ты, Поэт! Он всех вас ненавидел! Как и я – он вас всех ненавидел! Я теперь главная!

– Нет, ты никто, и пока тебя не любят – ты никто.

– Ненавижу тебя!

– Серый прощения просил! Поняла? А перед смертью признался, что это он убил своего компаньона, присвоил 90 вагонов-рефрижераторов. А они каждый месяц приносят миллионы прибыли. И ты прекрасно знаешь, что я не вру! Поэтому ты переписываешь квартиру в Москве обратно на мальчика Глеба и с этого дня отдаёшь ему половину прибыли. И будешь хорошая девочка.

– А ты тут причем?

– Я опекун Глеба, и я подпишу мировое в суде.

– Не доказано! Не мог он признаться в убийстве! Не мог! Всё-то ты врёшь! Я теперь хозяйка, я! И буду судиться!

– Хирург?

– Да, я свидетель, и есть предсмертная видеозапись, оригинал в полиции, копия в суд.

Поэт склонился над мальчиком:

– Глебушка, дяденька в гробу – это наш одноклассник. И это он у тебя всё отнял и твоего папу убил, но перед смертью раскаялся и прощения просил у тебя. А эта женщина, что любит деньги, теперь будет твоим компаньоном, а когда ты вырастешь, ты один станешь владельцем всех вагонов-рефрижераторов. Ты согласен? Кивни при свидетелях.

Мальчик кивнул и сказал:

– Да, согласен.

– Вот и хорошо. (Поэт посмотрел на вдову.) На том при свидетелях порешили. Женщина, есть возражения?

Вдова Серого обиженно, угрюмо молчала; не хотела она ничего отдавать, но, видно, придётся. Тогда дядя Хирург сказал мальчику:

– Все согласны! Вдова тоже не возражает.

Глеб тихо спросил:

– А это правда – он убил моего папу?

И Хирург ответил:

– Да, он… Глеб, мы этого дяденьку в гробу, что отнял у тебя всё, похороним на кладбище, а потом пойдём к твоему папе на могилку, и ты свои цветочки положишь ему. А переночуешь у меня с моими детьми, ты их знаешь, ты дружишь с ними. Понял?

Мальчик Глеб с цветами серьёзно ответил: «Да, я понял, дядя Хирург» и для убедительности ещё раз кивнул. Вдова упорно молчала.

Поэт показал на гроб и обратился к женщине:

– Всё, что я могу для него сделать, похоронить.

Поэт вынул чётки и иконку из кармана, положил в гроб в руки бывшего врага и приказал:

– Несите крышку сюда!

Принесли крышку и положили на гроб. Из рюкзачка Глеба вынули молоток и огромные гвозди и передали в руки Поэту, и тогда он нарисовал гвоздём на крышке крест и начал забивать крышку в гроб. Лицо у Поэта было злое и уверенное, и забивал он гвозди громко, решительно, с размаху бил молотком в крышку гроба, заколачивая её навечно, чтобы больше не открывалась она! Все молча стояли и смотрели, как Поэт забивал большие гвозди. Вдова безмолвно сидела и вздрагивала каждый раз, когда упрямый и жёсткий Поэт молотком со всей силы бил по гвоздям. Гроб трещал по швам и хрустел.

– Всё! Взяли, подняли гроб!

И Хирург крикнул мальчику:

– Глеб, за нами, не отставай!

Четыре парня за углы подняли гроб и вынесли на улицу к автобусу-катафалку, за ними вышел пацан с цветами и следом Женщина в шубе. Она села в свою машину.

На кладбище талый снег, мартовский холод и могилы под снегом. На руках несли гроб от автобуса до могилы, сзади шла Женщина, замыкал шествие Глеб с тяжёлым рюкзачком. Свежевырытая могильная яма, рядом куча земли и две лопаты. Землекопы курили в сторонке. Четверо парней через всё кладбище гроб пронесли и на лентах опустили в могильную яму.

Поэт взял и кинул землю на гроб, и обратился к Женщине:

– Кинь землю.

Женщина взяла комок стылой земли и кинула в яму:

– Прощай! (Вытерла с омерзением платком дорогую перчатку и выбросила платок туда же, в яму.) Все будем там. Ты тоже, Поэт!

Поэт подумал и ответил ей:

– Да, ты права – все будем в земле. (Он повысил голос и смотрел на Женщину.) Солнце заходит, и солнце восходит каждое утро, и вечен Бог. А вот где душа твоя будет? В раю или в аду будет гореть? Это вечный вопрос! Каждый выбирает сам. И ты, Женщина, тоже: какое удовольствие всю жизнь получать – отнимать, унижать, убивать или быть честным, счастливым, любимым – каждый решает наедине. Одно скажу и тысячу раз повторю – любите друг друга! Любовь рождает в нас доброту, доброта источает в нас радость, а радость рождает счастье для нас, и божественный свет светит в нашей душе. Бог дал человеку по фамилии Серый единственный шанс перед смертью покаяться, и он использовал последний шанс… Серый каялся и просил крест поставить ему. Эй, Женщина, слышишь – тебе говорю! Крест поставь Серому, если мужа любила, а не деньги его! А теперь про вагоны – с мальчиком, с Глебом, поделишься и не жадничай. Глеб, а ты где, брат? Брось тоже землицу в могилу.

Мальчик с цветами в руке, в стоптанных зимних ботинках, в тонкой курточке и с рюкзаком за спиной стоял рядом, за ним, и явно замёрз. Услышав наказ, он взял в правую руку грязный комочек земли, подошёл близко к могиле и вытянул голову. В левой руке он держал цветы, в яму на гроб посмотрел и бросил «свою» землю вниз, стряхнул землю с ладони, вытер руку об себя, но не отошёл от могилы. Все смотрели, как маленький мальчик с цветами для папы молча стоит у могилы убийцы отца на холодном ветру. Закаркали вороны. Глеб поднял голову и посмотрел на берёзы и в небо, где каркали вороны о смерти. Тогда он отвернулся от могилы и отошёл, встал позади Поэта.

Поэт всем сказал:

– Скоро весна. Упокой, Господи, душу Серого. Аминь! И пусть туда же в могилу уйдут все его обиды на жизнь.

Все перекрестились, и Поэт крикнул землекопам:

– Закапывай!

Землекопы бросили окурки, подошли, начали закапывать могилу.

Поэт предложил:

– Слепой, скажи речь, что-нибудь.

– Все мы помним, друзья, – покойный был весёлым и добрым человеком, и он очень любил детей. До самой смерти был со всеми весел и добр, а на праздники любил нищим делать подарки. И вот по телевизору и радио с разбитым сердцем и со всем прискорбием нам сообщили о кончине прекрасного семьянина и замечательного человека и гражданина Тарусы – дорогого товарища Серого. Гражданин Серый всегда был окружён крепкой дружбой друзей и нежной любовью жены и детей…

– Хватит! Хватит издеваться! – прошипела Серая.

Слепой ответил:

– Хватит, так хватит. Салюта не будет. Перевернули страничку серую и дальше живём. Глеб, пошли к папе, помянем его.

И все мужчины с Глебом пошли к могиле его отца. Слепой обернулся и сказал:

– Эй, Женщина, с нами пошли – бесплатно покажем могилу твоего компаньона. Обещаю – ни рубля за показ не возьмём.

Модная Женщина в дорогой шубе с ненавистью смотрела на всех. Показала им «фак!» и зло ухмыльнулась красивыми капризными губами.

Друзья вместе с мальчиком по снегу дошли до могилы папы Глеба, и там ребёнок положил цветы на могилу отца, погибшего от руки Серого, человека с ружьём. Глеб совсем замёрз. Слепой достал из его школьного рюкзачка конфеты, термос с горячим чаем, стаканы, водку и хлеб. Хирург разлил водку, Глебу налили из термоса горячий чай, и Поэт сказал:

– Глебушка, папа на небесах смотрит на нас. Он радуется, что ты честный, настоящий мужчина и помнишь папу, и будешь заботиться о больной маме. Ты наш друг, и ты настоящий мужчина! Помянем папу.

Друзья выпили водки, а Глеб горячий чай, закусили, положили конфеты на могилу и по домам. По дороге Хирург спросил:

– Поэт, ты Богу молишься? Он тебе отвечает?

Поэт кивнул:

– Отвечает.

– А почему, когда я молюсь, у меня никогда не получается услышать его, хотя бы одно предложение, хоть одно слово. Почему? Что не так со мной, почему я не слышу его?

– Всё так друг. Просто Бог считает, что у тебя лучше получается жить, чем у других, ты и без слов, без помыкания Его знаешь, что делать.

– Правда?

– Да, Хирург! Он любит тебя и через тебя спас многих людей.

– Да, мы все тебя любим, Хирург!

– Спасибо, друзья. Я очень даже признателен. Блин, я вас всех тоже люблю.

Проходили обратно мимо свежей могилы – Женщины там уже не было.

Слепой ухмыльнулся:

– Ещё раз убедился – живых надо бояться. Вот увидите, пацаны, эта деваха Серая, вся накрашенная даже на кладбище, ещё покажет себя.

Хирург ответил:

– Пусть покажет кой-чего, а я посмотрю.

Слепой посмотрел на Поэта:

– Поэт?

– А?

– Вот не устаю удивляться тебе, Поэт. С детства помню – ты весь как взрывчаткой напичкан, как ртуть, шальной и никак не святой. И вечно с тобой что-то случается, а девки все любят тебя.

– И что?

– Завтра, может, опять кого хоронить придётся. Приключения будут? А-ха-ха!

Хирург вспоминал:

– А она-то в юности тоже влюбилась в Поэта… Да-а, очень красива была! А я по дурости влюбился в неё, Шекспира читал ей: «Я клялся – ты прекрасна и чиста, а ты, как ночь, как ад, как чернота…» А потом она жизнь положила на жадность и месть. Поэту отомстить хотела, а всё потому, что он выбрал Наську, а не её.

Поэт прервал друга:

– Ладно, Хирург, не быть тебе Шекспиром.

– Злая и жадная стала!

Слепой вмешался:

– Да чего вы? Какая любовь? Серая никогда не хотела любви! Она жадную душу прятала за красивым лицом. Только денег желала нахапать побольше, чтобы красивые дома, красивый диплом и пластический хирург самый лучший. А-ха-ха! Она всегда такая была, красивая и жадная, и всё искала, как тело своё подороже продать и деньги жадно грести и грести, и рвать под себя, всех проклиная. Таким любовь не нужна! Она им только мешает.

– А по мне – такая жизнь называется ад. Представляю – приходит Серая сегодня одна домой и в зеркало смотрит, а там встречает себя такую же – красивую, злую и жадную, сама себя ревнует, шипит и поедом сжирает себя от ненависти, злобная. Я знаю таких!

Поэт оборвал разговор:

– Хватить болтать, Шекспиры пьяные, пошли по домам! Глебка замёрз.

Мальчик Глеб ночевал у Хирурга, а потом за ним приехала Бабушка.

Позже на кладбище, проходя к своим мимо могилы Серого, Поэт остановился и покачал головой – могила была неухоженная, просто грязный холмик без креста. На следующий день Поэт вытащил из гаража огромный дубовый крест, свой крест, добротный. И сам его поволок на кладбище на спине. На груди Поэта ещё оставался синяк, и всё болело, но, упираясь, шаг за шагом он тащил крест. Прошёл метров сто, весь согнулся, но упрямо тащил крест, а прохожие удивлённо останавливались:

– Опять Блаженный что-то придумал.

– Я знаю! Этот крест он Серому потащил. Ужасный был человек.

– Правильно, что убил.

– Зачем вы так говорите? Это тяжкий грех!

– Опять кого-то убил? Страшный человек!

– Убил? Я не понял. Так кто же он?

– Среди грешников – грешник, среди святых – он святой.

– Наоборот же! Он святой среди грешных, а посреди святых – он самый грешный, Поэт!

– Блаженный знает, что делает, по таким людям совесть сверяют!

– И слава Богу, что есть, он многих спас.

– А я вам так скажу – у него есть смысл жизни, не то, что у нас.

– Храни его, Господи, он для всех – Ангел и Брат! Он за всех за нас Богу молится.

– Он Ангел для всех.

– Чуден Господь во Блаженных своих.

– А я давно в него влюблена, ещё до ажиотажа, я всегда знала, всегда в него верила.

Люди смотрели, как Поэт с трудом тащил большой крест на себе. Рядом с перекрёстком вдруг появился Юродивый с повязкой на лбу. Он тоже схватил крест и помогал его нести. Так тащили они вдвоём крест до могилы. На полпути остановились отдохнуть. Поэт морщился от боли в груди, Юродивый – от раны в боку. Постояли, подумали, передохнули, помолились и снова пошли. (Эти двое другим помогали, и может быть, вам они помогали – они несли чужой крест.)

Дотащили. Юродивый взял и с силой воткнул крест в могильный холм в ногах у Серого. Ни таблички, ни надписи.

– Скоро воскресение, Поэт! Близко уже.

– Да. Святой Крест охраняет покой.

– Пусть Серый смотрит на крест.

– Хороший крест, пригодился.

– Никогда не знаешь, когда погаснет свеча на ветру.

– Ты о чём, Юродивый?

Юродивый погладил дубовый крест и перекрестился:

– Юродивый следил и ждал, как же Бог убьёт Серого, когда задует свечу его жизни. Я думал, что Серый, иуда, на осине повесится, но Бог забрал его твоими руками.

– Моими.

– Вот и хорошо. А я знал, что Бог его покарает. Знал! (Юродивый поморщился от боли в ране.) Мне кажется – это он тогда ранил меня ножом.

– Вот это да!

– Вот такой у тебя был одноклассник, Поэт.

– Да. Серый.

– И тебя Серый хотел убить.

– Но, яко разбойник, он перед смертью воскликнул: «Помяни меня, Христе Спасе, в Царствии Твоём», а я услышал его покаяние… И меня, Поэта, прошу – прости, Господи, и не наказывай более.

– А тебя-то за что? Это мы с ним бандиты! – Юродивый кивнул на могилу. – Осуждены и распяты по справедливости! А тебя-то за что? За что?! Ты, Поэт! Ты ничего худого не сделал! (Юродивый перекрестился.) Помяни, Господи, нас в царствии Твоём, Господи Боже, прими: не бо врагом Твоим тайну поведаем, ни поцелуем, яко Иуда, но, яко разбойник, исповедуем Тебя: помяни нас, Господи, во царствии Твоём.

Поэт смотрел на крест, на могилу Серого, тоже перекрестился и пошёл к берёзкам, что у могил рядом стояли. С любовью ладонью по ним постучал, погладил белые стволы, как женские ноги, и сказал:

– Скоро Пасха, сестрички, чую – весна, заждались подружки мои. И год назад, и сто лет, и тысячу лет назад люди кутались в тёплые одежды в лютый мороз и с надеждой говорили: «Скоро весна». А я на вас, мои родные берёзки, смотрю и говорю вам – скоро, скоро Пасха, весна. Тепло придёт. Как вы тут, «шукшинки», без меня поживаете? Никто вас не обижает? Вы только скажите мне, если что. Я вас очень люблю! Ничего, родные мои, уже скоро тепло, потерпите чуток, немного осталось, но только не плачьте весной.

И прошептал:

– Пошли, брат Юродивый, в храм, а берёзки мои над могилами нас останутся ждать.

По дороге в храм Юродивый спросил:

– Поэт, а ты чего боишься?

– Я?

– Ну ты же боишься чего-то?

– Не боюсь ни смерти, ни ножа, ни ружья, ни грязи в лицо и ни мёртвых на кладбище. Боюсь, что если кто-то ударит ножом Мэри из-за меня, то никогда себе этого не прощу.

– Это страшно!.. Поэт, а почему грешные люди говорят не о чистоте, а всё о грязи в лицо? И чаще врут, чем говорят правду, почему?

– Не знаю.

– А я прочитал и скажу тебе – грязь о грязи всегда говорит! Поверишь, вздрагиваю, когда эти шакалы мне врут и смеются в лицо. Так и хочется со всей силы по морде им дать! Помню, осенью, на праздник Покрова Богородицы, я всего только рубль на храм просил у Серого, у миллионера. И не тысячу, а сколько не жалко, и Серый говорит: «Денег нет». Великий Праздник, я у дверей на паперти с подносом стою и вижу, что он врёт, и жена его, красавица, в шубе горностаевой рядом, но нет же – улыбается мне нагло она, волчица, и крестится. Я говорю ему: «Хорошо, Серый, тогда войди в Храм, встань перед Богом и честно скажи – денег нет, совести нет, и души тоже нет, и нечем милость подать…» За это, за всё его Бог и наказал! А жена его, миллионерша, в храм не вошла, змея подколодная под шубой. И платок не надела. Что ты молчишь, Поэт? Тебе больно? Поговори же, легче будет, брат.