Текст книги "Зубы дракона"

Майкл Крайтон
Зубы дракона

Michael Crichton

DRAGON TEETH

Copyright © Crichton Sun, LLC 2017

© Овчинникова А.Г., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Эта книга – вымысел. Упоминания о реальных людях, событиях, учреждениях, организациях и местах нужны здесь лишь для того, чтобы придать вымыслу ощущение достоверности.

Все персонажи, происшествия и диалоги – плод воображения автора, их не следует считать реальными.

Вступление

На ранней фотографии Уильям Джонсон запечатлен красивым молодым человеком с кривоватой наивной улыбкой. Воплощение ленивого безразличия, он стоит, прислонившись к стене здания в готическом стиле. Он высокий парень, но как будто не пользуется своим ростом, чтобы произвести впечатление. Снимок помечен «Нью-Хейвен, 1875» – очевидно, его сделали после того, как Джонсон покинул дом, чтобы начать учебу в Йельском университете.

На более позднем снимке, помеченном «Шайенн, Вайоминг, 1876», Джонсон выглядит совсем по-другому. Его рот обрамляют усы, он стал более крепким и мускулистым, челюсти крепко сжаты; он уверенно стоит, расправив плечи и широко расставив ноги, причем по щиколотку в грязи. На верхней губе ясно виден странный шрам, который, как заявлял он в последующие годы, был получен во время нападения индейцев.

Нижеследующая история рассказывает о том, что произошло в промежутке между этими двумя фотографиями.

За дневники и записные книжки Уильяма Джонсона я в долгу перед поместьем У. Дж. Т. Джонсона, особенно – перед внучатой племянницей Джонсона, Эмили Силлиман, которая разрешила мне пространно цитировать неопубликованные материалы. Значительная часть фактов из записей Джонсона появлялась в печати в 1890 году, во время ожесточенных битв за первенство между Копом и Маршем[1]1
  В 1870–1890-х гг. между учеными Г.Ч. Маршем и Э.Д. Копом шла ожесточенная и грязная борьба за первенство в области поиска и изучения ископаемых останков, получившая название Костяных войн, или Великой гонки за динозаврами. Именно творческая переработка этих событий положена Крайтоном в основу настоящего романа.


[Закрыть] – битв, в которые в конце концов было вовлечено правительство Соединенных Штатов. Но сам текст и даже отрывки из него никогда до сего дня не публиковались.

Часть первая
Экспедиция на Запад

Юный Джонсон присоединяется к экспедиции на Запад

Уильям Джейсон Тертуллий Джонсон, старший сын судостроителя из Филадельфии Сайласа Джонсона, поступил в Йельский университет осенью 1875 года. По словам его директора в Экстере, Джонсон был «одаренным, привлекательным, спортивным и способным» учеником. Но директор добавлял, что Джонсон также «упрям, ленив и крайне избалован и отличается безразличием к любому побудительному мотиву, кроме собственного удовольствия. Если он не найдет своей цели в жизни, он рискует недостойным образом скатиться в праздность и порок». Эти слова могли бы послужить описанием тысяч молодых людей Америки конца девятнадцатого века, молодых людей с устрашающими, предприимчивыми отцами, с большими деньгами и без определенного времяпровождения.

Во время первого года в Йеле Уильям Джонсон исполнил предсказание своего директора. В ноябре ему назначили испытательный срок за азартные игры, а в феврале сделали это снова после того, как он сильно напился и разбил витрину торговца в Нью-Хейвене.

Сайлас Джонсон оплатил счет.

Несмотря на такое безрассудное поведение, Джонсон держался вежливо и даже застенчиво с женщинами своего возраста, потому что до сих пор ему с ними не везло. Женщины же, со своей стороны, несмотря на строгое воспитание, находили причины искать его внимания. Однако во всех остальных отношениях он оставался нераскаявшимся грешником.

В том же году солнечным днем ранней весны Джонсон разбил яхту своего товарища по комнате – он налетел на мель, ведя ее вокруг Лонг-Айленда. Судно затонуло за несколько минут; Джонсона спас проходивший мимо траулер. Когда его спросили, что произошло, он признался недоумевающим рыбакам, что не умеет ходить под парусом, потому что «учиться этому так скучно. И в любом случае дело кажется довольно простым». Во время стычки с соседом по комнате Джонсон сознался, что взял яхту без разрешения, поскольку «искать тебя было слишком хлопотно».

Оказавшись лицом к лицу со счетом за погибшую яхту, отец Джонсона пожаловался своим друзьям, что «стоимость обучения юного джентльмена в Йеле в наши дни разорительно высока».

Отец Джонсона был серьезным сыном шотландского иммигранта и прилагал все усилия, чтобы скрыть выходки своего отпрыска; в письмах он не раз убеждал Уильяма найти какую-нибудь цель в жизни. Но избалованного Уильяма как будто вполне устраивало такое легкомыслие, и, когда он объявил, что собирается провести предстоящее лето в Европе, его отец заявил: «Перспектива этого наполняет меня крайним финансовым ужасом».

Поэтому семью Уильяма удивило, что летом 1876 года тот внезапно решил отправиться на Запад. Джонсон никогда открыто не объяснял, почему изменил свои планы, но в Йеле близкие к нему люди знали, в чем тут причина. Он решил отправиться на Запад из-за пари.

Вот его собственные слова из дневника, который он скрупулёзно вел: «У каждого молодого человека, наверное, в тот или иной момент жизни есть главный соперник, и в мой первый год в Йеле у меня тоже появился такой. Гарольд Ганнибал Марлин был моим ровесником, ему было восемнадцать лет. Красивый, спортивный, с хорошо подвешенным языком, купающийся в деньгах, он к тому же явился из Нью-Йорка, который считал во всех отношениях выше Филадельфии. Я считал его невыносимым. Он отвечал мне взаимными чувствами. Мы с Марлином соперничали везде: в аудитории, на игровом поле, в ночных студенческих проказах. Не было ничего, в чем мы бы не состязались. Мы непрерывно спорили, всегда придерживаясь противоположных точек зрения.

Однажды вечером, за ужином, он сказал, что будущее Америки лежит в развитии Запада. Я ответил, что ничего подобного: будущее великой нации вряд ли может основываться на обширной пустыне, населенной дикими туземными племенами. Он возразил, что я сам не знаю, о чем говорю, потому что ни разу там не бывал. То был больной вопрос – Марлин и вправду побывал на Западе, добирался по меньшей мере до Канзас-сити, где жил его брат, и никогда не упускал случая выказать свое превосходство, стоило речи зайти о путешествиях. Мне ни разу не удавалось его в этом побить.

– Отправиться на Запад – плевое дело. На это способен любой дурак, – сказал я.

– Но ни один дурак туда не отправился… По крайней мере ты – нет.

– У меня никогда не было ни малейшего желания туда ехать, – ответил я.

– Я тебе скажу, что я думаю, – заявил Ганнибал Марлин, оглядевшись, чтобы проверить, слушают ли остальные. – Я думаю, ты боишься.

– Абсурд.

– О да! Тебе больше подходит милая прогулочка в Европу.

– В Европу? Европа – для стариков и сухих ученых.

– Помяни мое слово, нынче летом ты отправишься путешествовать по Европе. Может быть, с зонтиком от солнца.

– Если я туда и поеду, это не значит…

– Ага! Видите? – Марлин повернулся к собравшимся за столом. – Боится. Боится.

Он улыбнулся понимающей, снисходительной улыбочкой, которая заставила меня возненавидеть его и не оставила мне выбора.

– Вообще-то, – холодно проговорил я, – я уже решил нынче летом съездить на Запад.

Это застало его врасплох; его самодовольная улыбка застыла.

– А?

– Да, – сказал я. – Я еду с профессором Маршем. Он каждое лето берет с собой группу студентов.

На прошлой неделе в газете появлялось это смутно запомнившееся мне объявление.

– Что? Старый толстый Марш? Профессор костей?

– Верно.

– Ты отправляешься с Маршем? Условия в его группе спартанские, и, говорят, он заставляет парней немилосердно работать. Это совсем не в твоем духе. – Марлин прищурился. – Когда уезжаешь?

– Он еще не назвал нам дату.

Марлин улыбнулся:

– Ты никогда в глаза не видел профессора Марша и никогда с ним не поедешь.

– Поеду.

– Не поедешь.

– Говорю тебе, это уже решено.

Марлин вздохнул в своей покровительственной манере:

– У меня есть тысяча долларов, которая говорит, что ты не поедешь.

За столом к нему уже переставали прислушиваться, но теперь он вернул себе всеобщее внимание. Тысяча долларов была внушительной суммой в 1876 году, даже если просто переходила от одного богатого мальчишки к другому.

– Тысяча долларов говорит, что ты не отправишься на Запад с Маршем нынче летом, – повторил Марлин.

– Да, сэр, пари принято, – отозвался я.

И в тот же миг осознал, что, пусть и не своей вине, теперь я целое лето проведу в какой-то ужасной жаркой пустыне в компании известного психа, выкапывая старые кости».

Марш

Помещения профессора Марша находились в музее Пибоди в кампусе Йеля. На тяжелой зеленой двери большими белыми буквами было написано: «Проф. Г. Ч. Марш. Прием посетителей только по предварительной записи».

Джонсон постучал. Ответа не последовало, поэтому он постучал снова.

– Уходите!

Джонсон постучал в третий раз.

В центре двери открылось маленькое окошко, и в нем появился глаз.

– В чем дело?

– Мне нужно повидаться с профессором Маршем.

– Но нужно ли ему повидаться с вами? – вопросил глаз. – Я в этом сомневаюсь.

– Я по объявлению.

Джонсон поднял газету с объявлением, опубликованным на прошлой неделе.

– Простите, вы опоздали. Все места заняты.

Дверное окошечко захлопнулось.

Джонсон не привык, чтобы ему в чем-нибудь отказывали, тем более в дурацкой поездке, в которую он вообще не хотел отправляться. Он сердито пнул дверь и уставился на экипажи, едущие по Уитни-авеню. Но на кону стояли его гордость и тысяча долларов, и, взяв себя в руки, он вежливо постучал снова.

– Простите, профессор Марш, но мне очень нужно отправиться с вами на Запад.

– Молодой человек, куда вы должны отправиться, так это вон отсюда. Уходите.

– Пожалуйста, профессор Марш. Пожалуйста, позвольте мне присоединиться к вашей экспедиции.

Джонсона ужасала мысль об унижении перед Марлином, и он говорил сдавленным голосом, с глазами, полными слез:

– Пожалуйста, выслушайте меня, сэр. Я буду делать все, что вы скажете, я даже обеспечу собственное снаряжение.

Окошко снова открылось.

– Молодой человек, все обеспечивают собственное снаряжение и делают все, что я говорю, – кроме вас. Вы являете собой недостойное зрелище. – Глаз выглянул в окошечко. – А теперь уходите.

– Пожалуйста, сэр, вы должны меня взять.

– Если бы вы хотели отправиться в экспедицию, вам следовало бы отозваться на объявление на прошлой неделе. Все так и поступили. На прошлой неделе мы набрали кандидатов, и теперь у нас есть все, кроме… Вы, случайно, не фотограф?

Джонсон увидел шанс и моментально за него ухватился:

– Фотограф? Да, я фотограф, сэр! Я и вправду фотограф.

– Что ж. Надо было сразу так и сказать. Входите.

Дверь широко распахнулась, и Джонсон впервые увидел тучного, могучего, внушительного Гофониила Ч. Марша, первого профессора палеонтологии Йеля. Среднего роста, он выглядел толстым, но, похоже, наслаждался цветущим здоровьем.

Марш повел Джонсона в музей. В воздухе была рассеяна известь, и солнечные лучи пронзали его, как в кафедральном соборе. В громадном, похожем на пещеру помещении Джонсон увидел людей в белых лабораторных халатах – согнувшись над огромными кусками камня, они маленькими зубилами высвобождали кости из камней. Он заметил, что они работают осторожно и очищают места, над которыми трудятся, маленькими кисточками. В дальнем углу собирали громадный скелет, и каркас костей поднимался к потолку.

– Giganthopus marshiensis[2]2
  Непонятно, какое животное, открытое Маршем, имел здесь в виду автор.


[Закрыть], мое коронное достижение, – сказал Марш, кивнув на возвышающуюся там костяную тварь. – В смысле к настоящему времени. Я обнаружил ее в семьдесят четвертом, на территории Вайоминг. Я уверен, что это именно «она». Как вас зовут?

– Уильям Джонсон, сэр.

– Чем занимается ваш отец?

– Мой отец занимается судами, сэр.

Меловая пыль висела в воздухе; Джонсон закашлялся.

Марш подозрительно сощурился:

– Вы нездоровы, Джонсон?

– Нет, сэр, абсолютно здоров.

– Я не могу терпеть рядом с собой больных.

– У меня превосходное здоровье, сэр.

Марша это, похоже, не убедило:

– Сколько вам лет, Джонсон?

– Восемнадцать, сэр.

– И сколько лет вы занимаетесь фотографией?

– Фотографией? О… Э-э… С юности, сэр. Мой, э-э… Мой отец делал снимки, и я научился у него, сэр.

– У вас есть собственное оборудование?

– Да… Э-э… Нет, сэр, но я могу его получить. У моего отца, сэр.

– Вы нервничаете, Джонсон. С чего бы?

– Мне просто очень хочется отправиться с вами, сэр.

– Вот как…

Марш уставился на него так, будто Джонсон был любопытным анатомическим образцом. Чувствуя себя неловко под этим взглядом, Джонсон попытался сделать комплимент:

– Я слышал о вас столько захватывающих историй, сэр.

– В самом деле? И что же вы слышали?

Джонсон заколебался. По правде говоря, он слышал лишь, что Марш – одержимый, целеустремленный человек, обязанный своим положением в институте маниакальному интересу к ископаемым костям и своему дяде, знаменитому филантропу Джорджу Пибоди, который финансировал музей Пибоди, профессорскую должность Марша и ежегодные экспедиции профессора на Запад.

– Только то, что студенты считают привилегией и приключением сопровождать вас, сэр.

Мгновение Марш молчал.

– Мне не нравятся комплименты и пустая лесть, – в конце концов сказал он. – Мне не нравится, когда ко мне обращаются «сэр». Можете звать меня «профессор». Что касается привилегии и приключений, я предлагаю чертовски трудную работу, очень много такой работы. Но вот что я скажу: все мои студенты возвращаются назад живыми и здоровыми. А теперь… Почему вы так сильно хотите поехать?

– По личным причинам, сэ… профессор.

– Все причины – личные, Джонсон. Я спрашиваю, каковы они у вас.

– Ну, меня интересует изучение ископаемых, профессор.

– Интересует? Вы говорите, вас интересует? Молодой человек, эти ископаемые… – Марш широким жестом обвел комнату, – эти ископаемые не располагают к интересу. Они располагают к страстной приверженности, к религиозному пылу и научным размышлениям, они располагают к жарким беседам и спорам, а от простого интереса они не преуспеют. Да-да, уж простите. Да-да, так и есть.

Джонсон испугался, что из-за случайного замечания упустил свой шанс, но настроение Марша снова быстро изменилось; он улыбнулся и сказал:

– Неважно. Мне нужен фотограф, и вы можете поехать.

Он протянул руку, и Джонсон ее пожал.

– Откуда вы, Джонсон?

– Из Филадельфии.

Это название оказало на Марша удивительное воздействие. Он уронил руку Джонсона и сделал шаг назад.

– Филадельфия! Вы… вы… вы из Филадельфии?

– Да, сэр, а с Филадельфией что-то не так?

– Не зовите меня «сэр»! И ваш отец занимается судами?

– Да.

Лицо Марша побагровело, он затрясся от ярости:

– Полагаю, вы к тому же еще и квакер?[3]3
  Квакеры – «Религиозное общество друзей», изначально протестантская религиозная организация, впоследствии ставшая объединять верующих самых различных направлений. Такой добродетели, как смирение, квакеры после XVIII в. приписывают особенное значение.


[Закрыть] А? Квакер из Филадельфии?

– Нет, вообще-то я методист[4]4
  Методистская церковь – направление в протестантизме, отчасти опирающееся на нормы Англиканской церкви, от которой откололось в XVIII в.


[Закрыть].

– Разве это не очень близко к квакерству?

– Думаю, нет.

– Но вы живете в том же городе, что и он.

– Кто – он?

Марш замолчал, нахмурился, глядя в пол, а потом сделал еще одно внезапное движение, повернувшись всем тучным телом. Для такого крупного мужчины он был удивительно подвижным и спортивным.

– Неважно, – сказал, снова улыбаясь. – Я не состою в ссоре ни с одним жителем Города братской любви[5]5
  «Филадельфия» по-гречески – «братская любовь»; так назвали город основавшие его квакеры.


[Закрыть], что бы им ни вздумалось болтать. Однако вы, полагаю, задаетесь вопросом: куда именно нынешним летом моя экспедиция отправляется искать ископаемых?

Такой вопрос никогда не приходил Джонсону в голову, но, чтобы выказать надлежащий интерес, он ответил:

– Да, мне слегка любопытно.

– Догадываюсь, что вам любопытно. Да, догадываюсь. Что ж, это секрет. – Марш подался ближе к Джонсону и прошипел эти слова ему в лицо: – Вы понимаете? Секрет. И он останется секретом, известным только мне, пока мы не окажемся в поезде, идущем на Запад. Вам все понятно?

Джонсон отпрянул, столкнувшись с такой горячностью:

– Да, профессор.

– Если ваша семья пожелает узнать, какова цель вашего путешествия, скажите им – Колорадо. Это неправда, потому что в нынешнем году мы не едем в Колорадо. Но какая разница, ведь у вас все равно не будет связи с семьей, и Колорадо – восхитительное место, чтобы там быть. Понимаете?

– Да, профессор.

– Хорошо. А теперь: мы отправляемся четырнадцатого июня с Центрального вокзала Нью-Йорка. Возвращаемся не позднее первого сентября на тот же самый вокзал. Повидайтесь завтра с секретарем музея, он даст вам список провизии, которую следует приобрести… А в вашем случае, конечно, следует запастись еще и фотографическим оборудованием. Вам будет позволено взять запасы, достаточные для сотни фотографий. Вопросы есть?

– Нет, сэр. Нет, профессор.

– Тогда увидимся на платформе четырнадцатого июня, мистер Джонсон.

Они коротко пожали друг другу руки. Рука Марша была холодной и влажной.

– Спасибо вам, профессор.

Джонсон повернулся и направился к двери.

– Эй, эй, эй! Что вы делаете?

– Ухожу.

– Один?

– Я могу найти дорогу к…

– Никому, Джонсон, не разрешается ходить здесь без сопровождения. Я не дурак, я знаю, что есть лазутчики, которые рвутся увидеть последние наброски моих статей или последние извлеченные из камня кости. Мой ассистент, мистер Гэлл, проводит вас к выходу.

Услышав свое имя, худой осунувшийся человек в лабораторном халате положил зубило и пошел вместе с Джонсоном к двери.

– Он всегда такой? – прошептал Джонсон.

– Приятная погода, – сказал Гэлл и улыбнулся. – Доброго вам дня, сэр.

И Уильям Джонсон снова очутился на улице.

Обучение фотографии

Больше всего на свете Джонсону хотелось избавиться от условий заключенного пари и от приближающейся экспедиции. Марш явно был сумасшедшим высокой пробы и, возможно, опасным. Джонсон решил снова отужинать с Марлином и каким-нибудь образом отделаться от пари.

Однако вечером, к своему ужасу, он узнал, что пари уже стало знаменитым. О нем знали по всему институту, и в течение всего ужина люди подходили к столу Джонсона, чтобы поговорить об этом, отпустить комментарий или шутку. Пойти на попятную теперь было немыслимо.

Джонсон понял, что он обречен.

На следующий день он отправился в лавку мистера Карлтона Льюиса, местного фотографа, который предлагал двадцать уроков своего ремесла за возмутительную сумму в пятьдесят долларов.

Новый ученик удивил мистера Льюиса: фотография была занятием не для богача, а скорее ненадежным бизнесом для человека, у которого не имелось капиталов, чтобы зарабатывать на жизнь более престижными способами. Даже с Мэттью Брэди, самым знаменитым фотографом современности, летописцем Гражданской войны, человеком, фотографировавшим политиков и президентов, сидевшие перед ним выдающиеся личности всегда обращались всего лишь как со слугой.

Но Джонсон остался непреклонен и за несколько недель изучил искусство этого метода запечатления мира, вывезенного из Франции сорок лет назад телеграфистом Самюэлем Морзе.

Тогда в ходу была техника «мокрых пластин»: в темной комнате или палатке быстро смешивались свежие химикалии, и стеклянные пластины покрывались липкой светочувствительной эмульсией. Потом только что изготовленные пластины спешно несли к камере, и сцена экспонировалась, пока они оставались влажными. Требовалось немалое мастерство, чтобы приготовить ровно покрытую пластину, а потом экспонировать ее, прежде чем она высохнет; в сравнении с этим следующий этап – проявление – был уже легким.

Учение давалось Джонсону с трудом. Он не мог достаточно быстро выполнить нужные шаги в том непринужденном ритме, в каком выполнял их учитель; его первые эмульсии получались или слишком густыми, или слишком жидкими, или слишком мокрыми, или слишком сухими; на пластинах оставались пузырьки и потеки, делавшие фотографии непрофессиональными. Он ненавидел тесный выгородок для манипуляций, темноту и вонючие химикалии, которые раздражали его глаза, оставляли на пальцах пятна и прожигали одежду. А больше всего он ненавидел тот факт, что не может легко овладеть ремеслом. И ненавидел мистера Льюиса, имевшего склонность к философствованию.

– Вы ожидаете, что все будет легко, потому что вы богач, – посмеивался Льюис, наблюдая, как Джонсон неумело обращается с пластиной и ругается. – Но пластине плевать, насколько вы богаты. Химикалиям плевать, насколько вы богаты. Линзам плевать, насколько вы богаты. Сперва вы должны научиться терпению, если вообще хотите чему-нибудь научиться.

– Черт бы вас побрал, – отвечал раздраженный Джонсон.

Этот человек был всего лишь необразованным лавочником, а вел себя так, будто он здесь хозяин.

– Проблема не во мне, – не обижаясь, отвечал Льюис. – Проблема в вас. Ну ладно, попытайтесь снова.

Джонсон скрипнул зубами и выругался себе под нос.

Но шли недели, и у него начало получаться все лучше. К исходу апреля его пластины были одинаково густо покрыты эмульсией, и он работал достаточно быстро, чтобы добиться хорошей экспозиции. Его пластины стали четкими и резкими, и он с удовлетворением показал их учителю.

– И чему вы радуетесь? – спросил мистер Льюис. – Эти фотографии отвратительны.

– Отвратительны? Да они идеальны!

– Технически идеальны, – ответил Льюис, пожимая плечами. – Что означает лишь одно: вы знаете достаточно, чтобы начать учиться фотографии. Полагаю, с самого начала вы именно за этим ко мне и пришли.

Теперь Льюис учил его деталям экспозиции, капризам диафрагмы, фокусному расстоянию, глубине резкости. Джонсон был в отчаянии, ведь ему столько еще следовало узнать!

«Снимай портреты с широко открытым объективом и короткой выдержкой, потому что широко открытые объективы придают мягкость, которая льстит фотографируемому». И еще: «Снимай пейзажи, затемняя линзу диафрагмой с длинной выдержкой, потому что люди желают видеть одинаково четкими и дальние, и ближние части ландшафта».

Джонсон научился менять контрастность, изменяя выдержку и время последующего проявления. Он научился размещать на свету фотографируемые объекты, научился по-разному составлять эмульсии в солнечные и сумрачные дни. Он много трудился и делал об этом в своем дневнике подробные записи… Но в придачу оставлял там жалобы.

«Я презираю этого человечка, – говорится в одной характерной записи, – и все-таки отчаянно хочу услышать, как он скажет то, чего никогда не скажет: что я овладел его ремеслом».

Однако даже по этой жалобе заметно, как изменился высокомерный молодой человек, несколько месяцев назад не потрудившийся научиться парусному делу. Он хотел отличиться в поставленной перед ним задаче.

В ранних числах мая Льюис поднес пластину к свету, потом исследовал ее сквозь увеличительное стекло и наконец повернулся к Джонсону.

– Эта работа почти приемлема, – признал он. – Вы хорошо справились.

Джонсон был в восторге.

В своем дневнике он записал: «Почти приемлема! Почти приемлема! Никакие слова, когда-либо сказанные мне, не звучали такой музыкой для моих ушей!»

Поведение Джонсона менялось и в других отношениях: вопреки себе он начинал предвкушать экспедицию.

«Я все еще отношусь к трем месяцам на Западе так же, как отнесся бы к трем месяцам вынужденного посещения немецкой оперы. Но должен признаться в растущем приятном волнении по мере того, как приближается роковое отбытие. Я приобрел все, что было в списке, выданном мне секретарем музея, в том числе нож Боуи[6]6
  Нож Боуи – знаменитый тесак особой формы – с вогнутым дугообразным скосом у острия, которое слегка загибается вверх.


[Закрыть], шестизарядный револьвер “Смит-Вессон”, ружье 50-го калибра, прочные кавалерийские сапоги и геологический молоток. С каждым приобретением мое возбуждение росло. Я вполне сносно овладел техникой фотографирования; я приобрел восемьдесят фунтов химикалиев и оборудования и сотню стеклянных пластин – короче, я готов к отъезду. Лишь одно большое препятствие стоит теперь между мной и отбытием: моя семья. Я должен вернуться в Филадельфию и все им рассказать».