Текст книги "Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности"

– Я считаю, что azurescens слишком сильны для тебя, – сказал он мне, когда мы стояли у костра, который разожгли возле юрты, попивая пиво. Дело в том, что сразу после наступления темноты мы поехали на пляж, чтобы при свете фар поохотиться на моллюсков, и теперь, вернувшись назад, кипятили их в котелке над костром, добавив туда для аромата чеснок. – К тому же «азуры» вызывают один побочный эффект, который многие находят весьма неприятным для себя.

– И какой же?

– Временный паралич, – деловито-будничным тоном ответил он и пояснил, что люди, отведавшие «азуры», на какое-то время впадают в ступор, когда обнаруживают, что не могут управлять своими мышцами. – Это еще туда-сюда, если находишься в безопасном месте, но что, если ты на улице, а погода ветреная, дождливая и к тому же собачий холод? Ты же умрешь от переохлаждения!

Да, незавидная реклама «азурам», особенно учитывая тот факт, что она исходит от человека, открывшего этот вид и давший ему название. Мне как-то вдруг расхотелось пробовать эти грибы.

* * *

За эту неделю я не раз возвращался к одному и тому же вопросу: «Почему, черт возьми, какой-то гриб должен заботиться о производстве химического соединения, оказывающего столь радикальное воздействие на сознание животных, поедающих его? А что значит это соединение для самого гриба и значит ли хоть что-нибудь?» Можно, конечно, придумать квазимистическое объяснение этому явлению, как это сделали Стеметс и Маккенна: оба полагают, что нейрохимия – тот язык, которым природа объясняется с нами, пытаясь с помощью псилоцибина донести до нас что-то важное. Но я такой подход скорее расцениваю как поэтическое тщеславие, нежели как научную теорию.

Лучший ответ на этот вопрос из тех, которые мне удалось получить, дал спустя несколько недель (разумеется, при содействии Пола Стеметса) бывший профессор Колледжа Эвергрин, химик Майкл Бёг. Когда я дозвонился ему домой (он живет неподалеку от каньона Коламбия-Ривер-Гордж, в 160 милях от нашего кемпинга), Бёг сказал, что он ушел в отставку, прекратил преподавательскую деятельность и в последнее время как-то не очень задумывается о псилоцибах, но мой вопрос заинтриговал его.

Я спросил его, есть ли основание верить в то, что псилоцибин действительно является для гриба защитным веществом. Ведь защита от паразитов и болезней – самая распространенная функция так называемых вторичных метаболитов, производимых растениями. Любопытно, но многие растительные яды не убивают хищников, а действуют скорее как психостимуляторы или токсины, вот почему многие из них мы используем для изготовления лекарственных препаратов, вызывающих изменение сознания. Почему все же растения не убивают своих врагов? Возможно, потому, что при сопротивлении этот метод скор, но не столь эффективен, как кажется, тогда как возня с нейромедиаторными сетями хищника может отвлечь или, лучше сказать, может толкнуть его на спонтанные рискованные действия, которые сократят дни его жизни. Подумайте об одурманенном токсинами насекомом, чье неадекватное поведение привлекает к себе внимание голодной птицы!

Но Бёг обескуражил меня, сказав, что если бы псилоцибин был защитным химикатом, то «мой бывший студент Пол Стеметс давно бы уже оседлал его и нашел ему применение в качестве противогрибкового, антибактериального или инсектицидного средства». В сущности, Бёг однажды уже исследовал грибы на предмет содержания в них псилоцибина и псилоцина и обнаружил, что в мицелии их количество ничтожно – хватит лишь на то, чтобы защитить только часть организма. «Химические вещества находятся не в мицелии, а в плодоносящем теле – иногда более двух процентов на массу гриба в сухом состоянии!» – колоссальное количество, а защиту лишь части организма вряд ли можно считать в данном случае эволюционным приоритетом.

Даже если псилоцибин в грибах появился в результате чистой случайности, «некоего сбоя метаболического пути», тот факт, что он не был отброшен в ходе эволюции этого вида, заставляет предположить, что он, должно быть, приносит какую-то пользу. «Предполагаю, и это лучшее, на что я способен, – сказал Бёг, – что грибы, производящие большое количество псилоцибина, почему-либо поедались с большей охотой, поэтому их споры получили более широкое распространение».

Поедались кем или чем? И для чего? Бёг сказал, что псилоцибиновые грибы, как известно, поедаются многими животными, включая лошадей, коров, быков и собак. На некоторых из них, например коров, грибы не оказывают никакого дейст-вия, но многим животным, видимо, все же нравится временное нарушение привычного для них состояния. Бёг занимается сбором сведений об отравлении грибами для Североамериканской микологической ассоциации, и за многие годы он выслушал и перечитал множество рассказов о лошадях, бродящих, спотыкаясь, в своих загонах, и собаках, которые «фокусируются на псилоцибе и, по-видимому, галлюцинируют». Известно также, что некоторые виды приматов (помимо нашего собственного) тоже с наслаждением вкушают психоделические грибы. Вероятно, именно животные со вкусом к измененным состояниям сознания и способствовали столь широкому распространению псилоцибина. «Штаммы вида, который производил большее, а не меньшее количество псилоцибина и псилоцина, пользовались, как правило, большей благосклонностью у животных и поэтому постепенно распространялись все дальше и шире».

Поедаемые в малых количествах, психоделические грибы, вероятно, повышают выживаемость животных за счет усиления остроты восприятия и, возможно, фокусировки внимания. В обзорной статье, напечатанной в журнале «Этнофармакология» (2015), говорится, что некоторые племена в различных частях света кормят своих собак психоактивными растениями, чтобы улучшить их охотничьи способности[18]18
  Авторы приходят к выводу, что «галлюциногенные растения меняют восприятие у охотничьих собак, подавляя посторонние сигналы и усиливая чувственное ощущение (по большей части нюх), непосредственно отвечающее за обнаружение и захват дичи». См.: Брэдли К. Беннет и Росио Аларкон. «Охота и галлюциногены. Использование психоактивных и других растений для улучшения охотничьих способностей собак». – Журнал «Этнофармакология» № 171 (2015), с. 171–183. [Bradley C. Bennett and Rocio Alarcon, “Hunting and Hallucinogens: The Use Psychoactive and Other Plants to Improve the Hunting Ability of Dogs,” Journal of Ethnopharmacology 171 (2015): 171–83.]


[Закрыть].

Однако считается, что при больших дозах псилоцибина, от которого животные, наевшиеся психоделических грибов, «бродят, спотыкаясь», они были бы явно в невыгодном положении с точки зрения выживания, и нет сомнения, что многие из них именно в таковом положении и оказываются. Но для немногих избранных подобное воздействие может представлять некую адаптивную ценность, и не только для них самих, но, возможно, и для группы или даже для вида.

Но здесь мы ступаем на сугубо умозрительную и немного скользкую почву, где лучшим проводником считается небезызвестный итальянский этноботаник Джорджо Саморини. В своей книге «Животные и психоделики. Мир природы и инстинкт к изменению сознания» Саморини выдвигает гипотезу, что во время быстрых преобразований природной среды или экологических кризисов, когда некоторые члены группы отказываются от своих привычных и обусловленных средой проживания реакций и начинают осваивать кардинально иные, новые реакции, поступки и действия, это в немалой степени способствует выживанию группы в целом. Это что-то вроде генетических мутаций; в любом случае большая часть этих новшеств окажется бесполезной и будет устранена естественным отбором. Но, согласно закону вероятности, некоторые новые реакции все же окажутся полезными и для особи, и для группы, и, возможно, для вида в целом, помогая им приспособиться к быстрым переменам природной среды.

Саморини называет этот процесс депаттернингом, или, говоря более понятным языком, «фактором устранения старых шаблонов». Действительно, в ходе эволюции вида бывают периоды, когда старые шаблоны поведения уже недейственны и наилучший шанс для адаптации к новым условиям могут дать только радикально иные, потенциально инновационные восприятие и нормы поведения, к которым иногда могут подтолкнуть и психоделики. Можно сказать, что это своего рода нейрохимически индуцированный источник вариативности внутри популяции.

Трудно воспринимать прекраснодушную теорию Саморини, не думая при этом о нашем собственном виде и тех сложных обстоятельствах, в которых мы сегодня находимся. Возможно, Homo sapiens как раз подошел к одному из тех кризисных периодов, которые требуют от него изменения некоторых психических и поведенческих шаблонов. Может быть, поэтому природа и послала нам эти психоделические молекулы именно сейчас?

* * *

Такая мысль не показалась бы Полу ни в малейшей степени надуманной. Пока мы стояли у костра, красноватый свет которого мерцал на наших лицах, а в котелке булькал наш ужин, Стеметс рассказывал о том, какие тайны природы раскрыли ему грибы и чему они его научили. Он был экспансивен, красноречив, грандиозен и временами даже подвергал себя серьезной опасности, рискуя вырваться из грубых рамок правдоподобия. У нас было с собой несколько бутылок пива, а поскольку мы сегодня решили не трогать свою крошечную заначку «азуров», то мы просто покурили травки. Стеметс не переставая развивал идею о том, что псилоцибин – это химический вестник, посланный нам самой Землей, и что мы, люди, избраны самой судьбой, в силу наличия у нас сознания и языка, чтобы выслушать ее весть и начать действовать, пока не поздно.

– У растений и грибов есть разум, и они хотят, чтобы мы позаботились о природной среде и сберегли ее. Именно об этом они и говорят нам доступным им способом, способом, который мы можем понять. Почему именно мы? Да потому, что именно мы, люди, густо заполонили эту Землю, потому что мы – те двуногие организмы, которые ходят и населяют мир вокруг них, поэтому растения и грибы особо заинтересованы в том, чтобы заручиться нашей поддержкой. Думаю, у них есть сознание и они постоянно пытаются направлять ход нашей эволюции, обращаясь к нам на языке биохимии. Нам нужно лишь как следует к ним прислушаться.

Знакомые мотивы. Они постоянно звучали в его бесчисленных лекциях и до сих пор звучат в интервью, которые Стеметс дает без счета. «Грибы научили меня тому, что существует тесная взаимосвязь всех форм жизни с молекулярной матрицей, которая у нас с ними является общей, – говорит он в одном из них. – Я больше не чувствую себя некой оболочкой по имени Пол Стеметс, в которую завернута моя человеческая жизнь. Нет, я – часть того бесконечного потока молекул, который пронизывает природу и, подобно реке, течет через нее. Мне, пусть временно, дан голос, дано сознание, но я, тем не менее, чувствую себя частью непрерывного потока звездной пыли, внутри которого я рожден и к которому я вернусь в конце этой жизни». Стеметс сильно напоминает мне участников экспериментов, которых я встречал и с которыми беседовал в медицинском центре Хопкинса: это были люди, прошедшие через полноценные мистические откровения, люди, чье ощущение самих себя как индивидуумов было поглощено или растворилось в чем-то большем, целом – в неком «объединяющем сознании», которое, в случае со Стеметсом, втянуло его в природную паутину как своего далеко не смиренного слугу.

– Думаю, что под влиянием псилоцибе на меня снизошел ряд новых озарений, дающих мне возможность направлять и ускорять эволюцию грибов, в результате чего мы сможем найти решение всех своих проблем.

По мысли Стеметса, именно сейчас, во время экологического кризиса, мы не можем позволить себе ждать, когда эволюция, совершающаяся обычным темпом, в соответствующее время приведет нас к нужным решениям. Пора это делать самим. Пора начать ломать старые шаблоны.

Пока Стеметс развивал свою мысль, я почему-то вспомнил Алекса Грея и его картину упоротой обезьяны, из косматой головы которой вылетали в виде мух мириады мыслей. Ведь многое из того, что намеревался сказать Стеметс, покоится на очень узком и опасном рифе, торчащем в океане здравого смысла между вольными теоретическими полетами автодидакта и поздними ночными разборками обдолбанного чудака, посылающего всех, кто находится в пределах его слышимости, спать, спать, спать… Но когда мне уже порядком надоели его извивы мысли и я начал терять терпение, все больше откликаясь сознанием и душой на зов спального мешка, звавшего меня из юрты, как раз в этот момент он (или это был я?) свернул за угол, и все его микологические пророчества вдруг предстали передо мной в более благожелательном свете.

За день до этого Стемеетс устроил мне экскурсию по лабораториям и помещениям, где выращиваются его грибные сокровища, то есть показал мне свою компанию Fungi Perfecti, которую он основал еще в колледже. Притаившийся в вечнозеленом лесу в нескольких минутах ходьбы от его дома, производственный комплекс Fungi Perfecti состоит из ряда длинных белых металлических зданий, напоминающих теплицы из гофрированного железа или укороченные ангары. Между ними высятся горы древесных опилок, отбракованных грибов и перегноя, используемого для их выращивания. В одних зданиях выращиваются съедобные и лекарственные виды грибов, другие отведены под исследовательский центр: там находятся стерильные комнаты и камеры ламинарного течения, в которых Стеметс воссоздает грибы из тканевой культуры и проводит свои эксперименты. На стенах в офисе висят в рамках полученные им патенты. Среди потока слов, изливаемого на меня неуемным Стеметсом, я узрел в этих стенах то, что сказало мне о Стеметсе больше, чем он сам: хотя он, безусловно, большой любитель поболтать, но он не просто болтун, а прежде всего человек дела, успешный исследователь и предприниматель, своими экспериментами вносящий значительный вклад если не во все, то в очень многие области жизни, начиная с медицины и восстановления окружающей среды и заканчивая сельским хозяйством, лесным хозяйством и даже национальной обороной. В сущности, Стеметс не кто иной, как ученый, хотя ученый особого рода.

Но что это за особый род, я в тот раз так до конца и понял; я понял это лишь несколько недель спустя, когда мне на глаза попалась замечательная биография Александра Гумбольдта, выдающегося немецкого ученого первой половины XIX века (и друга Гете), который революционизировал наше понимание природного мира. Гумбольдт считал, что лишь с помощью чувств, ощущений и воображения, то есть с помощью инструментов человеческой субъективности, мы сможем проникнуть в природу и постичь ее тайны. «Повсюду природа разговаривает с человеком голосом, знакомым его душе», – заявляет он. Природа представляет собой упорядоченную и прекрасно организованную систему (систему, которую Гумбольдт, несколько поразмыслив над словом «Гея», предпочел назвать «Космос»), но она бы никогда не раскрылась перед нами, если бы не человеческое воображение, которое само является продуктом природы, то есть той самой системы, которую оно призвано постигать. Самомнение и тщеславие современных ученых, кичащихся беспристрастной объективностью, с которой они якобы изучают явления природы, наблюдая за ней из удобного ракурса вне ее, Гумбольдт счел бы проклятием для себя и предал бы анафеме. «Я сам неотделим от природы».

Если Стеметс ученый (а я в этом ничуть не сомневаюсь), то он ученый того же замеса, что и Гумбольдт, что с точки зрения современников выглядит как атавизм. Я не хочу этим сказать, что тот вклад в науку, который сделал Стеметс, соизмерим с вкладом Гумбольдта и одного с ним порядка. Стеметс тоже любитель, но любитель в лучшем смысле этого слова, а кроме того, еще и самоучка, не имеющий диплома и беспечно нарушающий междисциплинарные границы. Помимо всего прочего, он настоящий натуралист и изобретатель, открывший несколько новых видов грибов и получивший несколько патентов на свои изобретения. Он тоже слышит голос природы, и благодаря своему воображению (чаще всего необузданному) он видит системность там, где другие ее не видят, например прямо у себя под ногами в лесу. В данном случае мне приходят в голову его романтические эпитеты: «Интернет Земли», «неврологическая сеть природы», «иммунная система леса» и многие другие – метафоры, против которых было бы глупо восставать.

Что больше всего поражает меня в Стеметсе и многих других так называемых ученых-романтиках (вроде Гумбольдта, Гете, Джозефа Бэнкса, Эразма Дарвина, к которым я бы причислил и Дэвида Торо), так это то, что в их руках природа выглядит более свежей и живой, чем в холодных руках профессионалов, где она быстро усыхает. Эти «сугубо специализированные ученые» (термин, изобретенный в 1834 году) постепенно вывели науку на простор, за стены лабораторий, и начали там рассматривать природу через приборы и приспособления, которые делали невидимые прежде миры доступными человеческому глазу. Эти новшества незаметно меняли сам объект исследования, сделав его не просто объектом, а чем-то большим.

Вместо того чтобы рассматривать природу как набор разрозненных объектов, ученые-романтики (а в их число я включаю и Стеметса) видели густо переплетенную паутину явлений, воздействующих одно на другое и неразрывно слившихся в великом танце, который следовало бы назвать коэволюцией. «Всё суть взаимодействие и взаимосвязь», – сказал Гумбольдт. Они видели этот танец субъективностей, поскольку приучили себя взирать на природу глазами растения, глазами животного, глазами микроба и глазами гриба, то есть в перспективе, зависящей как от силы воображения, так и от глубины наблюдения.

Подозреваю, что полет воображения дается нам, современным людям, все труднее и труднее. Наука и техника толкают нас как раз в обратном направлении, к объективизации природы и всех видов, кроме нас самих. Безусловно, нам необходимо признать практическую ценность этой перспективы, которая дает нам очень много, но одновременно мы должны признать и ее стоимость, как материальную, так и духовную. Тем не менее этот более старый, но и более волшебный способ видения еще может принести дивиденды, как это произошло в том случае (всего лишь один маленький пример!), когда Пол Стеметс, стоящий на позиции грибов, наконец понял, почему медоносные пчелы любят прилетать на поленницы. Они это делают для того, чтобы излечиться: втягивают хоботками сапрофитный мицелий, который, как известно, содержит противомикробные соединения, необходимые для выживания всего улья, – дар, который гриб преподносит пчелам за… За что? Вот здесь-то и требуется полет воображения.

Кода

Вам, вероятно, интересно узнать, что же мы сделали с теми «азурами», которые собрали за уикэнд. Много месяцев спустя, в разгар лета, которое мы проводили у себя дома, в Новой Англии, в месте, изобилующем воспоминаниями, мы с Джудит их съели. Я накрошил грибы (по два гриба на стакан) и залил их кипятком, как заваривают чай; «заварить» грибы мне посоветовал Стеметс: мол, кипяток разрушает соединения, от которых может разболеться живот. Мы с Джудит выпили по чашке грибного чая, затем подобрали крошки и тоже их съели. После чего я предложил, пока мы ждем действия псилоцибина, пойти прогуляться, и мы пошли гулять по грязной дороге, идущей мимо нашего дома.

Однако спустя каких-то 20 минут Джудит объявила, что «чувствует нечто такое»… что к ней подступает что-то очень неприятное. Ей не хочется больше гулять, сказала она. В этот момент мы находились примерно в миле от дома. У нее такое ощущение, заявила она, словно ее сознание и тело разъединились, существуют сами по себе и куда-то плывут. Сознание выплеснулось из ее головы и теперь порхает среди веток дерева, как птица или насекомое.

– Мне нужно добраться до дома и почувствовать себя в безопасности, – сказала она, на этот раз довольно настойчиво. Я попытался успокоить ее, но она резко повернулась и пошла назад ускоренным шагом. Я двинулся следом. Мне было жарко, воздух был густой и плотный от влаги. – Я правда не хочу в кого-нибудь врезаться, – сказала Джудит. Я заверил ее, что этого не произойдет. Я все еще был более или менее в себе, но, думаю, я не поддавался воздействию грибов из-за того, что был снедаем тревогой за Джудит и то состояние, в котором она находилась. В конце концов, должен же кто-то оставаться нормальным на тот случай, если мимо вдруг проедет сосед на машине и остановится перемолвиться словом – перспектива, которая выросла до размеров кошмара. В сущности, незадолго до того, как мы подошли к дому (во всяком случае, так показалось нам обоим), мы действительно услышали гул мотора соседского пикапа, несшегося прямо на нас, и мы, как напроказившие дети, тут же нырнули в лес и сидели там, пока он не проехал.

Джудит, войдя в дом, прямиком направилась в гостиную и, спустив жалюзи, улеглась на диван, а я тем временем отправился на кухню, чтобы допить остатки грибного чая, поскольку не чувствовал, что достиг нужной кондиции. Я немного тревожился за Джудит, но в целом был спокоен: как только она улеглась на диван, ее настроение сразу улучшилось и она заявила, что чувствует себя прекрасно.

Мне было непонятно ее желание сидеть в четырех стенах. Я вышел и немного посидел на крытой веранде, прислушиваясь к звукам в саду, которые вдруг сделались очень громкими, как будто кто-то вывернул на полную мощность регулятор громкости. В воздухе ни дуновения, но неотвязное зудение насекомых и механическое жужжание колибри, все усиливаясь, создавали какофонию, какой мне еще не приводилось слышать. Она начинала действовать мне на нервы, но я решил, что будет лучше, если я начну воспринимать эти звуки не как будоражащие, а как гармонично-прекрасные, и они в самом деле мгновенно обратились в таковые. Я поднял вверх руку, затем приподнял ногу и с чувством облегчения заметил, что не парализован и управляю своими мышцами, хотя при этом не чувствовал ни малейшего их напряжения.

Как только я закрывал глаза, передо мной тут же возникали разные, не связанные между собой образы, словно под веками находился встроенный экран. Мои записи пестрят выражениями: дробящиеся узоры; туннели, тянущиеся сквозь листву; клейкие гроздья винограда, образующие решетки… Но когда я почувствовал, что теряю контроль над своим полем зрения, его радиусом и глубиной, и мной начала овладевать паника, я обнаружил, что для восстановления нормального чувства достаточно лишь открыть глаза. Открывать и закрывать глаза – все равно как включать и выключать канал. И я подумал: «Гм, кажется, я учусь управлять своими видениями».

Многое случилось (так мне, во всяком случае, кажется) в течение того августовского вечера, но я не буду рассказывать обо всем, а сосредоточусь лишь на одном элементе своих переживаний, поскольку он в какой-то степени дает ответы на вопросы о назначении природы и нашего места в ней, вопросы, на которые наталкивает псилоцибин, во всяком случае меня. В тот вечер я решил прогуляться до своего писательского домика, в котором я обычно работал над статьями и книгами, – небольшого строения, построенного мной 25 лет тому назад, с которым у меня связано много теплых воспоминаний, но который теперь, когда я пишу эти строки, принадлежит другим людям. Там, в небольшой комнатке, я написал две с половиной книги (одну из них о том, как я его строил), сидя перед большим, широким окном с видом на пруд и на сад, примыкающий к нашему дому.

Однако перед тем, как отправиться на прогулку, я решил проведать Джудит (смутное беспокойство относительно ее меня не оставляло) и зашел в гостиную. Она лежала, вытянувшись, на диване, прикрыв глаза смоченной в холодной воде салфеткой. Вроде бы с ней все было в порядке.

– Знаешь, а у меня очень интересные видения, – сказала она, – как будто пятна от кофе на столике вдруг ожили, начали вращаться, менять форму и вдруг оторвались от поверхности… Очень впечатляюще!

Она дала понять, что хочет побыть одна, чтобы более пристально вглядеться в эти образы и посмотреть, что будет дальше. Собственно, ее можно понять: она ведь художница. Но фраза «параллельная пьеса», произнесенная ею, так вонзилась в мое сознание, что осталась там на весь этот вечер.

Я вышел на улицу, чувствуя слабость в ногах: они были как ватные.

Сад был полон жизни и деятельности: стрекозы вычерчивали в воздухе замысловатые фигуры; семенные головки плюмажных маков трещали, как гремучие змеи, когда я проходил мимо, нечаянно касаясь их; флоксы источали сладкий, немного тяжелый аромат, а воздух был настолько густ и плотен, что, как мне тогда казалось, на него можно было опереться. Во время прогулки по саду меня преследовало слово «острота» (да и сопровождавшая его острота ощущений тоже), и позже оно тоже не раз приходило мне в голову. Трудно сказать почему. Возможно, потому, что мы здесь больше не живем и этот сад, в котором мы провели столько летних дней сначала как влюбленные, а затем как семья и который в данный момент казался живым воплощением настоящего, был при этом частью безвозвратного прошлого. Он был для меня как драгоценное воспоминание, которое не только всплыло в памяти, но и вернулось к жизни, одновременно и прекрасное, и жестокое. Душераздирающей была и быстротечность этого момента во времени, и наливная зрелость самого сада, затерянного в просторах Новой Англии в последних числах августа, как раз на стыке смены времен года. Очень скоро, одной безоблачной ночью, еще до рассвета, гуд, цветенье и благоухание, ныне наполняющие сад, исчезнут сразу, без предупреждения, и на смену им придет убийственный холод. Под впечатлением всего этого я чувствовал себя эмоционально открытым, незащищенным.

Наконец я добрел до писательского домика, вошел в него и вытянулся на кушетке, то есть сделал то, чего не мог позволить себе многие годы, трудясь здесь столь самозабвенно и прилежно. Книжные полки были пусты, в воздухе стоял запах запустенья, навевавший светлую грусть. С кушетки была видна, если смотреть прямо над торчащими пальцами ног, противомоскитная сетка на окне, а дальше, за ней, ажурная резьба беседки, сплошь усеянная цветами и увитая переплетенными меж собой лозами старой доброй гортензии черешковой (Hydrangea petiolaris). Я посадил ее десятки лет назад в надежде, что она создаст именно такую запутанную перспективу. Освещаемые послеполуденным солнцем, пронизывавшим пространства между ними, ее аккуратно скругленные листья заполняли все окно, так что я как бы смотрел на мир сквозь образуемую ими свежую зеленую завесу. Эти листья казались мне самыми красивыми из всех, что я видел. Они как будто источали мягкое зеленое сияние. Для меня было наградой и высшей честью смотреть на мир их глазами, если можно так сказать, потому как они, поглощая последние солнечные лучи, преобразовывали световые фотоны в новую материю. Видеть мир глазами растений – вот он, этот момент! Именно так я его и видел! Но и листья, в свою очередь, тоже смотрели на меня, как бы оценивая и одновременно исцеляя меня своим добрым и благосклонным взглядом. Я чувствовал их любопытство и при этом точно знал: за ним скрывается беспредельная благожелательность ко мне и мне подобным. (Нужно ли говорить, сколь безумно звучит подобная фраза? Увы, но я и сам это знаю!)

Было такое ощущение, что я впервые в жизни напрямую общаюсь с растениями и что конкретные идеи, о которых я так много думал и писал, – иметь возможность встать на субъективную точку зрения других видов и понять, как они воздействуют на нас путями, которые мы не в состоянии оценить в силу собственного эгоизма, – эти идеи вдруг обрели плоть чувств и стали реальностью. Я вглядывался сквозь вычурные пространства, образуемые переплетением листьев гортензии, фиксируя взгляд на болотном клене, стоявшем вдалеке среди пойменного луга, и этот клен мне казался таким живым и подвижным, каким не казалось еще ни одно дерево, потому как он был одушевлен неким духом – кстати, тоже очень благожелательным. Сама мысль о том, что может быть какое-либо несогласие или расхождение между духом и материей, казалась смешной и нелепой, да и все то (что бы это ни было), что обычно отделяет меня от мира и стоит преградой между нами, вдруг, как мне показалось, начало разрушаться и отпадать. Правда, не полностью: крепостные стены эго так и не рухнули и остались стоять; в этом смысле все виденное мной не было, как говорят исследователи, «полноценным мистическим переживанием», поскольку во мне все время жило чувство наблюдающего за всем происходящим «я». Но двери и окна моего восприятия были при этом широко распахнуты, и через них на меня хлынул мир, с мириадами его нечеловеческих обитателей, в таком количестве, о котором я прежде и не подозревал.

Воодушевленный таким развитием событий, я сел на кушетке и бросил взгляд в большое окно (как раз на уровне письменного стола), из которого был виден дом. Когда я проектировал этот дом, я тщательно позаботился о том, чтобы перед глазами был неизменно один и тот же внушительный вид, некая рамка, образуемая двумя очень старыми, почтенными деревьями – флегматичным стройным ясенем справа и изящно изогнутым, с замысловато переплетенными ветвями, белым дубом слева. Ясень когда-то знавал лучшие дни, но бури и ураганы сильно обкорнали его, лишив нескольких важных конечностей, и нарушили его некогда безупречную симметрию, оставив вместо веток несколько культей. Дуб сохранился гораздо лучше, был до макушки покрыт густой листвой, а его вознесшиеся вверх ветви доставали, казалось, до самого неба, словно руки исполинского танцора. Но меня больше всего тревожил его ствол, опасно наклонившийся в одну сторону. Причиной тревоги был не сам наклон ствола (таким он был всегда), а та его часть, которая находилась на уровне земли: она прогнила так, что через нее был виден свет на другой стороне дуба. За счет чего дуб стоял и не падал, я не понимал.

Я смотрел на эти два дерева, как смотрел на них много, много раз до этого, сидя за столом, и вдруг меня озарила мысль, что эти деревья (это же очевидно!) мои родители: флегматичный ясень – мой отец, а изящный дуб – моя мать. Не знаю точно, что я подразумевал под этим; вероятно, ничего, кроме разве того, что сама мысль о деревьях неразрывно слилась с мыслью о моих родителях. Они жили в этих деревьях, жили полностью и бесповоротно. Я просто сидел и думал о том, что дали мне родители, о том, что сделало с ними время, о том, что произойдет с этой панорамой, с этим местом (этим мной!), когда деревья наконец упадут, что рано или поздно непременно случится. То, что родители подвержены смерти, что они умирают, – это пусть и не прозрение, но та перспектива (причем не такая уж далекая и абстрактная), которая в тот момент поразила мое сердце глубже, чем когда-либо, и я вновь оказался безоружным перед лицом того пронизывающего чувства остроты, которое преследовало меня весь этот день. И все же, должно быть, остатки здравого смысла у меня еще сохранились, поскольку я сделал запись в рабочей тетради, что нужно завтра вызвать лесовода; возможно, удастся или подпереть дерево, или что-то сделать для того, чтобы уменьшить вес на наклонную сторону дуба и тем самым предотвратить его падение или замедлить его.