Текст книги "Подозреваемый"

19

На столе передо мной лежит голубая бумажная папка. Она закрыта при помощи ленточки, обмотанной вокруг плоского колесика. Я снова и снова кручу его.

Мина, входя в офис, нервно бросает взгляд через плечо. Она доходит до самого стола и шепчет мне на ухо:

– В приемной какой-то страшный человек. Он спрашивает вас.

– Все в порядке, Мина. Это детектив.

Ее глаза расширяются от удивления.

– О! Он не сказал. Он просто…

– Рычал?

– Да.

– Можете пригласить его. – Я знаком прошу ее подвинуться поближе. – Через пять минут позвоните мне и напомните, что у меня назначена важная встреча за пределами этого здания.

– Какая встреча?

– Просто важная встреча.

Она нахмуренно кивает.

При взгляде на лицо Руиза возникает мысль о наковальне. Он игнорирует мою протянутую руку, и она нелепо повисает в воздухе, как будто я регулировщик. Он садится и откидывается на спинку кресла, вытягивая ноги, полы его пальто раздвигаются.

– Так вот где вы работаете, профессор? Очень мило. – Он нарочито бегло оглядывает комнату, но я знаю, что он подмечает все детали. – И сколько стоит аренда такого кабинета?

– Не знаю. Я один из партнеров.

Руиз почесывает подбородок и извлекает из кармана пачку жевательной резинки. Медленно разворачивает.

– И что же делает психолог на самом деле?

– Мы помогаем людям, травмированным какими-то событиями. Людям с расстройствами личности, сексуальными проблемами, фобиями.

– Знаете, о чем я думаю? На человека напали, и он лежит на дороге, истекая кровью. Два психолога проходят мимо, и один говорит другому: «Давай найдем того, кто это сделал: ему нужна помощь».

Его глаза не улыбаются.

– Я чаще помогаю жертвам, чем преступникам.

Руиз пожимает плечами и бросает обертку от жвачки в мусорную корзину.

– Начинайте говорить. Как вы узнали о красном платье?

Я смотрю на папку и развязываю ленточку.

– Через несколько минут раздастся телефонный звонок. Мне придется уйти, но я разрешаю вам остаться. Я думаю, что мое кресло удобнее вашего. – Я открываю папку Бобби. – Если захотите что-то обсудить, когда закончите, я буду в баре через дорогу. Мне нельзя называть имена пациентов и говорить о конкретных случаях. – Я похлопываю по папке, чтобы придать вес сказанному. – Я могу говорить только в общем о проблемах личности и о том, как ведут себя психотики и психопаты. Будет гораздо легче, если вы это запомните.

Руиз молитвенно соединяет ладони и теребит пальцами губы.

– Я не люблю играть в игры.

– Это не игра. Или мы поступаем так, или же я не смогу помочь вам.

Звонит телефон. Я не даю Мине договорить. Я уже иду.

Светит солнце, и небо прозрачно. Больше похоже на май, чем на середину декабря. Иногда Лондон это проделывает: натягивает на себя погожий день, чтобы показать людям, что он не самое плохое место для жизни.

Вот почему англичане – один из самых оптимистичных народов в мире. Мы получаем всего одну превосходную сухую неделю, и память о ней будет согревать нас все лето. Так случается каждый год. Приходит весна, и мы покупаем шорты, футболки, бикини и саронги в радостных ожиданиях сезона, который никогда не настанет.

Я жду Руиза за барной стойкой, крутя в ладонях стакан с минеральной водой.

– Ваша очередь угощать. Мне пинту горького.

Бар заполнен людьми, пришедшими на обед. Руиз подходит к четверым, сидящим за столиком в углу у окна. Они похожи на мелких служащих, но одеты в хорошо скроенные костюмы и шелковые галстуки.

Руиз показывает свой полицейский значок, слегка подняв его над столом.

– Извините за беспокойство, господа, но я должен занять этот стол для ведения слежки за банком напротив.

Он машет рукой в сторону окна, и все они как один поворачивают головы.

– Пожалуйста, не выдавайте меня!

Они торопливо поворачиваются назад.

– У нас есть основания полагать, что на него готовится вооруженный налет. Видите того парня на углу в оранжевом жилете?

– Уборщика? – спрашивает один из них.

– Да. Он у меня один из лучших. И девушка в магазине нижнего белья, рядом с банком. Мне нужен столик.

– Конечно.

– Без вопросов.

– Можем ли мы сделать что-нибудь еще?

Я вижу огонек в глазах Руиза.

– Ну, обычно я не привлекаю штатских к операциям, но мне не хватает людей. Вы можете разделиться и занять места для наблюдения. Попытайтесь смешаться с толпой. Ищите группу из четырех человек в машине.

– А как с вами связаться?

– Скажите уборщику.

– А есть ли какой-нибудь пароль? – спрашивает один.

Руиз закатывает глаза:

– Черт, это же полицейская операция, а не фильм о Джеймсе Бонде!

После того как они уходят, он усаживается на ближайший к окну стул и ставит стакан на стол. Я сажусь напротив.

– Они бы и так отдали вам столик, – говорю я, пытаясь определить, любит он пошутить или не любит людей.

– И что, этот Бобби Моран убил Кэтрин Макбрайд? – Он вытирает пену с верхней губы тыльной стороной ладони.

Вопрос деликатен, как с силой брошенный кирпич.

– Я не могу говорить о своих пациентах.

– Он признался в ее убийстве?

– Я не могу говорить о том, что он мне сказал и чего не сказал.

Глаза Руиза превращаются в щелочки, окруженные сетью морщинок, он напрягается. Так же неожиданно он вздыхает и, как мне показалось, пытается улыбнуться. Видно, что ему это непривычно.

– Расскажите мне о человеке, который убил Кэтрин Макбрайд.

Похоже, мои слова дошли до него. Выбрасывая Бобби из головы, я пытаюсь размышлять об убийце Кэтрин, основываясь на том, что знаю об этом преступлении. Я плохо спал всю последнюю неделю, проводя ночь за ночью в размышлениях на эту тему.

– Вы имеете дело с сексуальным психопатом, – начинаю я, не узнавая собственного голоса. – Убийство Кэтрин сделало явными его извращенные желания.

– Но там не было следов изнасилования.

– Речь идет не об обычном изнасиловании или сексуальном домогательстве. Это куда более необычный случай сексуального отклонения. Этот человек одержим желанием властвовать и причинять боль. Он мечтает о захвате, подавлении, господстве, мучении и убийстве. По крайней мере некоторые из этих фантазий отражают то, что случилось на самом деле. Подумайте о том, что он с ней сделал. Он схватил ее на улице или заманил куда-либо. Он не искал быстрого и неистового совокупления в темном переулке, когда жертву убивают, чтобы она не опознала насильника. Вместо этого он хотел сломить ее; он хотел систематически разрушать ее волю до тех пор, пока она не превратится в податливую, запуганную игрушку. Но и этого ему было мало. Он хотел достигнуть максимального контроля, сломить женщину настолько, чтобы она по его приказу мучила сама себя…

Я смотрю на Руиза и жду, когда он перестанет меня слушать.

– Он почти достиг цели, но Кэтрин все же не была подчинена полностью. В ней все еще оставалась искра собственной воли. Она была медсестрой. Она знала, как, даже используя короткое лезвие, можно умереть быстро. И когда уже не могла терпеть, она перерезала себе сонную артерию. Это вызвало паралич сердца. Она умерла через несколько минут.

– Откуда вы это знаете?

– Я провел три года в медицинской школе.

Руиз смотрит на свой стакан, словно желая проверить, надежно ли он стоит на столе. Вдали слышен звон колоколов.

Я продолжаю:

– Человек, которого вы ищете, одинок, необщителен и сексуально незрел.

– Похож на обычного подростка.

– Нет, он не подросток. Он старше. Многие молодые люди начинают так же, но периодически появляется тот, кто винит других в своем одиночестве и сексуальной неудовлетворенности. Эта горечь и злость увеличиваются с каждым отказом. Иногда он начинает винить конкретного человека. В других случаях он ненавидит целую группу людей.

– Он ненавидит всех женщин.

– Возможно, но я думаю, что скорее всего он ненавидит определенный тип женщин. Он хочет, чтобы одна из них понесла наказание. Представляет себе, как это будет, и получает от этого удовольствие.

– Почему он выбрал Кэтрин Макбрайд?

– Не знаю. Быть может, она напомнила ему ту, которую он хотел наказать. Или он не устоял перед искушением. Кэтрин была доступна, поэтому он изменил свою фантазию, подогнав ее под внешность и одежду реальной жертвы.

– Красное платье.

– Возможно.

– Он мог ее знать?

– Вполне вероятно.

– Мотив?

– Месть. Власть. Сексуальное удовлетворение.

– Надо выбрать?

– Нет, все три одновременно.

Руиз слегка напрягается. Прочистив горло, он вытаскивает свой крапчатый блокнот.

– Итак, кого я ищу?

– Мужчину лет тридцати-сорока. Он живет один, где-нибудь в уединенном месте, но в окружении людей, которые не задерживаются подолгу на одном месте, – возможно, в пансионе или на стоянке трейлеров. Не исключено, что у него есть жена или подружка. Интеллект – выше среднего. Физически он силен, но его воля еще сильнее. Сексуальное влечение не может заставить его потерять контроль над собой. Он способен управлять своими эмоциями. Сведущ в медицине. Не хочет быть пойманным. Это некто, кому удалось разделить две сферы жизни и полностью изолировать их друг от друга. Его друзья, семья и коллеги не имеют ни малейшего представления о том, что происходит в его голове. Думаю, у него садомазохистские наклонности. Такие вещи не возникают из ничего. Был кто-то, кто указал ему на них. Его сознание развило эти склонности, вывело его далеко за пределы безобидного развлечения. Его самоуверенность – вот что меня удивляет. Никаких признаков беспокойства или нервозности, характерной для первого раза…

Я замолкаю. Я устал, и в горле у меня пересохло. Руиз сидит очень прямо, мрачно смотрит на меня и иногда что-то записывает. Мой голос возвышается над окружающим шумом:

– Человек не может за ночь превратиться в законченного садиста – особенно в такого изощренного. Организации типа КГБ тренируют для этого своих следователей годами. Он действовал исключительно продуманно и хладнокровно. Такие вещи возникают с опытом. Я не думаю, что это его первое преступление.

Руиз поворачивается и смотрит в окно. Он мне не верит:

– Это ерунда!

– Почему?

– Это совершенно не похоже на вашего Бобби Морана.

Он прав. Это не годится. Бобби слишком молод, чтобы быть столь изощренным садистом. Он чересчур рассеян и непоседлив. Я сомневаюсь, что у него достаточно ума и властности, чтобы подчинить себе такую женщину, как Кэтрин. Физически – да, но не психологически. Хотя, опять же, Бобби постоянно удивлял меня, и я только царапался в дверь его внутреннего мира. Он скрывал от меня детали или ронял намеки, подобно сказочным героям, отмечавшим свой путь хлебными крошками.

Сказки. Вот чем это кажется Руизу. Он встал и пробирается к бару. Люди спешат уступить ему дорогу. От него исходит энергия, побуждающая людей посторониться.

Я уже жалею обо всем. Не надо было лезть в это дело. Иногда я мечтаю отключить сознание и перестать наблюдать и анализировать. Как бы мне хотелось сосредоточиться на маленьком кусочке мира, а не смотреть на то, как люди общаются, какую одежду носят, что они кладут в свои корзинки в магазинах, какие машины водят, каких домашних животных выбирают, какие журналы читают и какие телешоу смотрят. Как бы я хотел перестать смотреть!..

Руиз вернулся с новым стаканом пива и порцией виски. Он полощет рот огненной жидкостью, словно смывает дурной вкус.

– Вы правда думаете, что ваш парень это сделал?

– Не знаю.

Он обхватывает пальцами стакан и откидывается назад.

– Вы хотите, чтобы я взглянул на него?

– Это вам решать.

Руиз вздыхает с ноткой разочарования. Он все еще не доверяет мне.

– Вы знаете, зачем Кэтрин приехала в Лондон? – спрашиваю я.

– По словам ее соседки, у нее было собеседование. Мы не обнаружили писем, наверное, она взяла их с собой.

– А как насчет телефонных разговоров?

– Ничего на домашнем номере. У нее был мобильный, но он пропал.

Он выкладывает факты безо всяких комментариев и прикрас. История, рассказанная Руизом, не противоречит тому немногому, что я узнал от Кэтрин во время наших сеансов. Ее родители развелись, когда ей было двенадцать. Она связалась с плохой компанией, нюхала порошки и принимала наркотики. В пятнадцать провела полтора месяца в частной психиатрической клинике в Западном Сассексе. Ее семья по понятным причинам держала все это в тайне. Медицинское образование, видимо, стало поворотным пунктом. Хотя у нее оставались проблемы, она смогла с ними справиться.

– Что случилось после того, как она ушла из Марсдена? – спрашиваю я.

– Она вернулась в Ливерпуль и обручилась с моряком торгового флота. Ничего из этого не вышло.

– Он под подозрением?

– Нет, он в Бахрейне.

– А другие подозреваемые?

Руиз поднимает бровь:

– Приглашаются все желающие. – Он сухо улыбается и допивает пиво. – Мне пора идти.

– А что будет дальше?

– Я заставлю своих людей раскопать все, что можно, об этом Бобби Моране. Если я смогу связать его с Кэтрин, я очень вежливо попрошу его помочь в моем расследовании.

– И вы не упомянете моего имени?

Он высокомерно смотрит на меня:

– Не волнуйтесь, профессор, ваши интересы в этом деле для меня превыше всего.

20

У моей матери приятное лицо с аккуратным вздернутым носом и прямые волосы, которые, сколько я ее помню, всегда были одинаково уложены в гладкую прическу с серебряными заколками. К сожалению, от отца мне досталась спутанная шевелюра. Если волосы отрастают хотя бы на дюйм длиннее, чем следует, они становятся полностью неуправляемыми и я выгляжу так, словно перенес электрошок.

Все в моей матери говорит о ее статусе жены врача: плиссированные юбки, однотонные блузки и туфли на низком каблуке. Рабыня привычки, она берет с собой сумку, даже когда выгуливает собаку.

Она может организовать званый обед на двенадцать персон быстрее, чем сварится яйцо. Она также устраивает вечеринки в саду, школьные празднества, церковные торжества, мероприятия для сбора средств, экскурсии по мостам, распродажи, соревнования по спортивной ходьбе, крестины, свадьбы и похороны. И со всеми этими способностями мама прожила жизнь, ни разу не узнав о балансе счета, не приняв ни одного решения об инвестиции и не высказав политических пристрастий на публике. Она предоставляет такие дела моему отцу.

Каждый раз, задумываясь о ее жизни, я изумляюсь этому воплощению растраченных и несбывшихся надежд. В восемнадцать она выиграла стипендию на изучение математики в университете Кардиффа. В двадцать пять написала диссертацию, после которой представители американских университетов выстроились у ее дверей. И что она сделала? Вышла замуж за моего отца и стала вести жизнь, полную условностей и компромиссов.

Мне нравится воображать, как она, словно Ширли Валентайн, убежит с греческим официантом или напишет туманную романтическую книгу. Однажды она отбросит благоразумие, корректность и самодисциплину. Она будет танцевать босиком в цветущем поле и перейдет Гималаи. Это приятные мысли. Это, безусловно, привлекательнее, чем представлять себе, как она состарится под телевизионные программы, ворчание отца и чтение его писем, адресованных редакциям различных газет.

Именно этим он сейчас и занимается: пишет письмо в газету. Останавливаясь у нас, он читает только «Гардиан», но эта «красная тряпка», как он ее называет, дает ему достаточно материала для десятка писем.

Мама с Джулианой на кухне обсуждают меню на завтра. Накануне в какой-то момент было решено устроить воскресный обед и собрать всю семью. Приезжают две мои сестры с мужьями и угрюмыми детьми. Только Ребекке удастся спастись. Она в Боснии с миссией ООН. Спасибо ей.

Мои обязанности в субботу утром теперь включают передвижение тонны водопроводного оборудования из прихожей в подвал. Затем мне надо сгрести листья, смазать качели и принести еще два мешка угля из соседнего гаража. Джулиана собирается за продуктами, а Чарли с бабушкой и дедушкой пойдут смотреть на рождественские огни на Оксфорд-стрит.

Еще одно поручение – купить елку. Неблагодарное занятие! Елки с правильными формами встречаются только в рекламных объявлениях. Если попытаться найти такую в реальной жизни, неминуемо столкнешься с разочарованием. Твое дерево окажется согнутым вправо или влево. Слишком кустистым внизу или слишком неопрятным сверху. У него обнаружатся залысины или ветки будут расти неравномерно. Даже если ты каким-то чудом обнаружишь идеальное дерево, оно не влезет в машину и, после того как ты привяжешь его к крыше и привезешь домой, ветки поломаются и сомнутся. Ты протиснешься с ним в дверь, отплевываясь от иголок и покрываясь потом, и услышишь только убийственный вопрос, эхо всех прошедших праздников: «Ты что, не мог найти ничего получше?»

Щеки Чарли порозовели от холода, на руках висят блестящие пакеты с новой одеждой и парой туфель.

– Я купила туфли на каблуках, папа! На каблуках!

– Высоких?

– Всего лишь столько. – Она разводит большой и указательный пальцы.

– А я думал, что ты сорванец, – поддразниваю я ее.

– Они не розовые, – серьезно отвечает она. – И я не купила платьев.

Будущий личный врач Господа наливает себе скотч и раздражается, так как мама болтает с Джулианой вместо того, чтобы принести ему льда. Чарли возбужденно открывает пакеты. Вдруг она замирает:

– Елка! Какая милая!

– Еще бы. Я искал ее три часа.

Я сдерживаюсь и ничего не говорю о своем друге из греческой кондитерской на Чок-Фарм-роуд, который рассказал мне о парне, поставляющем рождественские деревья «половине Лондона» из кузова трехтонного грузовика.

Все предприятие показалось мне весьма сомнительным, но я решил разок рискнуть. Мне нужен был безупречный экземпляр, и вот он здесь – совершенство в форме пирамиды, пахнущее хвоей, с прямым стволом и идеально расположенными ветвями.

С самого возвращения я ходил взад-вперед по гостиной, восхищаясь покупкой. Джулиана уже немного устала отвечать на мой вопрос: «Не правда ли, прекрасное дерево?»

Будущий личный врач Господа рассказывает мне о своем решении проблемы транспортных пробок в центре Лондона. Я жду его мнения о елке. Я не хочу подталкивать его. Он говорит о том, что надо разрешить проезд по Вест-Энду всем машинам доставки только в строго отведенные часы. Затем начинает жаловаться на покупателей, которые движутся слишком медленно, и предлагает ввести в магазинах две полосы: для медленного и для быстрого движения.

– Я купил елку, – перебиваю его я, не в силах больше ждать. Он резко замолкает и смотрит через плечо. Потом встает и изучает ее внимательнее, обходя вокруг. Затем отступает, чтобы составить более общее впечатление.

Он прокашливается и спрашивает:

– А получше у них ничего не было?

– А как же! У них были десятки лучших деревьев. Сотни! Эта была одна из худших, хуже некуда, совершенный ноль. Я ее пожалел. Поэтому и принес домой. Я удочерил убогую елку.

Он кажется удивленным:

– Но она вовсе не так плоха.

– Ты невозможен, черт побери! – бормочу я себе под нос, не в силах оставаться в комнате. Почему наши родители обладают способностью заставить нас чувствовать себя детьми даже тогда когда у нас появляются седые волосы, а плата за наш дом смахивает на долг «третьего мира»?

Я ретируюсь на кухню и наливаю себе джина с тоником, пролив джин на стол. Мой отец здесь только десять часов, а я уже лезу в бутылку. Хорошо хоть завтра прибывает пополнение.

В своих детских кошмарах я всегда бежал: спасался от чудовища, или бешеной собаки, или, например, от неандертальца-нападающего без передних зубов и с ушами, похожими на листья капусты. Просыпался в тот момент, когда меня должны были схватить. От этого я не успокаивался. Это беда кошмаров: в них ничто не получает разрешения. Мы просыпаемся, зависнув в воздухе, или прямо перед взрывом бомбы, или оказавшись голыми на людях.

Я лежу в темноте пять часов. Как только я начинаю думать о приятном и дремать, в страхе подскакиваю. Это все равно что смотреть дешевый фильм ужасов, который смехотворно плох, но в котором иногда попадаются сцены, пугающие тебя до смерти.

Я стараюсь не думать о Бобби Моране, потому что это приводит меня к Кэтрин Макбрайд, а туда я заходить не хочу. Я размышляю, арестовали ли они Бобби или просто наблюдают за ним. В моей голове возникает образ микроавтобуса с затемненными стеклами, припаркованного у его дома.

На самом деле люди не чувствуют, что за ними наблюдают, если не ожидают этого наперед. Однако Бобби мыслит иначе, чем другие. Он воспринимает иные сигналы. Психотик может думать, что телевизор разговаривает с ним, спрашивать, почему это рабочие ремонтируют телефонную линию на мостовой или почему у его дома стоит мини-автобус с затемненными стеклами.

Может быть, ничего подобного и не происходит. Со всеми этими новыми технологиями Руиз сумеет найти все, что ему нужно, просто введя имя Бобби в компьютер и открыв секретный файл, который, по убеждению всех параноиков, заведен у правительства на каждого гражданина.

«Не думай об этом. Спи», – шепчет Джулиана. Она всегда чувствует, когда я из-за чего-то беспокоюсь. Я не спал спокойно ни одной ночи с рождения Чарли. Через какое-то время отвыкаешь спать. А теперь я принимаю эти таблетки, от которых еще хуже.

Джулиана спит на своей половине: простыня зажата между коленями, рука на подушке возле лица. Чарли спит точно так же. Они едва дышат и не шевелятся. Словно не хотят оставлять следов в своих снах.

В воскресенье утром дом наполнен запахом выпечки и женской болтовней. Предполагается, что я должен развести огонь и подмести крыльцо. Вместо этого я ускользаю в газетный киоск и покупаю утреннюю прессу.

Вернувшись в кабинет, я откладываю приложения и журналы и начинаю искать статьи о Кэтрин. Я уже собираюсь сесть, как вдруг замечаю, что одна из пучеглазых рыбок Чарли плавает по аквариуму брюхом кверху. Сначала я решаю, что это своеобразное рыбье развлечение, но при ближайшем рассмотрении она выглядит нездоровой и вялой. У нее серые пятна на чешуе – признак грибка, поражающего экзотических рыбок.

Чарли не очень хорошо переносит смерть. В королевствах Ближнего Востока траур длится и то меньше. Вытаскивая рыбку рукой, я смотрю на несчастное создание. Интересно, поверит ли дочь в то, что рыбка просто исчезла? Чарли ведь только восемь. Но, с другой стороны, она больше не верит в Санта-Клауса и пасхального зайца. Как я мог воспитать такого циника?

– Чарли, у меня плохие новости. Одна из твоих рыбок исчезла.

– Как она могла исчезнуть?

– Ну, в общем, она умерла. Мне очень жаль.

– Где она?

– Ты ведь не хочешь ее видеть?

– Хочу.

Рыбка все еще в моей руке, засунутой в карман. Когда я разжимаю кулак, это больше похоже на фокус, чем на печальное действо.

Джулиана, как человек организованный, хранит целый набор обувных коробок и мешков на случай подобных смертей в семье. Чарли следит, как я погребаю пучеглазую рыбку под сливой между покойным хомяком Харольдом, мышью, известной просто как Мышь, и птенцом ласточки, который влетел во французское окно и сломал себе шею.

К полудню собирается почти вся семья, кроме старшей сестры Люси и ее мужа Эрика с их тремя детьми, чьих имен я никак не могу запомнить, хотя знаю, что все они оканчиваются на «и»: Дебби, Джимми, Бобби. Будущий личный врач Господа хотел, чтобы Люси назвала старшего сына в честь него. Ему нравилась идея третьего поколения Джозефов. Люси была тверда и назвала сына как-то по-другому: Энди, или, может, Гарри, или Фредди.

Они всегда опаздывают. Эрик работает авиадиспетчером, и он самый рассеянный человек, какого я знаю. Это пугает. Он постоянно забывает, где мы живем, поэтому каждый раз звонит нам по телефону и просит объяснить, куда ехать. Как ему удается держать в небе десятки самолетов на безопасном расстоянии друг от друга? Всякий раз, когда я покупаю билет на рейс из Хитроу, мне хочется заблаговременно позвонить Люси и узнать, работает ли в это время Эрик.

Моя средняя сестра Патриция в кухне вместе со своим новым другом Саймоном, специалистом по уголовному праву, работающим на один из тех телесериалов, где разоблачаются юридические ошибки. Патриция развелась и пьет по этому случаю шампанское.

– Я сомневаюсь, что ты от него избавилась, – говорит мой отец.

– Почему? – отвечает она вопросом, быстро отпивая из бокала, пока газ не вышел.

Я решаю спасти Саймона. Он не заслуживает того, чтобы его представляли нашей семье подобным образом. Мы уходим с выпивкой в гостиную и заводим светскую беседу. У Саймона добродушное круглое лицо, и он все время похлопывает себя по животу, как Санта из супермаркета.

– Сочувствую тебе по поводу старика Паркинсона, – говорит он. – Ужасная вещь.

У меня обрывается сердце.

– Кто тебе сказал?

– Патриция.

– А откуда она узнала?

Саймон внезапно осознает свою ошибку и извиняется. За последние месяцы я пережил несколько неприятных эпизодов, но ни один из них не расстроил меня так, как разговор с совершенно чужим человеком, который попивает мой скотч и сочувствует мне.

А кто еще знает?

Звонят в дверь. Эрик, Люси и дети на «и» врываются в дом в сопровождении неистовых рукопожатий и поцелуев. Люси бросает на меня взгляд, и у нее дрожит нижняя губа. Она кидается мне на грудь, и я чувствую, как сотрясается ее тело.

– Мне так жаль, Джо. Так ужасно жаль!

Мой подбородок лежит у нее на макушке. Эрик кладет мне на плечо руку, словно дает папское благословение. Не думаю, что до этого я хоть раз чувствовал себя столь смущенным.

Остаток вечера представляется мне четырехчасовой лекцией по социологии. Устав отвечать на вопросы о своем здоровье, я удаляюсь в сад, где Чарли играет с детьми на «и». Она показывает им, где мы зарыли рыбку. Я наконец вспомнил их имена: Гарри, Перри и Дженни.

Гарри еще совсем малыш и выглядит, как миниатюрный человечек Мишлен в своем дутом комбинезоне и шерстяной шапочке. Я подбрасываю его в воздух, и он хихикает. Другие дети хватают меня за руки, как если бы я был чудовищем. Я замечаю, как Джулиана смотрит на меня через французское окно. Я знаю, о чем она думает.

После ланча мы переходим в гостиную и все делают комплименты елке и фруктовому пирогу моей матери.

– Давайте поиграем в «Кто я?», – говорит Чарли с набитым ртом. Она не обращает внимания на общий стон, достает ручки и бумагу и одновременно торопливо объясняет правила: – Вы должны задумать кого-то известного. Не обязательно настоящего. Может, героя мультиков или актера. Это может быть даже Лесси…

– Пропала моя идея.

Она бросает на меня сердитый взгляд:

– Не позволяйте никому видеть, что вы написали. Потом надо приклеить бумажку кому-нибудь на лоб. И все должны догадаться, кто мы.

Игра оборачивается сплошным криком. Будущий личный врач Господа не может понять, почему все так хохочут над именем у него на лбу: «Ворчун из „Белоснежки“».

Мне уже начинает все это нравиться, когда звонят в дверь и Чарли решает ее открыть. Люси и Патриция принимаются мыть чашки и тарелки.

– Вы не похожи на полицейского, – говорит Чарли.

– Я следователь.

– А у вас есть значок?

– Ты хочешь его увидеть?

– Наверное, следует.

Руиз тянется к внутреннему карману своей куртки, когда я выручаю его.

– Мы научили ее осторожности, – извиняюсь я.

– Это очень мудро. – Он улыбается Чарли и молодеет на пятнадцать лет. На какой-то миг мне кажется, что он взъерошит ей волосы, но теперь люди так делают нечасто.

Руиз бросает взгляд в зал поверх моей головы и извиняется за то, что потревожил нас.

– Я могу для вас что-нибудь сделать?

– Да, – мямлит он, а затем похлопывает себя по карману, словно написал записку, чтобы не забыть.

– Не хотите ли войти?

– Если можно.

Я веду его в кабинет и предлагаю снять пальто. Заметки, касающиеся случая Кэтрин, лежат на столе там, где я их оставил.

– Делаете домашнее задание?

– Я хотел убедиться, что ничего не забыл.

– И не забыли?

– Нет.

– Может, позволите судить мне?

– Не в этот раз. – Я закрываю блокноты и отодвигаю их.

Обойдя вокруг стола, он оглядывает книжные шкафы, изучая фотографии и сувенирный кальян из Сирии.

– Где он был?

– Простите?

– Вы сказали, что убийца начал не с Кэтрин; так где же он был?

– Практиковался.

– На ком?

– Не знаю.

Руиз уже у окна, осматривает сад. Он поднимает плечи, и накрахмаленный воротник рубашки упирается ему в уши. Я хочу спросить, что он узнал о Бобби, но он прерывает меня:

– Он будет убивать еще?

Я не хочу отвечать. Гипотетические рассуждения рискованны. Он чувствует мои колебания и не собирается меня отпускать. Я должен хоть что-то сказать:

– В настоящий момент он все еще думает о Кэтрин и о том, как она умерла. Когда эти воспоминания начнут стираться, он может начать искать новые ощущения, чтобы питать свои фантазии.

– Почему вы так уверены?

– Его действия произвольны и свободны. Он не потерял контроль и не был ослеплен гневом или желанием. Он был спокоен, рассудителен, почти в восторге от своего плана.

– А где же эти предыдущие жертвы? Почему мы их не нашли?

– Возможно, вы не установили связь.

Руиз недовольно передергивает плечами. Ему неприятно думать, что он упустил нечто важное. В то же время инспектор не станет подвергать опасности расследование из-за своей непомерной гордости. Он хочет понять.

– Вы ищете разгадку в его методе, но понять его можно только путем сравнения преступлений. Найдите другие жертвы, и, возможно, вы установите почерк.

Руиз скрипит зубами, словно хочет стереть их. Что я еще могу сказать ему?

– Он знает местность. Погребение Кэтрин потребовало времени. Он знал, что на ту часть канала не выходят окна домов. И он знал, в какое время ночи набережная пуста.

– Значит, он живет неподалеку.

– Или жил.

Руиз проверяет, как эти факты согласуются с его теорией, оценивая их значимость. Кто-то идет вниз по лестнице. Спускается бачок. Раздается сердитый крик ребенка.

– Но зачем он выбрал такое людное место? Он мог бы спрятать ее у черта на куличках.

– Он не прятал ее. Он позволил вам обнаружить Кэтрин.

– Зачем?

– Может, он гордится тем, что совершил. Или же устроил вам предварительный просмотр.

Руиз кривится:

– Не понимаю, как вы можете работать? Как можете ходить по улице, зная, что такие извращенцы на свободе? Как можете жить у них в головах? – Он скрещивает руки, засовывая кисти рук под мышки. – Хотя, может, вам нравится эта дрянь?

– Что вы хотите сказать?

– Догадайтесь сами. Это для вас игра, вы играете в следователя? Показываете мне карту одного пациента, а другую прячете. Звоните и задаете вопросы. Вас это забавляет?

– Я… я не просил, чтобы меня в это втягивали.

Он доволен моей злостью. В тишине слышен смех снизу.

– Думаю, вам лучше уйти.

Он смотрит на меня с удовлетворением и чувством превосходства, потом берет пальто и спускается вниз. Я так вымотан, что чувствую, как из меня уходит энергия.

У входной двери Руиз поправляет воротник пиджака и смотрит на меня.

– Это охота, профессор, в ней есть лисы и собаки, а также те, кто мешает охоте. Кем являетесь вы?