Текст книги "Подозреваемый"

14

Бобби Моран нагоняет меня в фойе. Он выглядит еще более помятым, чем обычно, на его пальто налипла грязь, из карманов торчат бумаги. Интересно, он просто не выспался или предчувствует что-то дурное?

Быстро моргая за стеклами очков, он бормочет извинения:

– Мне надо поговорить.

Я смотрю поверх его головы на настенные часы.

– У меня другой пациент…

– Пожалуйста…

Надо отказать. Нельзя позволять людям приходить просто так. Мина будет в ярости. Она прекрасно управлялась бы с делами, если бы не пациенты, пропускающие назначенное время и приходящие потом без предупреждения.

– Так каши не сваришь, – говорит она обычно, и я соглашаюсь с ней, даже не совсем понимая, что она имеет в виду.

Наверху я приглашаю Бобби сесть и наспех меняю свое утреннее расписание. Он кажется смущенным из-за всех затруднений, которые вызвал. Сегодня он другой: более приземленный, воспринимающий реальность лучше, чем обычно.

– Вы спрашивали меня, что мне снится. – Он смотрит на пятно под ногами.

– Да.

– Я думаю, со мной что-то не так. Я не могу отбросить эти мысли.

– Какие мысли?

– Во сне я причиняю людям боль.

– Как вы причиняете им боль?

Он жалобно смотрит на меня:

– Я пытаюсь не спать, я не хочу засыпать. Арки велит мне идти в кровать. Она не понимает, почему я смотрю телевизор в четыре утра, завернувшись в одеяло на диване. Это из-за снов.

– А что в них?

– В них случаются плохие вещи – но ведь это не значит, что я плохой человек. – Он ерзает на краешке кресла, его глаза бегают. – Девушка в красном платье. Она появляется в самые неожиданные моменты.

– В ваших снах?

– Да. Она смотрит на меня – сквозь меня, словно меня нет. Она смеется.

Его глаза, сверкнув, заметно расширяются и тон внезапно меняется. Ерзая в кресле, он поджимает губы и скрещивает ноги. Я слышу резкий женский голос:

– Итак, Бобби, не ври.

– Я не вру.

– Он прикасался к тебе или нет?

– Нет.

– Мистер Эрскин хочет услышать другое.

– Не заставляй меня говорить это.

– Мы не хотим терять время мистера Эрскина. Он проделал весь этот путь…

– Я знаю, зачем он приехал.

– Не говори со мной таким тоном, милый. Это невежливо.

Бобби засовывает свои большие руки в карманы и топает ногой. Он произносит тихим шепотом, прижав подбородок к груди:

– Не заставляй меня говорить это.

– Просто скажи ему, и мы пойдем обедать.

– Пожалуйста, не заставляй.

Он трясет головой, и все его тело содрогается. Поднимает глаза на меня, и я понимаю, что он вернулся в реальность.

– Вы знаете, что яички голубого кита размером с «фольксваген»-«жучок»?

– Нет, я этого не знал.

– Мне нравятся киты. Их так легко рисовать и вырезать.

– Кто такой мистер Эрскин?

– Я должен его знать?

– Вы упомянули его имя.

Он качает головой и подозрительно смотрит на меня.

– Вы с ним встречались?

– Я родился в одном мире. А теперь по пояс увяз в другом.

– Что это значит?

– Я должен удерживать вещи, я должен их удерживать.

Он меня не слушает. Его мысли движутся так быстро, что не могут сконцентрироваться на одном предмете дольше нескольких секунд.

– Вы рассказывали мне о своих снах. О девушке в красном платье. Кто она такая?

– Просто девушка.

– Вы ее знаете?

– У нее обнаженные руки. Она поднимает их и проводит пальцами по волосам. Я вижу шрамы.

– Как они выглядят?

– Это не важно.

– Важно!

Склонив голову набок, Бобби проводит пальцем по внутренней стороне рукава рубашки от локтя до запястья. Затем снова смотрит на меня. В его глазах ничего не отражается. Он говорит о Кэтрин Макбрайд?

– Откуда у нее эти шрамы?

– Она сама себя порезала.

– Откуда вы это знаете?

– Это знают многие. – Бобби расстегивает манжет рубашки и закатывает левый рукав. Потом протягивает мне руку ладонью вверх. Тонкие белые шрамы еле видны, но легко узнаваемы. – Они словно знак отличия, – шепчет он.

– Бобби, послушайте меня. – Я наклоняюсь вперед. – Что случается с девушкой в ваших снах?

В его глазах отражается паника, подобная растущей лихорадке.

– Я не помню.

– Вы знаете эту девушку?

Он качает головой.

– Какого цвета ее волосы?

– Каштановые.

– А глаза?

Он пожимает плечами.

– Вы сказали, что во сне причиняете людям боль. А этой девушке?

Вопрос слишком прямолинеен. Бобби с подозрением глядит на меня:

– Почему вы на меня так смотрите? Вы записываете разговор на магнитофон? Вы крадете мои слова? – Он озирается по сторонам.

– Нет.

– Тогда почему так смотрите?

И тут я понимаю, что он говорит о «маске Паркинсона». Джок предупреждал меня об этом. Мое лицо может становиться полностью неподвижным и непроницаемым, как у статуи с острова Пасхи.

Я отвожу взгляд и пытаюсь начать заново, но мысль Бобби уже пустилась в путь.

– Вы знаете, что год тысяча девятьсот шестьдесят первый можно написать перевернутым, и он будет выглядеть точно так же? – спрашивает он.

– Нет, я не знал.

– Такое снова случится в шесть тысяч девятом году.

– Мне надо узнать о вашем сне, Бобби.

– No comprenderás todavía lo que comprenderás en el future.

– Что это значит?

– Это по-испански. Ты пока не понимаешь того, что поймешь в конце. – Внезапно он морщит лоб, словно забыв что-то. Затем это выражение сменяется полным недоумением. Он не просто потерял нить рассуждения, он вообще забыл, зачем сюда пришел. Он смотрит на часы.

– Почему вы здесь, Бобби?

– Я не могу избавиться от этих мыслей.

– Каких мыслей?

– В своих снах я причиняю людям боль. Это не преступление. Это только сон.

Мы уже были здесь полчаса назад. Он забыл все, что случилось за это время.

Существует метод ведения допроса, иногда используемый ЦРУ, который называется «Техника „Алисы в Стране чудес“». Он основывается на полном изменении картины мира и разрушении всего знакомого и логичного. Следователь начинает с вопросов, которые кажутся вполне обычными, но на самом деле лишены всякого смысла. Если подозреваемый пытается, отвечать, второй следователь прерывает его, вставляя не относящиеся к делу и столь же бессмысленные замечания.

Они неожиданно меняют тон и стиль речи посреди предложения. Они сердито отпускают приятные комментарии или ласково угрожают. Они смеются в самый неподходящий момент и говорят загадками.

Если подозреваемый пытается отвечать, его игнорируют, а если отказывается, его поощряют – непонятно за что. В то же время следователи изменяют окружающую обстановку: переводят стрелки часов назад и вперед, включают и выключают свет, подают еду с интервалами то в десять часов, то в десять минут.

Представьте себе, что это продолжается изо дня в день. Отрезанный от мира и привычного окружения, подозреваемый пытается уцепиться мыслью за то, что помнит. Он может отсчитывать время или воспроизводить в памяти лицо или местность. Но все эти ниточки, связывающие его со здравым смыслом, постепенно разрываются, пока он в конце концов не утрачивает всякое чувство реальности.

Разговоры с Бобби напоминают этот метод. Произвольные связи, искаженные рифмовки и странные загадки кажутся мне достаточно разумными. Но в то же время меня все глубже втягивают в головоломку и границы между реальностью и фантазией начинают размываться.

Он больше не говорит о своем сне. Когда я спрашиваю его о девушке в красном платье, он пропускает мой вопрос мимо ушей. Молчание не помогает. Он сосредоточен и непроницаем.

Бобби ускользает от меня. Когда я впервые встретил его, то увидел перед собой умного, четко выражающего свои мысли, чуткого молодого человека, озабоченного жизнью. Теперь я вижу почти шизофреника с дикими снами и, предположительно, с историей душевного заболевания.

Я думал, что контролирую его, но вот он нападает на женщину средь бела дня и признается, что ранит людей в своих снах. А как насчет девушки со шрамами?

Дыши глубже. Анализируй факты. Складывая мозаику, нельзя применять силу. Каждый пятнадцатый на определенном этапе жизни наносит себе ранения: это два ученика в каждом классе, четыре человека в переполненном автобусе, двадцать в пригородном поезде и две тысячи на домашнем матче «Арсенала».

За шестнадцать лет я, безусловно, научился не верить в заговоры и не слушать голоса, которые слышат мои пациенты. Какой прок от врача, умирающего от болезни?

15

Школа великолепна: солидное здание в георгианском стиле, увитое глицинией. Дорожка, покрытая гравием, поворачивает перед воротами и ведет к каменному крыльцу. Парковка кажется стоянкой магазина, торгующего «рейнджроверами» и «мерседесами». Я паркую наш «метро» за углом на улице.

Школа Чарли проводит ежегодный благотворительный обед и аукцион. Актовый зал украшен черными и белыми шариками, на кортах установлены палатки.

На приглашениях было написано «стиль одежды свободный», но большинство матерей пришли в вечерних туалетах, потому что им больше некуда их надеть. Они столпились вокруг какой-то незначительной звезды телесериалов, демонстрировавшей загар из солярия и прекрасные зубы. Вот что получаешь, отправляя своего ребенка в дорогую частную школу: возможность общаться с дипломатами, ведущими шоу и наркобаронами.

Это первый вечер за несколько недель, который мы проводим вне дома, но, вместо того чтобы расслабиться, я чувствую себя на взводе. Я все думаю о визите Джулианы к Джоку. Откуда-то она знает, что я ей соврал. Когда она что-нибудь скажет? С того времени, как я узнал диагноз, я поддался мрачному настроению и отдалился от людей. Может, я чувствую себя виноватым?

Нет, скорее всего это раскаяние. Таков мой способ обезопасить окружающих.

Я постепенно теряю свое тело. Одна часть меня думает, что все нормально. У меня все будет в порядке до тех пор, пока я сохраняю рассудок. Но другая часть уже отчаянно жалеет о том, чего я еще не потерял.

Итак, вот где я оказался: не столько на перекрестке, сколько в тупике. У меня есть жена, которой я горжусь, и дочь, которая вызывает у меня слезы умиления. Мне сорок два года, и я только что научился сочетать интуицию со знаниями и должным образом делать свою работу. Впереди лежит половина жизни – лучшая половина. К сожалению, в отличие от ума, который мне послушен, тело не способно, или скоро станет неспособным, служить мне. Оно понемногу предает меня. Это единственное, в чем я могу быть уверен.

Аукцион слишком затягивается. Так бывает всегда. Ведет церемонию профессиональный аукционист с актерским голосом, перекрывающим шум и болтовню. Каждый класс создал по два произведения, в основном красочные коллажи из индивидуальных работ. Ребята из класса Чарли изобразили цирк и пляж с цветными купальными шапочками, зонтиками и лотками с мороженым.

– Это хорошо смотрелось бы в кухне, – говорит Джулиана, беря меня под руку.

– Сколько будет стоить починка водопровода?

Она пропускает мой вопрос мимо ушей.

– Чарли нарисовала кита.

Приглядевшись, я замечаю серый горб на горизонте. В рисовании она не особенно сильна, но я знаю, что она любит китов.

Аукционы приоткрывают лучшее и худшее в людях. А торговаться с большей страстью, чем родители единственного ребенка, может только ослепленный любовью обеспеченный дедушка.

Я встаю только раз, чтобы предложить 65 фунтов за пляж. Когда под вежливые аплодисменты молоток опускается, цена превышает семьсот. Аукцион выиграли по телефону. Черт возьми, просто Сотбис какой-то!

Мы возвращаемся домой за полночь. Няня забыла включить свет над крыльцом. В темноте я спотыкаюсь о связку медных труб и падаю на ступени, ударяя колено.

– Ди Джей попросил разрешения оставить их здесь, – извиняется Джулиана. – Не волнуйся за штаны. Я их замочу.

– А как насчет моей коленки?

– Думаю, ты будешь жить.

Мы вместе идем проверить, как там Чарли. Мягкие игрушки окружают ее кровать, повернувшись к дверям, словно охрана форта. Она спит на боку, большой палец у губ.

Пока я чищу зубы, Джулиана стоит рядом и, глядя в зеркало, снимает с лица косметику. Она смотрит на мое отражение:

– У тебя есть любовница?

Этот вопрос задан таким повседневным тоном, что застает меня врасплох. Я хочу притвориться, что не расслышал, но уже поздно. Я перестал чистить зубы. Пауза выдает меня.

– С чего ты взяла?

Она стирает тушь с ресниц.

– В последнее время я чувствую, что ты где-то далеко.

– Я переживал.

– Но ведь ты хочешь остаться с нами?

– Конечно хочу.

В зеркале я вижу, что она не сводит с меня глаз. Я отворачиваюсь и споласкиваю зубную щетку.

– Мы больше не разговариваем, – продолжает она после паузы.

Я знаю, что последует дальше. И не хочу двигаться в этом направлении. Вот сейчас она начнет говорить мне, что я не умею общаться. Она думает, что, раз я психолог, я должен уметь высказывать и анализировать свои чувства. Почему? Я целый день сижу в сознании других людей. Когда я прихожу домой, то самое серьезное, о чем мне хочется думать, – это уроки Чарли.

Джулиана другая. Она умеет говорить. Она делится всем и все обсуждает. Не то чтобы я боялся открыть свои чувства. Я боюсь, что если начну, то не смогу остановиться.

Я пытаюсь придать разговору другой оборот.

– Когда люди женаты так долго, как мы с тобой, им не надо много говорить, – робко начинаю я. – Мы можем читать мысли друг друга.

– Правда? И о чем я сейчас думаю?

Я притворяюсь, что не слышу ее:

– Нам легко друг с другом. Это называется привычкой.

– Которая рождает презрение.

– Нет!

Она обнимает меня, проводя руками по груди и обхватывая за талию.

– Какой смысл жить с кем-то, если не можешь поговорить с ним о важных вещах? – Она кладет голову мне на спину. – Это делают супруги. Это нормально. Я знаю, что ты страдаешь. Я знаю, что ты напуган. Я знаю, что ты беспокоишься о том, что случится, если твое состояние ухудшится… о Чарли и обо мне… но ты не можешь стоять между нами и миром, Джо. Ты не можешь защищать нас от подобных вещей.

Я чувствую сухость во рту, как в начале похмелья. Это не спор, это просто разница в восприятии. Я знаю, что если я не отвечу, то Джулиана заполнит молчание.

– Чего ты так боишься? Ты ведь не умрешь.

– Я знаю.

– Конечно, это несправедливо. Ты этого не заслуживаешь. Но взгляни на то, что ты имеешь: прекрасный дом, карьера, жена, которая любит тебя, и дочь, готовая целовать землю, по которой ты ступаешь. Если все это не может перевесить любую проблему, то у нас что-то не так.

– Я не хочу, чтобы что-то менялось. – Мне противно оттого, как жалко и неубедительно это звучит.

– Ничто и не должно измениться.

– Я вижу, как ты наблюдаешь за мной. Ищешь симптомы. Здесь дрожь, там судорога.

– Тебе больно от этого? – внезапно спрашивает она.

– Нет.

– Я этого не знала. – Она соединяет свою и мою кисть и обвивает вокруг своей ладони мои пальцы. – Это тебя смущает?

– Иногда.

– Тебе нужна специальная диета?

– Нет.

– А упражнения?

– По мнению Джока, они могут помочь, но болезнь они не остановят.

– Я не знала, – шепчет она. – Надо было мне сказать. – Она придвигается еще ближе, прижимаясь губами к моему уху. Капельки воды на ее щеке похожи на слезы. Я глажу ее по голове.

Ее руки скользят по моей груди. Молния расстегнута, ласковое прикосновение ее пальцев, вкус ее языка, ее дыхание у меня в легких…

Потом, когда мы лежим в постели, я смотрю, как в груди у нее бьется сердце. В первый раз за шесть лет мы занимались любовью, не сверившись предварительно с календарем.

Звонит телефон.

– Профессор О'Лафлин?

– Да.

– Это из больницы Черинг-кросс. Извините, что разбудил вас. – У врача молодой голос, в нем слышится усталость. – У вас есть пациент по имени Бобби Моран?

– Да.

– Полиция обнаружила его лежащим на дорожке возле Хаммерсмит-бридж. Он спрашивал вас.

16

Джулиана переворачивается и укладывается на мою подушку, подтыкая одеяло под себя.

– Что случилось? – сонно спрашивает она.

– Проблема у пациента. – Я натягиваю свитер на футболку и начинаю разыскивать джинсы.

– Ты ведь не собираешься уходить?

– Ненадолго.

В этот ранний час мне требуется всего пятнадцать минут, чтобы добраться до Фулхема. Глядя сквозь двери больницы, я вижу, как негр-уборщик кружит по полу швабру и ведро в странном вальсе. За столом регистратуры сидит охранник. Он указывает мне путь к входу в травматологическое отделение.

За вращающимися дверями в приемной маются уставшие и раздраженные люди. Дежурная сестра занята. В коридоре появляется молодой врач и начинает спорить с бородатым человеком, прижимающим ко лбу окровавленную тряпку и кутающимся в одеяло.

– И прождете всю ночь, если не присядете, – говорит врач, отворачивается и смотрит на меня.

– Я профессор О'Лафлин.

Секунду он размышляет над моим именем. Потом вспоминает, кто я. С правой стороны шеи у него родимое пятно, и поэтому он ходит с поднятым воротником белого халата.

В течение нескольких минут я иду за этим белым халатом по пустому коридору мимо тележек с бельем и прислоненных к стенам носилок.

– С ним все в порядке?

– В основном порезы и синяки. Возможно, он выпал из машины или упал с велосипеда.

– Его оставят на ночь?

– Нет, но он не хочет уходить, не поговорив с вами. Он все говорит о том, что надо смыть кровь с рук. Вот почему я оставил его в смотровой. Не хочу, чтобы он расстраивал других пациентов.

– У него сотрясение?

– Нет. Но он очень взволнован. Полицейские думают, что существует угроза суицида. – Врач оборачивается и смотрит на меня. – А ваш отец хирург?

– На пенсии.

– Я однажды слушал его лекцию. Он производит большое впечатление.

– Да. Как лектор.

В смотровой маленькое окошечко расположено на высоте человеческого роста. Бобби сидит на стуле, вытянув ноги. На нем грязные джинсы, фланелевая рубашка и армейская шинель, рукава которой он теребит, ухватившись за ниточки. Взгляд воспаленных глаз Бобби устремлен на противоположную стену, словно на стену, где разыгрывается некая драма, которую никому другому не дано увидеть. Когда я вхожу, он не оборачивается.

– Бобби, это я, профессор О'Лафлин. Вы знаете, где вы находитесь?

Он кивает.

– Вы можете рассказать мне, что случилось?

– Я не помню.

– Как вы себя чувствуете?

Он пожимает плечами, все еще не глядя на меня. Стена интереснее. Я чувствую исходящий от него запах пота и сырой одежды. Есть и еще один запах – что-то знакомое, чего я никак не могу определить. Что-то медицинское.

– Что вы делали на Хаммерсмит-бридж?

– Не знаю. – Его голос дрожит. – Я упал.

– Что вы помните?

– Пошел спать с Арки, а потом… Иногда мне невыносимо быть одному. У вас бывает такое чувство? У меня постоянно. Я хожу по пятам за Арки. Я хожу за ней, постоянно говоря о себе. Я говорю ей, о чем думаю…

Наконец-то он перевел взгляд на меня. В его глазах страх. Пустота. Я уже видел это выражение. Один из моих пациентов, пожарный, постоянно слышал крики пятилетней девочки, которая погибла в горящей машине. Он спас ее мать и маленького брата, но из-за пламени не смог вернуться за нею самой.

Бобби спрашивает:

– Вы слышите ветряные мельницы?

– А какой звук они производят?

– Шум, похожий на лязг металла, но, когда ветер дует особенно сильно, их крылья дрожат и воздух начинает кричать от боли. – Его передергивает.

– А зачем нужны ветряные мельницы?

– Они все приводят в движение. Если приложите ухо к земле, то услышите их.

– Что значит «все»?

– Электричество, заводы, поезда. Без ветряных мельниц все это останавливается.

– Эти мельницы – Бог?

– Вы ничего не знаете, – говорит он, желая закончить разговор.

– Вы когда-нибудь их видели?

– Нет. Я же сказал, что слышу их.

– А где, по-вашему, они находятся?

– Посреди океанов, на больших платформах, как нефтяные вышки. Они вытягивают энергию из центра земли – из ядра. Мы используем слишком много энергии. Мы тратим ее. Вот почему надо выключать свет и экономить электричество. Или мы нарушим баланс. Если взять слишком много из центра, то там образуется вакуум. Мир взорвется.

– А почему мы забираем так много энергии?

– Выключайте свет слева, справа, слева, справа. Поступайте правильно. – Он отдает честь. – Я был правшой, но приучил себя писать левой… Давление растет. Я чувствую его.

– Где?

Он похлопывает себя по голове:

– Я похлопал себя по сердцевине. Сердцевина яблока. Вы знаете, что атмосфера Земли тонка, как яблочная кожура?

Он играет словами – характерная примета психического расстройства. Каламбуры и простые созвучия помогают связать разрозненные идеи.

– Иногда мне снится, что меня заперли на ветряной мельнице, – говорит он. – Шестеренки движутся, лезвия сверкают, молотки стучат по наковальням. Такую музыку играют в аду.

– Это один из ваших кошмаров?

Он переходит на заговорщический шепот:

– Некоторые из нас знают, что происходит.

– И что же происходит?

Он откидывается назад, оглядывая меня. Его глаза светятся. Затем странная полуулыбка возникает у него на лице.

– Вы знаете, что космическому кораблю с экипажем понадобилось меньше времени, чтобы долететь до Луны, чем дилижансу, чтобы объехать Англию?

– Нет, я этого не знал.

Он вздыхает с торжеством.

– Что вы делали на мосту?

– Я лежал на земле и слушал мельницы.

– Когда вас привезли в больницу, вы повторяли, что хотите смыть кровь с рук.

Он помнит это, но молчит.

– Как кровь попала на ваши руки?

– Ненавидеть – это нормально. Мы просто об этом не говорим. Совершенно нормально хотеть причинить боль людям, которые причинили боль нам…

Я не вижу в этом смысла:

– А вы причинили кому-то боль?

– Все эти капли ненависти собираются в бутылку. Кап, кап, кап… Ненависть не испаряется, как другие жидкости. Она похожа на нефть. Потом однажды бутылка наполняется.

– И что тогда происходит?

– Ее надо опустошить.

– Бобби, вы обидели кого-нибудь?

– А как еще можно избавиться от ненависти? – Он снова теребит рукава рубашки, покрытой чем-то темным.

– Это кровь, Бобби?

– Нет, это нефть. Вы что, не слушали меня? Все дело в нефти. – Он встает и делает два шага к двери. – А теперь мне можно пойти домой?

– Я думаю, вам стоит ненадолго остаться здесь, – говорю я, пытаясь сохранить обыденный тон.

Он подозрительно смотрит на меня:

– Почему?

– Вчера вечером у вас произошел срыв и вы потеряли чувство реальности. Возможно, вы попали в аварию или упали. Я думаю, надо сделать анализы и понаблюдать вас.

– В больнице?

– Да.

– В общем отделении?

– В психиатрическом.

Он не колеблется ни секунды:

– Идите вы к черту! Вы хотите меня запереть!

– Вы останетесь добровольно. Вы сможете уйти, когда захотите.

– Это уловка. Вы думаете, что я сумасшедший! – Он орет на меня. Он хочет сбежать, но что-то удерживает его здесь. Может быть, он потратил на меня слишком много сил.

По закону я не могу остановить его. Даже имей я доказательства, у меня нет права задержать или запереть Бобби. Такие полномочия есть у психиатров, судебных медиков и врачей, но не у скромного психолога. Бобби свободен.

– Можно прийти к вам на прием? – спрашивает он.

– Да.

Он застегивает шинель и кивает в знак одобрения. Я иду с ним по коридору, и мы садимся в лифт.

– У вас раньше случались такие провалы, как этот? – спрашиваю я.

– Что еще за «провалы»?

– Провалы в памяти, когда время словно исчезает.

– Это было около месяца назад.

– Вы помните, в какой день?

Он кивает:

– Мне надо было избыть ненависть.

Центральный вход больницы открыт. На крыльце Бобби поворачивается и благодарит меня. Я снова чувствую запах. Теперь я понимаю, что это. Хлороформ.