Текст книги "Подозреваемый"

17

Хлороформ – бесцветная жидкость, плотность которой в два раза выше плотности воды, по запаху напоминающая эфир и с сильным сладким вкусом. Это важное органическое соединение, используемое преимущественно в промышленности.

Шотландский врач сэр Джеймс Симпсон из Эдинбурга впервые применил его в качестве анестетика в 1847 году. Спустя шесть лет английский врач Джон Сноу дал его королеве Виктории во время рождения принца Леопольда, ее восьмого ребенка.

Нескольких капель, нанесенных на ткань или маску, обычно достаточно для анестезии на несколько минут. Через 10–15 минут пациент приходит в сознание с чувством головокружения, но почти без тошноты и рвоты. Хлороформ очень опасен и вызывает фатальный паралич сердца приблизительно в одном из 3000 случаев.

Закрыв энциклопедию, я кладу ее на место и пишу для себя заметку. Откуда у Бобби хлороформ на одежде? Как он мог использовать этот промышленный раствор или анестетик? Кажется, я припоминаю, что хлороформ иногда используется в лекарствах от кашля и кремах против раздражений, но не в таких количествах, чтобы оставить столь явный запах.

Бобби говорил, что работает курьером. Возможно, он развозит промышленные жидкости. Я спрошу его в следующий раз, если тогда его еще можно будет контролировать.

Я слышу грохот, доносящийся из подвала. Ди Джей и его помощник все еще возятся с котлом. Очевидно, вся наша водопроводная система была сконструирована маньяком, одержимым страстью изгибать трубы. Изнутри наши стены похожи на современную скульптуру. Один бог знает, во что это нам обойдется.

В кухне, налив кофе, я усаживаюсь за стол рядом с Чарли. Она укладывает библиотечную книгу на коробку сухих завтраков. Моя газета покоится на стакане с апельсиновым соком.

Чарли играет: подражает каждому моему движению. Когда я откусываю тост, она делает то же самое. Когда я отхлебываю кофе, она отхлебывает чай. Она даже склоняет голову подобно мне, когда я пытаюсь разобрать новости на сгибе страницы.

– Тебе хватит мармелада? – спрашивает она, помахивая рукой у меня перед носом.

– Да, извини.

– Ты разговаривал с феями.

– Они передали тебе привет.

Из прачечной появляется Джулиана, отбрасывая прядь волос со лба. Вдали шумит центрифуга. Раньше мы завтракали вместе, пили кофе и передавали друг другу страницы газеты. Теперь она не может так долго сидеть на одном месте.

Она загружает тарелки и чашки в посудомоечную машину и кладет передо мной таблетку.

– Что случилось в больнице?

– Упал один из моих пациентов. С ним все в порядке.

Она хмурится:

– Тебе надо сократить количество экстренных вызовов.

– Я знаю. Это исключительный случай.

Она откусывает кусочек тоста и начинает упаковывать обед для Чарли. Я чувствую запах ее духов и замечаю, что на ней новые джинсы и лучший жакет.

– Куда ты собираешься?

– У меня семинар по исламу. Ты обещал в четыре быть дома и посидеть с Чарли.

– Не могу. У меня прием.

Она недовольна:

– Но кто-то должен быть дома.

– Я могу вернуться к пяти.

– Ладно. Попробую найти кого-нибудь.

Из кабинета звоню Руизу. На заднем плане слышен шум промышленного оборудования и журчание воды. Он у реки.

Представляясь, я слышу электронный щелчок и задумываюсь, записывает ли он наш разговор.

– Я хотел бы задать вам вопрос о Кэтрин Макбрайд.

– Да?

– Сколько у нее было ран?

– Двадцать одна.

– Патологоанатом обнаружил следы хлороформа?

– Вы читали отчет.

– Там об этом не было упомянуто.

– Зачем вам это?

– Может, это и не важно.

Он вздыхает:

– Давайте заключим сделку: вы перестанете звонить мне и спрашивать обо всякой ерунде, а я дам вам отсрочку на оплату штрафа за парковку?

Прежде чем успеваю извиниться за беспокойство, я слышу, как кто-то произносит его имя. Он ворчит что-то типа «не стоит благодарности» и отключается. У этого человека стиль общения гробовщика.

Фенвик ошивается в моей приемной, поглядывая на свой золотой «ролекс». Мы собираемся пообедать в Мейфейр в его любимом ресторане. Это одно из тех мест, о которых пишут в воскресных приложениях, потому что повар темпераментен, привлекателен и встречается с моделью. По словам Фенвика, оно также известно как постоянное место встреч знаменитостей, но мне они почему-то никогда не попадаются. Правда, однажды я действительно видел там Питера О'Тула. Фенвик запросто называл его Питером и был сама общительность.

Сегодня Фенвик особенно тщательно демонстрирует дружелюбие. По пути к ресторану он спрашивает о Джулиане и Чарли. Затем громко читает все меню и комментирует каждое блюдо, как будто я неграмотен. Когда вместо вина я заказываю минеральную воду, он выглядит разочарованным.

– Я дал зарок не пить за обедом.

– Очень неудобно для общества.

– Некоторым приходится работать во второй половине дня.

Подходит официант, и Фенвик дает ему подробные инструкции, как приготовить блюда, вплоть до температуры духовки и количества ударов молотком по куску мяса. Если у официанта есть хоть капля здравого смысла, он позаботится о том, чтобы эти инструкции никогда не дошли до кухни.

– Разве тебе никогда не говорили, что нельзя расстраивать того, кто готовит тебе еду? – спрашиваю я.

Фенвик смотрит на меня озадаченно.

– Забудь, – говорю я. – Тебя ничему не научили в университете.

– Старик, у меня был полный пансион!

Как это похоже на него!

Фенвик смотрит по сторонам, выискивая знакомые лица. Я так и не смог понять, для чего ему нужны эти обеды. Обычно он уговаривает меня вложиться в сделку с недвижимостью или организовать компанию биотехнологий. Он не имеет никакого представления о реальных деньгах и, что еще хуже, о том, как мало их у людей и сколько приходится платить по ипотеке.

Мне бы никогда не пришло в голову обратиться за советом к Фенвику, но он сидит рядом, и в разговоре возникла пауза.

– Хочу задать тебе гипотетический вопрос, – говорю я, сворачивая и разворачивая салфетку. – Если бы у тебя был пациент, которого ты подозревал бы в серьезном преступлении, что бы ты сделал?

На лице Фенвика появляется тревога. Он смотрит через плечо, словно боится, как бы нас кто-нибудь не подслушал.

– У тебя есть доказательства? – шепчет он.

– В общем, нет… Скорее интуиция.

– Насколько серьезное преступление?

– Не знаю. Возможно, серьезнейшее.

Фенвик подается вперед, прикрыв ладонью рот. Он выглядит самым подозрительным образом.

– Старик, надо сказать полиции.

– А как же врачебная тайна? На ней основывается вся моя деятельность. Если пациенты мне не доверяют, я не могу им помочь.

– Это не в счет. Вспомни дело Тарасова.

Тарасов, студент из Калифорнии, убил свою бывшую подружку в конце шестидесятых. Во время сеансов психотерапии он говорил врачу, что собирается ее убить. Родители жертвы подали на врача в суд за укрывательство и выиграли процесс.

Когда Фенвик говорит, его нос как-то нервно двигается.

– Ты обязан разгласить конфиденциальную информацию, если клиент выражает бесспорное намерение нанести серьезный вред третьей стороне.

– Точно, но если он не угрожал конкретному лицу?

– Не думаю, что это меняет дело.

– Меняет. Мы обязаны защищать потенциальных жертв от опасности, но только если пациент угрожал физической расправой определенному человеку.

– Это детали.

– Нет.

– Итак, мы позволяем убийце разгуливать по улицам?

– Я не уверен, что он убийца.

– Может, это должна решать полиция?

Возможно, Фенвик прав, но что если я пришел к неверным выводам? Доверие – основа клинической психологии. Если я сообщу подробности своих бесед с Бобби без его согласия, я нарушу с десяток правил. В конце концов, меня могут привлечь к ответственности коллеги.

Насколько я уверен в том, что Бобби опасен? Он напал на женщину в кебе. Помимо этого у меня есть только его болтовня о ветряных мельницах и снах с девушкой. Фенвик допивает вино и заказывает еще бокал. Ему нравится эта драма плаща и шпаги. У меня такое впечатление, что люди редко обращаются к нему за советом.

Нам приносят еду, и разговор возвращается в прежнее русло. Фенвик рассказывает мне о своих недавних инвестициях и планах на отпуск. Я чувствую, что он к чему-то клонит, но не может умело подвести разговор к теме. Наконец за кофе он решает рискнуть:

– Джо, я хочу тебя кое о чем попросить. Я не из тех парней, которые просят об одолжении, но сегодня придется.

Я непроизвольно начинаю обдумывать, как ему отказать. Я не могу представить ни единой причины, по которой Фенвику может понадобиться моя помощь.

Тяготясь сознанием весомости своей просьбы, он делает несколько попыток начать. В конце концов он объясняет, что они с Джеральдиной, его давней подружкой, решили пожениться.

– Замечательно! Поздравляю!

Он поднимает руку и останавливает меня:

– Да, вот… мы женимся в июне в Западном Сассексе. У ее отца там поместье. Я хотел тебя попросить… ну… хочу сказать… то есть… я был бы тебе признателен, если бы ты оказал мне честь и стал моим шафером.

В первый момент я чуть было не рассмеялся. Я едва знаю Фенвика. Мы два года проработали в соседних кабинетах, но, если не считать этих случайных обедов, никогда не общались, не играли ни в гольф, ни в теннис. Я с трудом припоминаю, что встречал Джеральдину на рождественской вечеринке в офисе. До тех пор я подозревал, что Фенвик принадлежит к холостякам-денди старого образца.

– Наверняка есть кто-нибудь…

– Ну да, конечно. Я просто подумал… в общем, я просто подумал… – Фенвик моргает с самым несчастным видом.

И тут до меня доходит. Несмотря на все его рассказы о знаменитостях, общественную жизнь и самонадеянность, у Фенвика нет друзей. Иначе с чего бы ему выбирать меня своим шафером?

– Конечно, – говорю я. – Если хочешь…

Фенвик приходит в такое волнение, что, кажется, вот-вот обнимет меня. Он перегибается через стол, хватает меня за руку и яростно ее трясет. При этом он так жалко улыбается, что мне хочется забрать его домой, как бродячую собаку.

По пути в офис он предлагает всевозможные планы, которые мы сможем вместе осуществить, включая мальчишник.

– Можем воспользоваться ваучерами с твоих лекций, – робко говорит он.

Мне внезапно вспоминается урок, который я усвоил в первый же день в школе в возрасте восьми лет. У ребенка, который представляется первым, будет меньше всего друзей. Фенвик тот самый мальчик.

18

Элиза открывает дверь в тайском шелковом халате. Свет падает на нее сзади, очерчивая контуры ее тела под материей. Я пытаюсь сосредоточиться на ее лице, но глаза предают меня.

– Почему так поздно? Я давно тебя жду.

– Пробки.

Она окидывает меня взглядом, словно не уверена, впускать ли. Потом поворачивается, и я иду за ней через холл, глядя, как покачиваются ее бедра под халатом.

Элиза живет в здании бывшей типографской фабрики в Ледброк-Гроув, недалеко от Гранд-Юнион-канала. Некрашеные стропила и деревянные балки пересекаются, словно в мини-версии тюдоровского особняка.

Квартира заполнена старыми коврами и антикварной мебелью, которую Элиза перевезла из Йоркшира после смерти матери. Ее особая гордость – елизаветинская кушетка с изящными резными ножками и подлокотниками. На ней смирно сидят с десяток китайских кукол с нежными крашеными лицами, словно ожидая, когда их попросят станцевать.

Элиза наливает мне выпить и садится на диван, похлопывая по месту рядом с собой. Она замечает мою неуверенность и корчит гримаску:

– Я так и думала, что что-то случилось. Обычно ты целуешь меня в щеку.

– Извини.

Она смеется и кладет ногу на ногу. Я чувствую, как что-то внутри меня обрывается.

– Боже, как же ты напряжен! Тебе нужен массаж.

Она укладывает меня на диван и усаживается сверху, скользя пальцами по напряженным мышцам плеч. Ее ноги вытянуты по обе стороны от меня, и я чувствую, как волосы в ее промежности слегка трутся о мою спину.

– Не надо было мне приходить.

– Тогда зачем ты пришел?

– Я хотел извиниться. Я совершил ошибку. Сделал то, чего не надо было делать.

– Хорошо.

– Ты не сердишься?

– Ты хороший любовник.

– Я не хочу думать об этом так.

– А что это было, по-твоему?

Я мгновенно обдумываю вопрос:

– У нас была краткая встреча.

Она хохочет:

– Черт, все было совсем не так романтично!

Пальцы у меня на ногах сводит от смущения.

– Так в чем же дело? – спрашивает она.

– Я думаю, это было нечестно по отношению к тебе.

– И к твоей жене?

– Да.

– Ты так и не сказал мне, чем был так расстроен той ночью.

Я пожимаю плечами:

– Я просто думал о жизни и все такое.

– О жизни?

– И о смерти.

– Боже, только не это!

– Что?

– Женатый парень, который дожил до сорока и вдруг задумался, к чему все это. У меня такие бывали постоянно. Болтуны! Надо было брать с них вдвое. Я бы разбогатела.

– Это не то.

– А что же?

– Что если бы я сказал тебе, что неизлечимо болен?

Она перестает массировать мне шею и поворачивает меня лицом к себе.

– Это правда?

Внезапно я передумываю:

– Нет. Я просто валяю дурака.

Теперь она на меня рассердилась. Она думает, что я ею манипулирую.

– Ты знаешь, в чем твоя проблема?

– В чем?

– Всю свою жизнь ты был под защитой. Кто-нибудь всегда за тобой присматривал. Сначала мама, потом школа, потом университет, а потом ты женился.

– И что с того?

– Все было слишком легко. С тобой по-настоящему ничего не случалось. Неприятности случаются с другими, и ты помогаешь этим другим собраться, но твоя жизнь никогда не разваливалась на части. Ты помнишь нашу вторую встречу?

Я киваю.

– А ты помнишь, что сказал мне?

Я задумываюсь. Это было в тюрьме Холлоуэй. Элизу привлекли к ответственности после того, как она ударила ножом двоих подростков. Ей было двадцать три года, и она уже доросла до работы в эскорт-агентстве в Кенсингтоне, объехав всю Европу и Ближний Восток.

Однажды ночью ее вызвали в отель в Найтсбридже к незнакомому клиенту. Едва войдя в номер, она почувствовала: что-то не так. Обычно ее клиенты были среднего возраста. А этот оказался подростком. На столике стоял десяток пустых бутылок из-под пива.

Не успела она сориентироваться, как дверь ванной открылась и оттуда показались шестеро парней. Один из них в тот день отмечал свое восемнадцатилетие.

– Я не собираюсь трахаться со всеми.

Они рассмеялись.

После первого изнасилования она перестала сопротивляться. Умоляя их отпустить ее, она в то же время пыталась как можно незаметнее дотянуться до кармана своего пальто. Парни насиловали ее сразу по двое. Остальные дожидались своей очереди и смотрели матч тура «Манчестер юнайтед» против «Челси».

Элиза с трудом дышала. Из носа текли сопли, смешиваясь со слезами. Она наконец-то дотянулась до пальто, и в кармане ее пальцы обхватили нож.

Райан Гиггс подобрал мяч в центре поля и совершил рывок в сторону… Элизу схватили за голову. Стив Кларк попытался заставить Гиггса изменить траекторию, но тот подался вправо, затем влево… Пряжка врезалась ей в грудь, лоб ударился о живот… Марк Хьюз побежал к ближней штанге, уводя за собой обоих центральных защитников. Гиггс угодил в крестовину. Кантона ударил с лету. Сетка выпятилась. Щека Элизы тоже.

Отплевываясь, она сказала: «Кончено».

Она всадила нож в ягодицу парня напротив. Его крики заполнили комнату. Затем она перекатилась по кровати и ударила в бедро того, который стоял сзади.

Он отшатнулся, а она соскользнула с кровати, схватила за горлышко пивную бутылку и разбила ее об угол столика. С ножом в одной руке и битой бутылкой в другой она стояла напротив них. Их разделяла только кровать.

Лезвие было всего два дюйма длиной, поэтому раны оказались неглубокими. Элиза позвонила в полицию из холла отеля. Она все обдумала и поняла, что у нее нет другого выхода. Подала заявление и прошла все стадии следствия. Во время допроса каждого из парней сопровождал адвокат. Их показания совпали.

Элизу привлекли к ответственности за нанесение телесных повреждений, а подростки получили строгий выговор от дежурного сержанта. Шестеро молодых людей – с деньгами, привилегиями и хорошими жизненными перспективами – изнасиловали ее совершенно безнаказанно.

Находясь под следствием в тюрьме Холлоуэй, Элиза вызвала меня. Она повзрослела, но казалась все такой же хрупкой. Она сидела на пластиковом стуле, склонив голову набок, волосы закрывали один глаз. Раскрошенный зуб был восстановлен.

– Как вы думаете, то, что происходит с нами, зависит от нас? – спросила она.

– В известной мере.

– И где эта мера?

– Мы осознаем это, когда случается что-то, что невозможно контролировать: пьяный водитель не видит знака остановки, или шары в лотерее выпадают в правильном порядке, или внутри нас начинает делиться злокачественная клетка.

– То есть возможности нашего выбора весьма ограниченны?

– В общем, да. Возьмем, к примеру, греческого драматурга Эсхила. Он умер, потому что орел принял его лысину за камень и сбросил на нее черепаху. Не думаю, что Эсхил это предвидел.

Элиза засмеялась. Через месяц она признала себя виновной и получила два года тюрьмы. Она работала в тюремной прачечной. Когда ее охватывала злость или горечь от того, что произошло, она открывала дверцу центрифуги, просовывала туда голову и орала в теплый серебряный барабан, пока ее голова не начинала разламываться от шума.

Так чего же Элиза хочет: чтобы я вспомнил собственную горячую проповедь или чтобы осознал причину катастрофы? Она соскальзывает с дивана и шлепает по комнате в поисках сигарет.

– Итак, ты пришел сообщить мне, что больше не будешь со мной спать?

– Да.

– Ты хотел сказать мне это до постели или после?

– Я не шучу.

– Знаю. Прости.

Сигарета безжизненно повисает, пока Элиза подвязывает халат. На мгновение открывается темный набухший сосок. Не могу сказать, сердита она или разочарованна. Возможно, ей все равно.

– Ты проверишь мои документы на квартиру, когда они будут закончены?

– Конечно.

– А если мне снова надо будет, чтобы ты провел беседу?

– Я приду.

Она целует меня в щеку, и я ухожу. Я не хочу уходить. Мне нравится этот дом с выцветшими коврами, фарфоровыми куклами, маленьким камином и большой кроватью. Но мне кажется, я должен отсюда исчезнуть.

Мой дом погружен во тьму, только сквозь занавешенные окна гостиной на первом этаже пробивается свет. Внутри тепло. В передней только что догорел огонь. Я чувствую запах бездымного угля.

Последние красные угольки тлеют на решетке. Моя левая рука дрожит, когда я протягиваю ее к выключателю. Я вижу очертания человека, сидящего в кресле у окна. Руки опираются на широкие подлокотники. Черные ботинки стоят на блестящем деревянном полу.

– Надо поговорить. – Руиз даже не встает.

– Как вы сюда попали?

– Ваша жена разрешила мне подождать.

– Что я могу для вас сделать?

– Можете перестать выводить меня из себя. – Он наклоняется вперед, к свету. Его лицо посерело, и голос звучит устало. – Я спросил патологоанатома о хлороформе. В первый раз они не посмотрели. Когда у трупа столько ножевых ранений, больше ничего не исследуют. – Он поворачивается и смотрит на камин. – Откуда вы узнали?

– Не могу вам сказать.

– Не этот ответ я хотел бы услышать.

– Это был выстрел наудачу… предположение.

– Предположим, вы расскажете мне правду.

– Не могу.

Вот он и рассердился. С лица исчезло утомление – оно словно вырезано из металла.

– Я старомодный детектив, профессор О'Лафлин. Я ходил в местную школу, а потом сразу поступил на службу. Я не оканчивал университета и мало читаю. Скажем, компьютеры – я ни фига в них не понимаю, но ценю то, сколь полезны они иногда бывают. То же и с психологами. – Он понижает голос. – Когда я начинаю расследование, мне всегда говорят, чего нельзя делать. Говорят, что мне нельзя тратить слишком много денег, нельзя прослушивать некоторые телефоны и обыскивать некоторые дома. Мне нельзя делать тысячи вещей – и это выводит меня из себя. Я вас уже дважды предупредил. Вы отказываетесь сообщить мне информацию, которая имеет отношение к моему расследованию, и все вот это, – он указывает на мою комнату, мой дом, мою жизнь, – я обрушу вам на голову.

Я не могу придумать никакого сочувственного ответа, чтобы обезоружить его. Что мне ему сказать? У меня есть пациент по имени Бобби Моран, который, возможно, почти шизофреник, а возможно, и нет. Он избил женщину до потери сознания, потому что она была похожа на его мать, о чьей смерти он мечтает. Он составляет списки. Он слушает ветряные мельницы. Его одежда пахнет хлороформом. Он носит с собой кусочек бумаги, на котором сотни раз изображена цифра 21 – количество ножевых ранений, которые Кэтрин Макбрайд нанесла самой себе…

Что если сказать ему все это? Он, возможно, посмеется надо мной. Ничто конкретное не связывает Бобби и Кэтрин, но это я буду ответствен, если десятки детективов начнут ломиться к Бобби в дверь, копаться в его прошлом, наводить страх на его невесту и ее сына. Бобби поймет, что это я послал их. Он больше не будет мне доверять. Он больше не будет доверять ни одному психологу. Его подозрения оправдаются. Он пришел за помощью, а я предал его.

Я знаю, что он опасен. Я знаю, что фантазии уводят его в какое-то страшное место. Но если он не будет ко мне приходить, я, возможно, никогда не смогу остановить его.

Горечь и враждебность висят в воздухе, как запах бездымного угля. Руиз надевает пальто и идет к входной двери. Моя левая рука дрожит. Сейчас или никогда. Решайся.

– Когда вы обыскивали комнату Кэтрин, вы нашли красное платье?

Руиза словно ударили. Он живо оборачивается и делает шаг ко мне.

– Откуда вы это узнали?

– Платье пропало?

– Да.

– Вы думаете, она была в нем, когда исчезла?

– Возможно.

Он стоит в дверном проеме. Его глаза покраснели, взгляд остановился. Кулаки сжимаются и разжимаются. Он хочет меня разорвать.

– Приходите ко мне в кабинет завтра утром. У меня есть папка. Вы не сможете ее забрать. Я даже не знаю, поможет ли она, но я должен ее кому-нибудь показать.