Текст книги "В погоне за утром"

Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной – все, что было в нем самого худшего и темного. Родство – ужасная штука, когда оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном, жестоком, совершенно эгоистичном или откровенно злобствующем, оценивавшим нас как возможность интересного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне, или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре – больше с жестокостью и восторгом деградации, а не с простым старинным вожделением. На меня это произвело меньше впечатления, чем могло бы; я слишком беспокоился за Молл и Клэр. Но на мгновение мне действительно пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь была пустой, ничем, кроме амбиций, не заполненной, то она хотя бы не была заполнена такими ощущениями, и ей не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере, моя пустота была нейтральной – может, это было и не очень хорошо, но и не очень плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или обделял?

В определенном смысле для меня это было примерно то же, что и удар по голове – внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же, как и я. Выглядели они во всяком случае именно так – точно так, как и люди, которых я знал. Они могли вырезать из своих жизней все остальное, так же, как я; получили все, что хотели и где хотели – и что потом? Плато. Некуда больше идти или долгое-долгое ожидание. А что они могли сделать потом? Я уже начинал ощущать ее, эту пустоту в моей жизни, это грызущее недовольство – ровно с того момента на светофоре. Одни амбиции, случайный секс – со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда они, наконец, иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать потом, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? Что еще я мог бы встретить, и при этом не распознать зло, ибо не оставил в себе достаточно чувства, достаточно умения сопереживать, чтобы судить об этом? А если допустить, что набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть тот же взгляд в своем зеркале во время бритья?

Они кружили взад-вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни. Камень был запачкан и изранен чем-то вроде дыма от костра: дым высвечивал на них какое-то подобие знаков, грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это элегантное общество приветствовало их с почти чувственным благоговением.

– Отведите меня на бал! – лаконично заметил Джип. – Что это их так притягивает, старик? Какой-то ХУМФОР, правильно?

Стриж насмешливо ухмыльнулся:

– Более того, дитя! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих обезьян-КАРИБАЛОВ, вырезано до того, как другие люди пришли на этот остров. Это СОБАГИ, алтарь, одна из их древних святынь – а их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.

– Подожди минутку, – сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. – Их именем названо не только море, верно? Карибалы… КАННИБАЛЫ?

– Сообразил, – сказал Джип. – Представляешь, как они дерутся из-за наших останков? По мне – так пусть меня лучше слопают караибы – в любом случае.

– Да? – Стриж сплюнул в пыль. В его голосе звучало ядовитое презрение. – Чтобы они тебе живому раскроили бока и набили их травами и перцем для вкуса? Они поклонялись жестоким богам, это племя, молясь, чтобы их несчастные соседи служили пищей для их обрядов. Когда с ними смешались рабы, выросшие в жестокости, сформировавшиеся под плетью и клеймом, – о, они прекрасно поняли такое поклонение. Некоторые приняли его и соединили с собственным колдовством Конго и жестокостями, которым научили их хозяева. Тогда они стали поклоняться новому богу, тому, кто поставил себя выше других, чьи ритуалы могли согнуть их и подчинить его воле. Культ гнева и мести, черпающий свою силу из всего того, что обычные люди называют низким.

Стриж обернулся ко мне, и на его костлявом лице играли разные эмоции:

– Ты, мальчишка – слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто не оставил все как есть, стал вмешиваться в дела сил, которые выше твоего пустого понимания! Это те барабаны, что я заставил тебя услышать там, далеко, за океаном и закатом, – тамбур марингин. Они произносят имя, сначала тихо, потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя, и весь город или деревня задрожат и станут запирать двери, крепко прижимая к себе талисманы, предохраняющие от волков-оборотней и пожирателей трупов. Ибо это культ Петро, темный путь УАНГИ, левая тропа ВОДУНА, который может коверкать и уродовать даже самих Невидимых, превращать их в порочное зло. А здесь, сегодня, у этих древних камней, это его родовой ТУННЕЛЬ – храм, где впервые был провозглашен его культ.

По моему телу разлился смертельный холод, но при этом я исходил потом.

– Ты хочешь, сказать – это была такая же церемония? В кипящей воде? Что они собирались принести в жертву…

– Трижды идиот! – разъярился старик. – Кретин, ты можешь послушать хоть слово из того, что я говорю? Это была не такая же церемония! Это была именно ЭТА церемония! Здесь! Сегодня вечером, дитя несчастья! Ритуал жертвоприношения – и еще кое-что! И все твои дурацкие труды служили только на то, чтобы привести нас к нему! Не только ее ты стремился вытащить – всех нас! Чтобы мы разделили ее судьбу!

Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял голову и встретился с ней глазами, широко раскрытыми, полными дикого страха – и все же искавшими, я видел это, какие-то слова:

– Ты пытался! – задохнулась она. – Ты пытался… вот что самое важное…

Но остальные молчали, даже Джип, и Стриж холодно засмеялся.

– Ты слишком низкого мнения о себе, чтобы говорить такое, дитя! Но жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы, которая называет себя мужчиной, – что они по сравнению с моей жизнью? Начать с того, что я прожил так долго в этих мирах не для того, чтобы меня выгнали отсюда из-за такой безнадежной затеи и заставили на ощупь искать путь назад!

– Тогда сделай что-нибудь! – рявкнул Джип. – Или иди захлебнись собственным змеиным языком, старый тупица…

– Стой! – сказал Ле Стриж очень резко, и огонь заиграл на его залоснившемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только вот слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на каком-то чувстве, но на таком, которого у меня не было. А потом он рассмеялся – очень холодно: – Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Никакая сила во мне его не пробьет. Найди мне силу извне, и теперь же… Но все равно, даже если бы это можно было сделать, уже слишком поздно. Что-то идет сюда, приближается что-то другое… – Неожиданно на его высоком лбу выступил пот, и он тихо вскрикнул: – Здесь зло! Сила – зло древнее и сильное. Не такая, как у меня…

Он круто развернулся ко мне, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.

– Ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между злом и добром, не попробовав ни того, ни другого – ты, поклоняющийся пустоте и дешевым безделушкам! Это дело твоих рук, ты навлек это на нас! Оно подходит ближе… ближе…

10

Я отвернул голову от брызжущей слюной ярости старика, похожего на кобру, разбрызгивавшую яд. Я мог бы, наверное, чувствовать стыд или гнев; на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторую нервозность, легкую тошноту, неуверенность – но под всем этим было полное отсутствие чувств, отупение. Это было похоже на взгляд из окна в глубокую черную яму. И, может быть, сознание провала; я не знал. Я к этому не привык.

Но ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а потом смолк совсем. Барабаны тоже зазвучали приглушенной дробью, гомон толпы превратился в испуганный шепот, а звуки стали тихой тревожной погребальной песнью. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя влажный воздух оставался по-прежнему неподвижным и прохладным. Затем толпа вдруг расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в стороны, расчищая путь к пламени и камням. С минуту все было неподвижно. Потом что-то двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам легла тень. То, что ее отбрасывало, было всего лишь какой-то фигурой, темным силуэтом, похожим на мужчину, закутанного в одеяние с капюшоном, почти как средневековый монах или прокаженный. Он направился к нам, скользя вдоль собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь как тень, только более темная. Он мягко остановился в нескольких футах впереди нас – передо мной. А потом одним быстрым движением поклонился.

Поклонился в пояс, с грацией танцора, склонился почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически – это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что вокруг глаз было лицо. Не говоря уже о том, что это лицо я видел раньше.

Это была не физиономия Волка или местного жителя. Лицо европейца, но смуглое от природы, сильно загорелое с неприятной и какой-то нездоровой желтизной, ничего похожего на златокожих караибов. Высокий лоб был сильно нахмурен, но лицо было гладким, если не считать двух глубоких складок, обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики, похожие на клыки, над тонкими темными губами и выдающимся твердым подбородком. Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились с нахмуренного лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он прикрывал, странно пустые, несмотря на их блеск, словно за яркими линзами проглядывала какая-то необъятная пропасть; и белки были желтыми и нездоровыми. В общем и целом, странное, поразительное лицо, теперь я это ясно видел. Гордое, почти как у короля, и все же слишком отмеченное озабоченностью, хитростью и злобой, чтобы казаться монаршим. Лицо государственного мужа, политика – Талейрана, но не Наполеона. И с намеком на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице, когда он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины, которой, похоже, кроме меня, никто не заметил. Или на картах Катьки…

Стало быть, не король – валет.

С минуту он, казалось, колебался. Затем длинные пальцы дрогнули в изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценности, и он заговорил:

– Уважаемые сеньоры и сеньориты! – Он говорил негромко, уважительно и обращался в основном ко мне. – Покорнейше прошу простить мне то, что я вынужден принимать вас в такой манере, без оглашения гостей и надлежащей церемонии знакомства. Так уж сложились у нас обстоятельства в этот час. – Где-нибудь веке в восемнадцатом, должно быть, по поводу его безупречного английского языка всегда поднимали большой шум. Однако мне трудно было его понимать, к тому же он шепелявил. – Могу ли я в таком случае взять на себя смелость представиться самому? Имею честь быть доном Педро Арготе Луис-Марией де Гомесом и Сальдиваром, Идальго королевского сана… Впрочем, простое перечисление титулов, несомненно, утомит людей вашего звания. Позвольте к этому не слишком точному соблюдению предписанных ритуалов присовокупить мое искреннее приветствие.

Все промолчали. Казалось, валет ждал.

– Мы знаем, кто вы, – прорычал я. – Мы все это знаем, если вы тот, кто стоит за всем этим. Это вы?

– В определенном смысле, сеньор, вы вынуждаете меня признать, что это я. – Он снова отвесил поклон, но не такой глубокий. Накидка раскрылась, и под ней оказался костюм, похожий на одеяние Пирса, только в десять раз более пышный – волна оборок у горла, длинный жилет, расшитый чем-то, похожим на жемчуг и прочие драгоценные камни, короткие блестящие сатиновые штаны и раззолоченные туфли. Это был костюм типа того, какой можно увидеть в музее Прадо, покрывающийся пылью на портретах давно забытых грандов. – В другом смысле, однако, тот, кто «стоит за этим», как вы забавно изволили выразиться, – это вы, сеньор Эстебан.

– Я?!

Он широко распростер руки:

– Ну, разумеется. Поскольку именно вас, сеньор, мы и искали. Все эти великие усилия были затрачены с единственной целью привлечь вас на этот остров, либо в какое-нибудь более малое место в пределах нашей досягаемости. Но остров был лучше всего.

– Я знал это! – взорвался Джип. – Я знал это, черт побери! Я был прав, что прогнал тебя тогда! Мне ни за что нельзя было позволять тебе вернуться…

Вежливо поднялась рука, и Джип тут же замолчал.

– Ах, сеньор штурман, я должен просить у вас прощения за то, что, к несчастью, ввел вас в заблуждение. В наших первоначальных планах сеньор Эстебан не играл роли; да и как это было возможно, если мы даже не знали о его существовании? И лишь когда он начал – простите мне это выражение – вмешиваться, и более того, проявлять к нам интерес, используя собственные исключительно любопытные магические устройства, с самым плачевным для нас результатом, он привлек к себе наше внимание. И однако существо, которое вы зовете ДУПИЯ, случись ему быть успешно освобожденным из его укрытия, должно было выполнить единственную и исключительно трудную задачу – найти именно такого человека, как он.

– И что вы под этим подразумеваете, черт побери? – резко спросил я.

Он слегка удивленно пожал плечами:

– Ну, как же, человека с некоторым положением во Внутреннем Мире, сеньор. Несомненно, молодого человека, и тем не менее уже достигшего больших успехов, чьи бесспорные дарования обещали бы, что он может достичь еще больших высот. Но человека опустошенного, с полой душой.

Наступила моя очередь взорваться:

– Ах, ты маленький наглый сукин сын…

Снова поднялась рука. Вежливо; однако сам жест ударил меня, как злобный шлепок, прямо по губам, заставив застучать мои зубы и язык – онеметь. Я подавился своими словами.

– Но, сеньор, это всего лишь такое выражение – оборот речи, не более! – В его ровном тоне не было и следа насмешки. – Искренне прошу вас, поймите, что я никоим образом не хотел вас обидеть. – Длинные пальцы сделали протестующий жест. – В конце концов, я ведь когда-то тоже был человеком.

Я изумленно уставился на него, а потом во мне поднялся какой-то жуткий смех:

– ВЫ? Вы равняете меня…

Его смешок был вежливым и протестующим одновременно:

– Отнюдь, сеньор, отнюдь! В конце концов, я был рожден идальго, повелителем огромных плантаций, даже нескольких серебряных рудников и многих рабов, трудившихся на них. В то время, как вы… Однако я поневоле рос очень одиноко, поблизости не было ни одного ребенка, с которым мне пристало бы общаться. Возможно, это было неизбежно, что вращаясь в одиночестве среди злых и стоявших много ниже меня по положению людей, в такой дали от цивилизованного общества моих грандов, я вырос несколько… отличным от них.

Он на мгновение обернулся, чтобы оглядеть молчаливую толпу позади себя, и все отвели взгляд, как люди, так и Волки. Впервые я почувствовал в его голосе открыто сардоническую нотку и что-то еще, вызывавшее более глубокое беспокойство.

– И, наконец, какая мне была от них польза? Что могли они показать мне, кроме зеркального отражения самого себя, безумств и любви, и ненависти? Достигнув возраста мужчины, я был отправлен ненадолго в свет – и он предпочел отвергнуть меня. Он – меня! Эти надменные марионетки-мужчины! Эти хорошенькие женщины, которым должно было быть лестно открыть для себя огонь, который они сами же разжигали! А они лишь глупо хихикали, прикрывшись веерами, и проходили мимо. Мне все наскучило, я был изнурен – разве вы не ощущали того же, сеньор? – я с головой погрузился в работу, в свои стремления, я страхом и болью заставлял своих рабов работать до полного истощения их жалких сил, я стал невероятно богатым по меркам нашего мира; и все же я ценил мое богатство только как символ успеха – как знамя, которым я мог размахивать перед лицом мира. Ах, сеньор, я уверен, вы поймете меня.

Я никогда не был особенно богат, и все же, хотя какая-то часть меня яростно негодовала, я обнаружил, что автоматически киваю головой. Я действительно понимал. Каким-то образом эта тревожная нота в его голосе, полупросительная, полуубеждающая, и в то же время как-то подавляющая, заставила меня посмотреть правде в глаза и признать, насколько мы были похожи. И тем не менее…

Я все-таки запротестовал:

– Но я же ничего не делал такого… такого, как вы! И никогда не хотел ничего такого! Да, у меня были честолюбивые стремления. Карьера… может быть, когда-нибудь в политике… Но только чувствовать, что ты чего-то достиг, больше я на самом деле ничего не хотел. Знать, что я преуспеваю… показать это. Успех… имидж преуспевающего человека, печать одобрения, чтобы доказать, как я много значу, какой я важный человек. Обрести положение в глазах других людей. Защитить меня от вопросов, от их сомнений – и от моих собственных. С УСПЕХОМ НЕ СПОРЯТ…

Он заметил мои колебания и милостиво кивнул – он даровал мне прощение.

– О, я мог удовольствоваться этим, сеньор, в свою очередь. Ибо что еще остается тем, кому мир отказывается воздавать должное? И если бы не счастливый поворот в моих делах… Хотя должен признать, одно время мне так не казалось; как, возможно, не кажется вам счастливым поворотом судьбы ваше нынешнее положение. Произошла вспышка vomito negro, той, что вы зовете желтой лихорадкой, и я заразился ею. Мне понадобилось именно это. Понадобились недели лихорадки и горячки и призрачных видений, положения между жизнью и смертью, когда я оплакивал то, что смерть забирает меня столь молодым, прежде чем я осознал, что значит жить. Мне понадобилось так много, чтобы поднять меня из узкой сферы к той, какой в действительности заслуживали мои таланты.

Он улыбнулся.

– Как, несомненно, вам понадобилось для этого ваше нынешнее приключение, – продолжал он. – Ибо в горячке я ходил странными тропами, мне являлись видения, и я впервые понял, что за пределами нашего мира могут быть и другие миры. И я увидел себя. Правда явилась мне в самый момент кризиса этой смертельной болезни и была она в том, что сама смерть придает значение жизни. Что человек никогда не живет столь полно или так цепляется за жизнь, как в присутствии смерти. Именно тогда, сеньор, я понял: погонять рабов – вот что наполняло смыслом мою жизнь, а не результат. И особенно – в положении между жизнью и смертью, медленное или внезапное постукивание по чаше весов.

Валет слабо улыбнулся:

– Разумеется, я к тому времени уже ознакомился с разнообразными и любопытными религиозными верованиями, завезенными из родной Африки моими приобретениями. Многие из них, естественно, были мягкими и пресными либо просто грубыми и примитивными обрядами. Однако другие были более многообещающими. И среди мондангов, из того района, что вы называете варварским именем КАНГАУ, я обнаружил верования и обряды, хотя и неотшлифованные, зато представлявшие для меня особый интерес. Я освободил и изучил нескольких избранных, владевших этими обрядами, – о, сперва просто развлечения ради, уверяю вас! До тех пор, пока не стал понимать, что в этих проклятых варварских играх участвуют настоящие силы, и с ними можно достигнуть гораздо большего, чем простое развлечение. И принялся изучать их. Я сел у ног моих узников, даже заключал их в объятия, как братьев по крови – я, испанский гранд! – Он дважды постучал по земле тростью, и холод этого прикосновения поднялся во мне, и мое сердце онемело. – Однако только путем таких унижений возможно просвещение. Прошу вас, рассматривайте те неудобства, что вы сейчас испытываете, именно в этом свете; ибо, поверьте мне, я намереваюсь сделать так, что от них вы только выиграете! Ровно столько же, сколько выиграл я. И это было великолепно.

Его голос упал, но я ловил каждое слово.

– Ибо я стал священником-БУНГАНОМ, поддерживающим связь с Невидимыми. Однако это был только первый шаг, маленький шажок. Истинные глубины темны, и я обратился именно к темноте, к самому злому и нечистому, что есть в расе рабов. Я обучился у них искусству зла и принуждения, колдовства и некромантии; я стал БОКОРОМ, адептом тьмы. И за короткое время – сказалось мое врожденное умение властвовать – я стал самым великим среди тех, кто обучал меня, и поверг их вниз – страдать и дрожать со всеми прочими людьми их сорта.

Передо мной пронесся внезапный образ, как точка на воде. Я сам, в белых одеждах людей, окружавших нас, испещренных нарисованными знаками…

– И это вы предлагаете мне? – Я не мог сдержать нового приступа идиотского смеха. – Вы хотите сделать из меня проклятого ведьмака?

Казалось, его это скорее позабавило, чем оскорбило.

– О, нет, сеньор, нисколько! Вы неправильно судите обо мне. Я избавлю вас от этого скучного и бесполезного времяпрепровождения. Слишком много ложных поворотов, глупых исканий после свершения – так много ужасных сожалений! Я тогда не осознавал, что они были всего лишь одним шагом на пути более долгом; чем я когда-либо помышлял – разве что в бреду. Это убожество, примитивная дикость – то были начала, которые я давно превзошел. – Он посмотрел на меня сверху вниз взглядом, полным восторга и удивления, почти детского – так ограниченный ученый смотрит на редкий и драгоценный экземпляр. – Так будет и с вами, сеньор, в свою очередь.

Я уставился на него. Это было все, что я мог сделать.

– Не понимаю, – запинаясь, произнес я. – О чем вы? Что именно вы мне предлагаете?

Он рассмеялся:

– Вещи, которых вы пока даже представить не можете! Власть, какая вам и не снилась! А пока, только для начала – власть, как вы ее понимаете, доминирующее влияние в вашем мире. За вами пойдут мужчины, да, и женщины – сначала несколько человек, потом партия, город, регион – нация! Вы будете поступать с ними, как вам заблагорассудится, по вашему капризу, и чем более, тем больше их будет толпиться вокруг вас! И вы будете получать от них средства к существованию, как это делал я, и продолжать жить после того, как они умрут, неподвластный годам! Что я предлагаю вам? Вот что, сеньор! Но только для начала!

Я продолжал смотреть на него. От его тирады я буквально онемел, а мои мысли крутились вихрем, как фейерверк. Я видел, как обнажалась душа человека – или более чем человека, а, может, менее. И почему? Потому что этот Дон Педро думал, что я еще один человек его сорта. Что самое меньшее, что я стану делать, – ухвачусь за его предложение, если только удастся мне что-нибудь втолковать. Не ученый, не ребенок – одинокий монстр, возможно, рассчитывающий, что встретил друга?

И НАСКОЛЬКО ЖЕ ОН ОШИБАЛСЯ? Когда-то он искал нечто… назовите это любовью; по меньшей мере, человеческой теплотой. В этом ему было отказано, и он направил свой гнев на честолюбивые стремления, садизм. Бог знает что еще. Но я – у меня была любовь, так ведь? А я отбросил ее. Я выбрал то же самое честолюбие и возвел его на алтарь, намеренно принес ему в жертву любовь. Если разобраться, так это еще хуже. Боже всевышний, может быть, он был прав! Может, мне действительно понравилось бы его предложение. И возможно, именно к нему я все равно пришел бы в конце концов.

Снова возник образ. Я в роли… как это называлось? БОКОРА, священнодействующего над сполохами угасающего костра, рисуя пальцами ВЕВЕРОВ.

Нет! Это было слишком глупо, черт побери. Я снова чуть было не разразился смехом, как вдруг почувствовал, как похожая на песок кукурузная мука превращается под моими пальцами в клавиши компьютера. Это воскресило, резко, как привкус специй, знакомое острое ощущение от вызова информации, жонглирования ею, манипулирования. То, что я ощущал, когда схватывал по-настоящему трудную сделку, увязывал узловатый контракт в четкий пакет соглашений, провизо, штрафов…

Только здесь я почему-то знал, что имел дело с величинами на целый порядок выше. Потоки международной торговли, чеки и балансы высокой коммерции, экономики целых наций – всех сил, что определяют жизнь каждого человека, начиная с индейцев Амазонки в травяных хижинах и кончая Председателем Верховного Совета. И все они станут подчиняться одному человеку. Они будут слушаться этих бегающих пальцев, лица, отражающегося на экране. В своем роде красивого лица, сурового, но обладающего магнетизмом, с сильными чертами, седовласого, но исполненного юношеского пыла – и в то же время, бесспорно, моего собственного.

Я заморгал, чтобы отогнать от себя это видение. В нем была яростная прямота, проникавшая прямо мимо сознания и здравого смысла, чтобы вцепиться в мои инстинкты, как календарь Пирелли – или религиозный опыт. Слова застревали у меня на языке:

– Почему?

– ПОЧЕМУ? – Снова эта властная, злорадная усмешка. – Да потому, сеньор, что я нуждаюсь в вас! Поскольку, чтобы достигнуть своих целей, я был вынужден пожертвовать тем, что накопил. В своих исканиях я был принужден покинуть пределы Внутреннего Мира, чтобы сбросить с себя все, что было во мне мирского. Стало быть, теперь мне необходимо иметь в нем агента – умного исполнителя моих замыслов, разделяющего со мной получаемые награды, человека, которому я мог бы доверять. А в вас я нахожу ткань, тучную почву, готовую для плуга, прекрасную глину для ваяния – и обжига. – Он потер руки от искреннего удовольствия. – И скоро, быстро! Без долгих лет, которые я выбросил на удовлетворение детских фантазий – на мелкие, робкие потуги моей воли. Все, что имею, я разделю с вами! Я сделаю из вас все, что есть я сам! И все, до чего вы сможете дотянуться и схватить, будет вашим!

Я был зачарован, я не мог протестовать – и не хотел. Через мои руки, через мой повелевающий разум сияющей рекой потекла вся мировая торговля, которую я мог поворачивать и так и этак, отбрасывая брызги золотой пыли туда, куда я диктовал. И все же что-то сюда не вписывалось, в потоках моего разума все время всплывал какой-то фактор и упорно отказывался исчезать…

– А остальные! – задохнулся я. – О'кей, я здесь! Тогда зачем вам они, теперь? Клэр – вам она больше не нужна! Отпустите ее! Отпустите их всех!

Не знаю, какой реакции я ожидал. Чего угодно, пожалуй, кроме жуткой ярости, промелькнувшей на бледном лице, яркой, как молния, в зеленовато-желтом небе. Ноздри резко втянулись, темные глаза сузились до щелочек, синеватые губы перекосились; кровь прилила к выступающим скулам, затем стремительно отхлынула от пергаментной кожи. Кожа втянулась внутрь, словно ее засосали, плоско прилипла к костям, жесткая и морщинистая, зубы оскалились в жуткой усмешке, мышцы ослабли, а сухожилия проступили, как канаты. Остались лишь глаза под пергаментными веками, но их блеск погас, как высыхающие чернила.

Проведите факелом около сухого склепа или катакомб, и такое лицо выпрыгнет на вас из темноты, или, как это было со мной, в одном из неаполитанских музеев с гробами, обрамленными стеклянными панелями я видел руки с ногтями, которые когда-то продолжали расти, пожелтели, сморщились и скрутились: и хотя его руки не коснулись меня, я почувствовал, как они вцепились в мое лицо и провели по нему – от уха до уха. Все еще кипя, он снова поклонился – натянуто, очень натянуто.

– Я в отчаянии, что мне приходится противоречить сеньору, но ни за что на свете я не позволил бы этим вашим друзьям упустить такое событие. В действительности, их отсутствие серьезно нарушило бы всю процедуру!

Стриж разразился жутким, злорадным каркающим смехом, и его дыхание обдало меня как вонью из клоаки:

– И ты именуешь себя тем, кто сгибает Бессмертных, да? А сам не можешь даже выбросить из этого пустого разума его друзей! Ты – ха! Я встречал таких, как ты, раньше – пауков на потолке! Кто из людей смеет держать Их род в рабстве?

Дон Педро еще раз отвесил низкий поклон, и когда выпрямился, его лицо было ясным и собранным, как прежде.

– Я склоняюсь перед коллегой редких выдающихся качеств; мне жаль, что он должен разделить судьбу тех, кто стоит ниже его. Это правда, ни один человек не мог бы подвергнуть Их такому унижению. Однако прошло много лет, как я перестал быть всего лишь человеком.

Стриж издал булькающий звук и сплюнул:

– Это весьма распространенная ошибка – а лекарство от нее быстро и фатально! Кто ты, как не мелкий Калигула, обучившийся чуть-чуть самым азам колдовства? Наслаждайся своими маниакальными идеями, пока можешь, человек; они просто насмехаются над тобой, ожидая времени, когда Они освободят тебя от твоей мании! Да, и от всего прочего тоже!

– Калигула? – Казалось, темного человека это позабавило. – Едва ли, ибо он был лишь смертным, что вообразил себя богом. В то время, как я… – Он снова взглянул на меня. – Сначала, уверяю вас, у меня не было таких мыслей. Я стремился лишь украсить существование, ставшее для меня обременительным, найти… удовлетворение, выходящее за рамки условностей. – Он издал негромкий смешок, как человек, вспоминающий наивные детские мечты. – С благосостоянием, составленным мне моими существами, я приобретал все больше и больше и изобретал изощренные развлечения. Некоторых я умертвил смертью быстрой и болезненной. Других оставил в живых – идти по узкой тропе, понемногу ослабляя их связи с жизнью, наблюдая, как они цепляются все крепче за шаткие, обманчивые обрывки, оставшиеся от нее. Из той смерти при жизни, что я им устраивал, я научился извлекать новую жизнь, освежавшую меня, и это было много; однако и это приелось. Один раз в жизни я держал племя рабов на своей ладони и, как хозяин и БОКОР, держал в руках не только их жалкие тела, но их мысли, мечты, сердца – а потом сила, которую я извлекал из их мук, стала слабеть. Но даже тогда я уже стал зависеть от нее, чтобы поддерживать само мое существование. Даже тогда кровь была вином, что я пил, муки – воздухом, которым я дышал. Мне необходимо было найти какой-то новый источник. Но тогда у меня еще не хватало смелости и предвидения, чтобы искать Абсолюта. Итак, хотя мои силы были еще тогда ограничены, я обратился – как и положено человеку, не так ли? – к людям моего собственного…

Валет улыбнулся.

– Не скажу, чтобы это вовсе не приносило мне удовлетворения. Бедные глупцы! Их жестокость была почти такой же, как моя, однако они творили зверства просто так, без всякой цели. Остров кипел под ними, и однако они беззаботно кружились в вихре своих маскарадов, завтраков и пустых празднеств. На них я наслал чуму, оспу, бесчисленные раздоры и заполнил их кладбища. А потом я пробуждал некоторых из их числа – тех, кто оскорблял меня больше всех, и самых красивых женщин. И им я устроил множество раутов моего собственного изобретения. – Он покачал головой с ностальгической снисходительностью. – Говорят, память о некоторых из них все еще хранится в стенах моего старого дома – возможно, вы видели их? Так оно и есть. Это, разумеется, приносило удовлетворение. Однако мне казалось, что необходим некий артистический мазок, чтобы шутка приобрела завершенность. И я завладел рабами и сделал эту власть гораздо более сильным хлыстом, чем их хозяева. Культ крови и мести – с ритуалами столь чудовищными, что у их участников не оставалось после них ни сдерживающих центров, ни страха, ибо они уже проделали все самое худшее. Я стал как бы богом среди них, почти, одним из Невидимых; и я толкал их к дикости и безжалостному мятежу. Тройная ирония!