Текст книги "В погоне за утром"

Он негромко хихикнул.

– Чтобы я, их мучитель, помогал им получить свободу! Хотя я, разумеется, следил за тем, чтобы последствия были достаточно кровавыми, чтобы они годами не знали покоя. И в том еще большая ирония, что они своим поклонением помогли моим спотыкающимся ногам встать на тропу власти.

За это время никто не произнес ни слова; нетрудно догадаться, почему. Однако при его последних словах резко поднялась чья-то голова, и голос хрипло произнес:

– Твоим? Самого зверского из своих мучителей они почитали как своего освободителя? Ритуалы Петро, живой дух мести рабов – культ гнева, кровавых жертвоприношений – это все ТВОЕ?

К моему изумлению – и, судя по виду этого человека, к его тоже – это была Молл, она нашла в себе силы заговорить. Измученная, окровавленная, бледная, но живая и в полном сознании. Мое сердце буквально подпрыгнуло при виде ее. Человек, которого она назвала Доном Педро, казалось, испытывал по этому поводу совершенно иные чувства. Его темные глаза метнули в нее взгляд, похожий на язык змеи, и он поклонился, в этот раз напряженно, почти осторожно.

– Сеньорита права, – сказал он. – Мое, все мое. Толпа обнимает того, кто проливает перед нею кровь, не замечая, что кровь – ее собственная. Разве не так всегда бывало с освободителями?

Молл больше ничего не прибавила, лишь изо всех сил старалась не отводить от него взгляда. Он отвернулся от нее так резко, что его накидка взметнулась, и снова встал лицом ко мне:

– Я Дон Педро, кого они зовут Петро, и коль скоро я сам стал одним из Невидимых, все их могущество отдано мне в руки. – Он сжал руки медленно, сурово. – Я прожил много веков, прежде чем, наконец, сделал великий шаг. Я привел к расцвету мою внутреннюю цель, вошел в свою настоящую силу. И все же рядом с Невидимыми я был все равно что никто. Когда тебя боятся, когда тебе повинуются – это много; однако те, кто повиновались, были всего лишь бедными людьми с несчастного острова, их легко было приручить, легко было погонять. И хотя они считали меня богом, я был всего лишь посредником, способным тонкими путями призывать к власти Невидимых, однако мало чем владел сам. Власть Невидимых! Она всего лишь напоминала мне еще сильнее о моей собственной пустоте. Потребность власти бурлила во мне, в прах развеивала мои самые утонченные радости. Агония целой расы казалась мне слишком малоценным даром, чтобы утешить меня, служить компенсацией того, чего я не имел! И я постоянно экспериментировал, вызывал, расспрашивал, торговался – до тех пор, пока, наконец, не понял, что для того, чтобы достигнуть большего величия, мне сначала надо потерять все, что имел. И я сделал последний шаг, самый великий. Я сбросил свои оковы. Я оставил Внутренний Мир и пустился вплавь по течению Времени, в постоянном поиске некоего более тесного, глубокого, более полного союза со Смертью. Я искал – и нашел! Среди самих Невидимых я нашел одного, вечно жаждавшего господства над остальными и над более широким миром – и, наконец, над всеми мирами, которые только возможны. И все же даже Он не мог этого достичь, во всяком случае, один. Его сила была бесконечно больше моей, однако мой живой ум – вот чем он был обделен. До тех пор, пока не пришел ко мне и не соединился со мной, влился в мое пустое сердце. Я нашел – и впервые в моей долгой жизни я почувствовал вкус свершения! Я был наполнен с высоты до самых глубин, я был завершен, более чем завершен!

Он прижал руку к груди.

– Смешавшись таким образом, мы стали Одним великим – более великим, чем Его товарищи, и властелином над ними. Способным сгибать их по моей воле, мучить не просто смертных, но и высшие силы, и вытягивать из них силу, чтобы она переходила ко мне. Налить кровью глаза Эрзулии, зажечь огонь в ее бедрах! Довести Агве до штормового безумия, заставить Дамбалла трясти Землю в пределах его мира! Все должны повиноваться мне, когда бьют мои барабаны, когда поют мне ритуальные песни – когда через мой камень перехлестывает кровь жизни!

Пламя неожиданно затрещало и вспыхнуло, и хотя он практически стоял спиной к костру, казалось, что в его глазах блеснул ответный отблеск.

– Я обрел высшую власть, какую искал – и в этот бесконечный час я впервые испытал истинную радость. И это, сеньор Эстебан, все это я предлагаю вам – и вы СМЕЕТЕ колебаться?

– Что… – Я говорил хрипло, словно каркал. – Что вы собираетесь делать?

Длинные пальцы задрожали, как падающий дождь.

– Сегодня наши ритуалы вызовут ЛОА – и они придут. Придут к вам! Но не в своих обычных естественных формах, нет, чтобы играть в звериные празднества с дураками. Они придут, как я им велю, во власти и ужасе, которые мы напустим на этот ничего не подозревающий Внутренний Мир, вы и я! Они пройдут сквозь него, сквозь все бесконечные вселенные, сквозь все время и времена, что спиралью вьются от него! Они станут нашим винным прессом, в котором мы станем давить сердца и людей, и высших сил одинаково, давить их в их горькой судьбе. Начиная с агонии одного ребенка и кончая мирами, что будут умирать в медленном пламени!

Должно быть, он уловил выражение моего лица. И сделал протестующий жест:

– Разумеется, для вас сейчас это все не более чем загадки. Вы еще не цените этого – да и как можете вы это оценить? Однако я ожидал большего – честолюбивых стремлений, назовем это так. Разума, не столь увязшего в трясине заботы о преходящих судьбах других. И все же, уверяю вас, все станет вам ясно, скоро, скоро. Когда вы, в свою очередь, станете завершенным. Когда ЛОА займет свое место внутри вас, когда вы уже не будете более оболочкой, которую от себя оставили – тогда вы поймете. Протяните руку, сеньор Эстебан, примите с радостью чашу, что вам предлагают! Это великая честь, но она такова, что вы не откажетесь от нее, если вы по-настоящему мудры. – Его голос понизился до тихого воркующего шепота. – И, откровенно говоря, я не мог бы позволить вам отказаться.

Теперь его любезность была уже просто насмешкой. Сначала он вил паутину вокруг меня, сеть значений, что крылись за его словами, заряженными некоторой властью, чтобы убедить меня, заманить в западню, чтобы я с готовностью подчинился. А теперь все это развеялось по ветру, как рваная паутина. Он не стал бы теперь пытаться взять меня хитростью, а значит, как я догадался, он рассчитывал на силу. Какого рода силу, я угадать не мог; но я жутко перепугался. От одной мысли о том, что я потеряю себя, я трясся, и все мои раны болели. По-глупому, ибо я знал, что это бесполезно, я напряг все силы и забился в своих путах, но железное ожерелье на шее лишь застучало. Когда-то оно сдерживало самых сильных рабов; а что он сделал с ними? Я старался сдержать жалобный стон и был страшно пристыжен, когда мне это не удалось.

Валет медленно покачал головой. И снова трость постучала по земле. Теперь по моим конечностям стал разливаться холод, они онемели, и по ним разлилось свинцовое ощущение вялости, которое даже было не очень неприятным, как и этот мягкий, неумолимый голос:

– Боритесь, если хотите, но вы лишь напрасно причините себе боль. Не во власти людей такого сорта, как вы, сеньор, сопротивляться тому, что вас ждет. Дверь остается открытой, и никого нет за ней, кто бы закрыл ее. А что касается ваших друзей, позвольте мне ободрить вас. Немного терпения, и вы увидите, как их тревоги также подойдут к концу. А теперь, надеюсь, вы извините меня. Не следует откладывать наш серьезный ритуал!

Он отвесил мне один низкий поклон, затем еще один, круто повернулся, его накидка взвилась в воздух, и он зашагал прочь…

Или нет? Казалось, он шел, однако он двигался по жесткой земле слишком легко и слишком быстро, скользя, как лист, несомый ветром. Меня сотрясла смертная дрожь – пробравший меня холод был глубже самой земли. Каким-то образом я расстроил его планы, и теперь, как обычно бывает в гневе и разочаровании, он сбрасывал маску.

– Что он такое, черт побери? – выдохнул я.

Ле Стрижа охватил приступ неудержимого смеха:

– Ну, конечно же, да, ты просил его! Как трогательно; только вот чуть запоздало – где-нибудь на век или два! Как же ты сразу не заметил? По глазам, мальчик, по глазам. Существо, которое выгрызли изнутри, как паразиты – личинку; ходячая оболочка. От него ничего не осталось, кроме привычек и воспоминаний, настоящий человек уже давно съеден. От такого, как этот, человек должен держаться подальше, если хочет остаться человеком! Мало пользы просить его!

– А что еще я могу сделать? – резко спросил я, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица. Дон Педро старался уверить меня в том, что я могу пойти по тому же пути, что и он, и при этом оставаться человеком. Что же это будет на самом деле? Меня будут водить, как куклу, только изнутри?

И буду ли я вообще знать об этом? Будут ли мне приходить в голову мысли так, как приходили мои собственные? Идеи, как действовать, что казались большей частью моими собственными – и все же, по временам в них могло закрадываться чувство беспомощного сомнения. И все это время будет оставаться все меньше и меньше того, что действительно принадлежит мне, до тех пор…

Я теперь слишком ясно понял, что имел в виду Ле Стриж. В школе, изучая биологию, я держал гусениц. Некоторые из них внезапно погибали; и я обнаружил, что растущая в них личинка осы выедала их начисто, оставляя только кожу, как подобие сумки, живую маску плоти. И все это время они продолжали двигаться, питаться точно так же, как всегда, так что я никогда не замечал разницы.

– Я не хочу становиться таким, как он!

– Ты не сможешь этому противостоять, – ровным голосом сказал Стриж. – Все так, как он говорит. Ты тоже пуст, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. Может, менее пуст, чем он, раз уж выказываешь некоторую заботу о других; но дух в тебе слабый и вялый. Ты не знаешь ни большой любви, ни сильной ненависти; ни великого добра, ни великого зла. Ты лишил свою жизнь всего того, что составляет смысл жизни, и у тебя внутри слишком много свободного места. Такие люди легко становятся одержимыми, и часто, независимо от того, что они об этом думают, они это только приветствуют.

– Это ты так говоришь! – зарычал я. – Это ты все твердишь мне это, черт бы тебя побрал! Кто ты такой, чтобы выносить мне приговор? Ты почти такой же придурок, как он! Если ты полноценный человек, я лучше буду пустым.

Улыбка Ле Стрижа неожиданно стала устрашающей, и в его глазах мне показалось, что я увидел рыжий отблеск костра среди замусоренного кустарника его пустого разума:

– Я-то полон, я содержу в себе множество величин… Большую часть из них ты не поймешь, и они тебе не понравятся. Но по крайней мере все они выбраны мною самим. Они служат мне, а не я им.

Меня пробрала дрожь:

– А я? Зачем я ему так сильно понадобился?

Старик фыркнул:

– Зачем? Разве это не очевидно? Этот Дон Педро, при всей своей власти, покинул Сердцевину много веков назад и нигде больше не обитал, только на этом острове. За это мы должны быть благодарны. Он мало знает тот мир, которым мечтает править, в то время, как ты, хоть ты и мальчишка, умеешь им манипулировать. Имея тебя в качестве инструмента, они получат в свое распоряжение все твои знания и опыт. Им не потребуются больше неуклюжие заговоры вроде того, что вы со штурманом провалили – не надо будет пытаться внедрить ДУПИЮ и протаскивать свору Волков через ваши барьеры, чтобы приобрести власть над Сердцевиной путем разбоя. Они смогут провозить контрабандой все, что пожелают, такими путями, которые нам в Портах недоступны. И они могут метить даже выше, коль скоро они рассчитывают, что займешь высокое положение. Чего только не достигнет политик, имея за спиной поддержку в лице мощи Невидимых, если его подчиняют себе хитро и безжалостно! Ты распространишь их господство на все круги Мира…

– Прекрати! ПЕРЕСТАНЬ СЕЙЧАС ЖЕ! – казалось, голос Клэр разорвал те путы, которых не могли сбросить ее руки и ноги. – Нечего злорадствовать над ним, вонючий старый ублюдок! Он не виноват!

Неожиданный раскат барабанной дроби словно придал вес ее словам – мощный удар, резко сменившийся молчанием. Толпа закачалась и расступилась, и на секунду я увидел сами барабаны – темные цилиндры высотой в рост обычного человека, сгруппированные по три, со стоящими за ними барабанщиками-Волками. Их толстая кожа блестела от масла и пота, их крашеные гребешки, как у попугаев, задевали крышу церемониального ТУННЕЛЯ.

– Ты действительно ничего не можешь сделать? – хрипло спросила Молл в наступившую краткую паузу. – Что-нибудь, пусть самое отчаянное?

Стриж презрительно засопел:

– Если бы мог, не стал бы ждать, пока ты мне скажешь! Церемония начинается. Сначала manges mineurs – малые жертвоприношения, чтобы вызвать Невидимых снизойти к их почитателям. Затем manges majeurs – великие жертвоприношения, которые должны подчинить их воле Дона Педро. А потом – потом будет уже поздно. Они приведут свою силу, чтобы она вселилась в нашего пустоголового друга, и он должен будет пасть. Мы, правда, все равно этого не увидим. Если и есть какая-то надежда… – Он резко качнул головой в моем направлении, и я впервые заметил, как в его древнем суровом взгляде мелькнул страх. – Тогда это будет зависеть от него.

– От МЕНЯ?!

Я чуть не заорал в голос от сознания жестокости всего этого. Свалить все на МЕНЯ?

Пальцы поглаживали барабаны, и барабаны пели – низкий гул, который разбухал и рос. К нему примешивалась новая нота, тихое монотонное пение, странно выпадавшее из ритма, неровная, искореженная музыка. Там были и слова, но я не мог разобрать их. Затем натянутые на барабаны шкуры взревели, когда на них обрушились костяные палочки и раскрытые ладони, – это был раскат, взрывавшийся и замолкавший, как прибой. Потом он перерос в какое-то подобие марша. Из-за барабанов появились фигуры, они наполовину покачивались, наполовину вышагивали с важным видом, с серьезной медлительностью ритуальной процессии. Медленно, очень медленно приближались они к огню, к высоким белым камням. Высокий Волк в черных лохмотьях показывал им путь, потрясая огромной тыквенной бутылью, висевшей на чем-то вроде костяшек и белых горошин слоновой кости, поблескивавших в свете костра, – а, может быть, это были зубы? По другую сторону от него две женщины-мулатки, казавшиеся рядом с ним карлицами, помахивали длинными тонкими посохами, на которых развевались флаги, расшитые сложными знаками веверов. Вслед за ними маршировали двое караибов, держа на татуированных ладонях абордажные сабли, а позади шли мужчины и женщины всех возможных рас и народов, потрясая тыквенными бутылями с костями, шаркая босыми ногами по земле. Я видел, как некоторые из них наступали на острые камни, все еще горевшие головешки, разбросанные костром, но, казалось, они этого не замечали. Когда они проходили, от толпы отделились новые люди, а остальные подхватили песнопение и стали раскачиваться ему в такт, широко раскидывая руки, перекатывая головы из стороны в сторону. Все еще распевая, они кружили вокруг пламени, а потом остановились перед камнями-алтарями.

Монотонное пение оборвалось внезапно, я не заметил, чтобы кто-то подал сигнал. Вся процессия как один опустилась вниз, толпа обмякла, как повисшая парусина. И Волки, и люди скорчились, подняв руки над головой. И только один остался стоять позади собравшихся – тот, кого, как я совершенно точно знал, еще минуту назад там не было. Неторопливыми ритуальными движениями фигура в одеянии с капюшоном скользнула вперед по спинам своих распростертых последователей и мягко ступила на плоский, обезображенный пламенем камень. Барабаны застучали и взвизгнули, руки протянулись вперед, и капюшон был откинут. Как луна, выглядывавшая из-за черной тучи, на его последователей смотрело лицо Дона Педро.

Я видел его очень отчетливо – на его лице все еще играла полуулыбка. Наступившее молчание, когда все затаили дыхание, было нарушено внезапным криком животного, низким протестующим мычанием, за которым последовала какофония других криков. Пищали цыплята, кто-то блеял – то ли овцы, то ли козы; лаяли по меньшей мере две собаки. И это вовсе не выглядело глупым, напротив, это страшно пугало. Если они были тем, о чем я думал…

Дон Педро распростер руки и один раз громко щелкнул пальцами. Шедший впереди Волк с развевающимися одеяниями взобрался на алтарь к Дону Педро, а за ним последовали остальные: карибы, белые и черные – почти все они возвышались над маленькой фигурой Дона Педро. Однако в свете костра выделялся только он, он казался единственной заметной точкой, а все прочие – бесплотными, как собственные тени на камне, скорчившиеся и дрожащие. Дон Педро запел своим шепелявым голосом:

Cote solei' leve?

Li leve lans l'est!

Cotee solei' couche?

Li couche Lans Guinee!

И тем не менее, ответный экстатический шепот толпы прозвучал еще более хрипло, мощнее, чем удар грома.

Li nans Guinee,

Grands, ouvri'chemin pour moins!

Затем, сначала медленно, в особом пульсирующем ритме, они стали хлопать в ладони, и этот звук нарастал, ускорялся, пока не заглушил барабаны.

– Это называется batterie maconnicue, – тихонько пробормотал Ле Стриж. – Стук в Дверь.

– Вечеринка начинается, а? – напряженно сказал Джип.

Дон Педро на мгновение закрыл глаза, словно в ожидании чего-то. Затем взял кувшин из рук одного из аколитов и, повернувшись сначала лицом вперед, затем к кострам и, наконец, к скалам, находившимся позади него, он поднял кувшин и слегка потряс им, словно в приветственном жесте – как мне показалось, во всех направлениях по компасу. Потом он коротко что-то прокричал и выплеснул струю содержимого кувшина на белый камень. Жидкость напоминала кровь – она была красно-бурой, но затем, небрежно наклонившись прямо над костром, Дон Педро направил струю в левый костер, а потом развернулся и плеснул ею в правый. Перед алтарем с шипением взметнулась дуга синего пламени. Он поднял кувшин, направив его в нашу сторону, и швырнул его, разбрызгивая жидкость, сквозь пламя. Мы отшатнулись, когда кувшин упал и вдребезги разбился между нами, разбрызгав, как хвост кометы, ряд капель, которые сверкали и жгли. Толпа взревела, барабаны празднично застучали, а крики перепуганных животных зазвучали с новой силой. Воздух наполнился тошнотворным запахом – то, что сжег Дон Педро, было ромом, и довольно-таки крепким.

Барабанный бой участился. На алтаре вокруг фигуры своего бога прыгали и подскакивали, совершая возлияния ромом и какой-то жидкостью, напоминавшей вино. Толпа подалась вперед, вытягивая руки, изображая мольбы о символической пище, медленно двигаясь и топчась, изгибаясь то в одну сторону, то в другую, как змеи под дудочку фокусника. В толпе завизжала какая-то женщина, жутким рвущимся звуком, означавшим нечто большее, чем протест, она рванулась и оказалась прямо перед алтарем, кружась, подпрыгивая в такт барабанам, путаясь в сплетении своих одеяний, и в конце концов она уже казалась не человеческим существом, а какой-то несомой ветром птицей. Неожиданно какой-то чернокожий стал плясать, бросаясь на камень у ног Дона Педро. Позади него, как лоза, неуклюже, словно у него вообще не было костей, с развевающимися длинными прямыми волосами, раскачивался белый мужчина низенького роста. Волки завывали своими жуткими голосами и присоединились к танцу, сотрясая землю своими тяжелыми башмаками; и когда все они слились в единую толпу, она забурлила, как закипающий котел. Только наши стражи-караибы стояли в стороне, у самого края площадки, переступая ногами и кружась в собственном круге, тряся головами и стуча по земле копьями. Но когда танец промчался мимо, один из стражей пронзительно вскрикнул, пригнулся и бросился вперед, расставив татуированные ноги, выставив копье концом вперед в угрожающей позе. Барабаны привели его в состояние экстаза, он стал прыгать и бить копьем, а его собратья-караибы дрожали, дергались и тряслись, как все остальные. В руках танцоров поблескивали бутыли, они взлетали, переходили из рук в руки, все равно в чьи, и почти опустошенные, со звоном разбивались о камни. Аколитам приходилось от них увертываться, но Дон Педро только улыбался и продолжал стоять, раскинув руки, как священник, дарующий благословение, – или как кукольник, водящий марионетки на веревочках.

Затем он сделал жест – описал странный круг и полоснул поперек его раз, другой. Толпа отступила, все еще танцуя. Один из аколитов спрыгнул вниз и стал сыпать на землю перед камнем кукурузную муку из мешка; и пока он посыпал землю, его ноги вытаптывали тот же рисунок – круг, разделенный на четыре части двумя линиями.

Мужчины и женщины бросились вперед из толпы, потрясая чем-то трепещущим – цыплятами, которых они держали за ноги, а те беспомощно свисали вниз. Они протянули птиц по направлению к камню, потрясая ими в такт музыке, и внезапно в худой желтой руке Дона Педро блеснуло длинное лезвие, в котором отразилось пламя костра. Оно метнулось вперед, затем назад, и аколиты с экзальтированным воплем подбросили обезглавленные тела, все еще хлопавшие крыльями, бившиеся и брызгавшие кровью, высоко в воздух, так, что их бренные останки упали в разделенный на четыре части круг. Дон Педро воздел руки над головой и пропел:

Carrefour! Me gleau! Me manger! Carrefour!

Толпа взвыла и подалась вперед: караибы, Волки, белые и все остальные – танцуя и раскачиваясь из стороны в сторону. Молодая чернокожая женщина схватила одно из бьющихся безглавых тел и, разорвав на себе платье, стала поливать себя кровью, затем прижала его к своей груди, раскачиваясь и распевая. И в ее высоком чистом голосе я стал различать те из слов, которые знал:

Mait' Carrefour – ouvrir barri'ers pour moins!

Papa Legba – cite p'tits ou?

Mait Carrefour – ou ouvre yo!

Papa Legba – ouvri barriere pour li passer!

Ouvri! Ouvri! Carrefour!

«Каррефур» – это ведь по-французски «перекресток». И Легба – мои кулаки сжались. Это было не французское слово, но имя, и я слышал его раньше. С криком, похожим на задыхающийся смех, толпа отхлынула, показывая на что-то. На открытом пространстве перед запятнанным кровью рисунком прыгали и прихрамывали две фигуры, опираясь на палки, которые вытащили из огня. Один из них, полный мулат средних лет, кренясь на один бок, пробежал мимо меня, зловеще ухмыляясь и моргая воспаленными глазами. Но когда мои глаза встретились с его взглядом, я почувствовал приступ леденящего возбуждения. Настоящего сходства здесь не было – скорее выражение, промелькнувшее на этом совершенно другом лице, притом очень странном. Искаженное, изуродованное гримасой почти до неузнаваемости, и все же я не мог ошибиться. Это был взгляд старого музыканта с угла улицы в Новом Орлеане – с перекрестка. А Легба – это было имя, которым звал его Ле Стриж.

Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Каррефур!» – и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.

Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, сделал огромный глоток рома и выплюнул его над своей все еще сверкавшей палкой прямо в меня.

На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно: – Pou' faire chauffer les grains, blancs! – выплюнул он и поплелся назад, танцевать. Согреть мои?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках какого-то ужасного сомнения или агонии, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое – словно это он о чем-то молил меня?

Опять меня – все время меня. Что им от меня было нужно? Что я мог им дать?

– Звать его? – мрачно пробормотал Стриж. – Мог бы поберечь дыхание, дурень, черт бы тебя побрал!

– Он помог мне в Новом Орлеане! – запротестовал я.

– Может быть! Хотя как и почему… – Стриж хмуро покачал головой. Его голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. – Но здесь он не поможет. Не может Помочь. Заклинание питалось живой кровью. Он не мог сопротивляться. Оно вызвало его теневое "я", его искаженную форму – Темного Повелителя Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. А Каррефур людям не друг. – Ле Стриж вобрал голову в плечи. – Теперь пути открыты. И Другие должны последовать за ним, когда зовет кровь…

Линии кукурузной муки начертили новый, более сложный знак вевера. Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась – внезапно новое адское возлияние ромом вылилось в пламя. Мужчины и женщины в толпе вытащили вперед нескольких козлов, а другие – собак, отвратительных тощих дворняжек, вызывавших жалость тем, как они виляли хвостами и принюхивались. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:

Damballah! Damballh Oueddo!

Ou Coulevre moins!

Ou Coulevre!

Толпа подхватила имя:

Damballah!

Nous p'vini!

– Ритуалы аулу, – пробормотал Джип. – Я видел некоторые – но таких, как эти, никогда! Этот уж почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же – во всяком случае, слова, вот только весь тон другой! Они же не молятся ЛОА, а все равно что ПРИКАЗЫВАЮТ им, черт побери!

– Они и приказывают! – хрипло сказал Стриж. – Власть здесь обширна! Это собственный туннель Дона Педро, сердце его культа. Это ритуал, по сравнению с которым все прочие ритуалы Петро – тени, эхо, полупонятные имитации, а тут – центральный. Кровь движет Невидимыми, живая кровь, и его власть заманивает их в ловушку. Их природа – жидкостная, он не может изменять их, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими сторонами их натуры. Дамбалла – это силы неба, дождя и погоды, но ритуалы Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, силой шторма и потока…

Он замолчал, вернее, его голос утонул в крике Клэр. Началась расправа – козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий. Меч Дона Педро нанес медленный удар в его задней части. Связанный зверь дергался и визжал, толпа орала; у меня переворачивался желудок. Казалось, прошла вечность, прежде чем клинок ударил снова. Фонтаном брызнула кровь, и орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая свои руки, свои платья и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку. Обезглавленное тело, все еще дергавшееся в агонии, было брошено в толпу, но они не глядя затоптали его, стремясь увидеть, как принесут следующую жертву.

Каждый раз ритуал был одинаков – два удара: одним он кастрировал, затем, посмаковав страдания жертвы, вторым ударом сносил ей голову. Я вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Так вот как он расправлялся с жалкими жертвами, доведенными пением, криками и потоками крови до исступления. А покончив с ними, так же точно он собирался принести в жертву carbit sans cornes – своих особых «безрогих козлов»: Клэр, Молл, Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня это не должно было коснуться. Для меня он действительно замыслил нечто особенное.

И все, что мне оставалось, – это сидеть и смотреть.

Я видел, как делались жуткие вещи. Хуже всего было, когда он убил собак; может, это и нелогично, но было именно такое ощущение. И каждый раз, когда мы видели, как дергаются ноги очередной жертвы и свежая кровь брызжет и струится по углублениям в камне, мы думали, что следующими жертвами будем мы. В каждом новом круге в смеси кукурузной муки, крови и утоптанной земли рисовался очередной вевер, и это сопровождалось новыми возлияниями, новые имена выкрикивались в небеса, барабаны выбивали новый ритм, люди и Волки одинаково вгоняли себя в экстаз, и голая земля содрогалась под топотом их ног.

На фоне пульсирующего света костра их мечущиеся силуэты, бурлящие, как растревоженный муравейник, действительно напоминали какое-то видение из ада. Пока большинство танцоров ничего особенного не делали – только визжали, пели и топали ногами вместе с остальными. Но мы не удивились, когда некоторые стали буйствовать, прыгать, бормотать и валиться на землю в припадке. Другие носились взад-вперед в экстазе или разражались такими яростными истерическими воплями, что стоявшим рядом приходилось хватать их и прижимать к земле. Однако припадки скоро проходили, и все больше и больше людей в толпе начинали меняться. Точно так же, как первые несколько человек подражали старикам; они в танце начинали принимать различные позы, пели хриплыми притворными голосами, подпрыгивали или расхаживали вокруг, делая странные, почти ритуальные жесты. Они напоминали актеров, репетирующих одинаковые роли. Казалось, какая-то новая личность закрыла их, как вуалью, спрятав под ней их собственную индивидуальность.

Само по себе это зрелище внушало тревогу, но меня оно привело в ужас. Это была одержимость – одержимость, которой я так боялся – изуродованные ЛОА нисходили, чтобы вселиться в их последователей. Один-два аколита, находившиеся около камней, схватили лежавшие наготове подпорки, словно знали заранее, какое именно новое существо завладеет ими. Некоторые из толпы стояли в тех же позах, танцевали тот же танец и даже размазывали по лицам золу, кровь или рассыпанную кукурузную муку, превращая их в импровизированные маски. Однако большинство танцующих позволяли каждому новому имени, каждому новому нисходящему божеству омывать их и разбиваться о них, как волны эмоций. В мгновение ока они переходили от одного настроения к другому: то приходили в бешеный гнев, сопровождавшийся воплями, то начинали двигаться со змеиной грацией – и все это в каком-то дрожащем возбуждении, полуистерическом, полусексуальном, сметавшим все условности повседневного человеческого поведения.

Когда, например, прозвучало песнопение ГЕДЕ, они задергались и стали вихлять бедрами, подражая чему-то грубыми спазматическими ритуальными движениями, как у роботов. Словно расчлененные скелеты пытались имитировать движения плоти. В следующую минуту, при выкрике ЗАНДОР! – они рыхлили каменистую почву наподобие плуга, потом, скорчившись, испражнялись и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя Маринетт, танцоры стали подкрадываться и закатывать глаза, гротескно изображая соблазнителей, принимая эти позы перед алтарем, друг перед другом и даже перед тем местом, где мы лежали скованными. Женщина-Волк в лохмотьях расхаживала и подпрыгивала перед нами взад-вперед, ее пурпурные волосы развевались вокруг ее ног, она насмехалась над нами жестами, движениями, рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины и женщины; и те, и другие бросались прямо на нас. То, что они проделывали, само по себе было просто грубо – вроде тех вещей, что делают, заманивая клиентов, проститутки, или заигрывания любовников. Но нам это казалось агрессивным, их целью было поиздеваться над нами, унизить нас – и из-за этого танец выглядел по-настоящему непристойным.