Текст книги "Война темной славы"

Глава 43

Каким-то необъяснимым чудом я все-таки очнулся. Возможно, какой-то божок – Арель, бог удачи, или Нилин, бог извращенности, или Фесин, богиня боли, – решил, что я уже настрадался достаточно и не стоит продолжать мои жестокие пытки. Возможно, клятва, какой я поклялся Резолюту помочь ему освободить Воркеллин, оказалась достаточно сильной, чтобы вернуть меня к жизни. Впрочем, каковы бы ни были причины, главное – я очнулся.

Кайтрин вряд ли на это рассчитывала. Меня подобрали у ее трона, отнесли за пределы Борагула и вышвырнули вон в том, в чем я был. Пальцы ног и рук, нос и щеки у меня онемели и были отморожены, и я мог бы замерзнуть совсем, если бы не пришел в себя. Холод притупил боль от шрамов на моем теле, но это мало утешало.

Я оказался в тени, отбрасываемой горами Борагула, и меня это беспокоило – тень от этих гор ложилась на север. В том направлении простиралось огромное ледяное поле, усеянное одними только сугробами, различимыми по их едва заметным голубоватым теням. Чтобы добраться домой, мне надо было пробиваться на запад, к перевалу, который мы раньше считали непроходимым, и проложить себе путь на юг через легионы бормокинов, препятствующих каждому моему шагу.

Я с усилием встал на ноги и зашатался, сохраняя равновесие на толстой корке снега. Я вытащил Цамок и начал рассекать толстые куски снега, складывая так, как показывал нам Други, чтобы сделать себе снежную берлогу. Я мало знал о том, как это делается, но Цамок отрезал «кирпичи» вполне равного размера. За время работы я согрелся, и через два часа у меня была берлога из снега, немного просторнее, чем гроб.

Трудно представить себе, что построенное из снега убежище может предотвратить замерзание человека, но на самом деле тело само источает тепло, а такое убежище удерживает в себе теплый воздух. Мне было ясно, что, устроив себе защиту от северных ветров, которые уже начали завывать, я не так быстро замерзну до смерти, хотя и медленное замерзание меня не привлекало. Я старался двигаться, по крайней мере, насколько позволяло мое убежище, но с наступлением ночи усталость и боль сломили мою решимость. Я сказал себе, что прикрою глаза на минутку-две, чтобы набраться сил, и как-то сумел убедить себя, что раз уж я сумел проснуться один раз, то проснусь и во второй.

Я действительно проснулся, и мне было намного теплее. Неудивительно, ведь у моего изголовья горела сальная свеча, а сам я был накрыт толстым шерстяным одеялом. У ног своих я обнаружил теплые зимние одежды, в которых я ехал на север, и мешок с продуктами – в том числе бурдюк с вином, пакет сушеного мяса, еще один – с сыром и немного бисквитов. Но главное – там был мешочек с травой метолант. И мой лук из серебряного дерева, с колчаном стрел, подаренных Каварром, лежали рядом с Цамоком на снежной полке, которую я вырезал специально для меча.

Так же кстати оказалась золотая тарелка с большой горой мяса, а рядом с ней еще одна – с яблочным пирогом. Я прикинул, кто может быть моим благодетелем – разве та урЗрети, которая прислуживала мне на пиру и с которой я делился частью еды. Мясо явно было не собачье, судя по его исключительному вкусу. А пирог, и раньше бывший великолепным, теперь показался мне просто пищей богов.

Я смешал метолант с небольшим количеством вина и приложил эту смесь к самым открытым участкам ран. Разорвал на полоски тунику и брюки и перевязал раны этими тряпками, потом надел теплую одежду. Подержал руки над маленьким желтым огоньком, впитывая его тепло. Я пробормотал молитву Арелю, прося, чтобы моя благодетельница не попалась, избежала бы наказания, и до сего дня я надеюсь, что моя молитва была услышана.

На следующее утро я собрал свои пожитки и пустился в путь. Снег был твердым, по нему легко было передвигаться, и, оставляя Борагул слева, я знал, что двигаюсь на запад. Ландшафт был настолько безлик, что мне трудно было сообразить, насколько далеко я продвинулся. Но я не жаловался, понимая, что зато тут моим врагам негде спрятаться. Любой, пожелавший задержать меня, – во всяком случае, первые тридцать человек – должен был оказаться лучшим стрелком, чем я, и я сомневался, что такое возможно.

Соблюдая свое обещание, Кайтрин не посылала своих охотников за мной в течение двух дней; это значило, что я мог бы опередить их, если бы не стал пытаться перейти через перевал. Но с севера надвигался страшный буран. Я сумел выкопать себе еще одно убежище и нырнул в него как раз вовремя, чтобы переждать буран. Не знаю, как долго он тянулся, но за это время раны начали гноиться и меня залихорадило.

Я понимал, что это очень плохо, но мой запас метоланта почти закончился. Вместе с лихорадкой начался бред, и я был уверен, что живым отсюда не выйду. Но, как оказалось, именно болезнь меня спасла.

Я плохо помню дни после бурана, а если и помню – то лишь отрывочно. Оказалось, буран так хорошо замел мои следы, что охотники Кайтрин просто проскочили мое убежище, так и не заметив меня. А потом, в своем лихорадочном состоянии, я брел прямо на запад и проскочил мимо входа на перевал. Каким-то образом я понял свою ошибку и свернул на юго-восток, где и встретился с флангом охотничьего отряда.

От стрелка, охваченного лихорадкой, не приходится ждать хороших выстрелов, и я просто не помню, как и где я стрелял, хотя мой запас стрел сократился до пяти штук. Знаю только, что не убил ни одного из тех, кто охотился за мной, потому что мы вели бой на бегу. Я почти превратился в животное, инстинктивно понимавшее, как лучше спрятаться от охотников, когда они охотятся толпами, потом кинулся и перестрелял тех, кто отстал.

Я уже добрался до северного подножья гор Бореаля, как раз с запада от перевала, и уже двигался через редкий лесок, когда меня выследило, наконец, основное ядро их своры. Я помню, как заметил тени, перелетающие от одной сосенки к другой, и услышал хруст наста под ногами. Камень, вплавленный в Цамок, мягко светился, отражая слабый свет луны. Это свечение выдавало меня врагам, но мне было наплевать, потому что я мог достать их единственным способом – если они окажутся в пределах действия меча.

Последняя четверка была ловкой и упорной. Я парировал копье, направленное на меня справа, потом поднял Цамок и взмахнул им, описав широкую дугу, и этим взмахом рассек позвоночник бормокина в области талии. Он рухнул, проломив толстый наст, а я вихрем развернулся налево и левой рукой нанес сильный удар своим длинным ножом. Я неглубоко разрезал врагу бок. Я все старался еще повернуться налево, чтобы закончить начатое, но тут наст проломился под моими ногами, и я по колено ушел в мягкий снег. Всем телом я мог вертеться в разные стороны, но ноги мои оказались связанными, и я свалился на правый бок, а Цамок глубоко ушел в снег.

Бормокин навис надо мной сверху, обеими руками занес свой длинный нож, нацеливаясь вогнать его мне в живот. Я зарычал и стал доставать Цамок. Я старался вытащить ноги, но они провалились глубоко. Я взглянул в зловещие глаза бормокина и понял, что мой бой закончен.

Потом в меня врезался жужжащий вихрь и что-то блеснуло в ночи. Бормокин вскрикнул и схватился за глаза. И бросился прочь, спотыкаясь и ломая наст. Снова послышался жужжащий звук, почти такой же, и иссяк, напоследок издав влажное чмоканье. Ослепший бормокин перестал стонать и дугой выгнул спину – в нее до середины воткнулся металлический крест. Враг шлепнулся мордой вперед и замер.

Снова раздался жужжащий звук, и я понял, что у меня, вероятно, смертельный приступ лихорадки, потому что только в бреду можно было увидеть существо, которое уселось мне на живот. Существо ростом в полтора фута, целиком одетое в скафандр из блестящих черных сегментов – как у насекомого, сложило на груди все свои четыре лапы. Его четыре крыла, как у стрекозы, сложились на спине и отогнулись книзу. Изо лба торчали две антенны, позади них всю голову покрывала жесткая щетка волос. Существо рассматривало меня двумя блестящими многогранными глазами.

– Скорее, скорее! – пропищало оно тонким голосом. – Жив, он жив. Скорее!

Я слышал приближающиеся тяжелые шаги, с хрустом ломающие корку наста.

– Вот свиньи эти бормокины, весь наст проломили.

Я узнал голос и повернул голову в сторону идущего.

В лунном свете белые волосы и серебряные глаза Резолюта радужно светились. Я протянул к нему левую руку. Я хотел позвать его по имени, но слова застряли в горле. Я опустил руку на грудь и заплакал.

Резолют с улыбкой присел на корточки рядом со мной:

– Да успокойся ты, Хокинс. Ты ведь обещал освободить Воркеллин, и я должен позаботиться, чтобы ты жил долго и выполнил свое обещание.

Резолют взвалил меня на длинные сани – на таких ездят зимой. Их обычно тянут собаки, но в данном случае – я могу ошибаться, учитывая мое состояние, – я совершенно уверен, что часть пути нас тащили бормокины, которых Резолют магическим способом вернул к жизни.

Его магии не хватало, чтобы вылечить меня, но его товарищ помог мне восстановить здоровье. Спринт был на самом деле эльфом, он собирал метолант и другие травы, скрытые под толстым слоем снега – глубиной в фут. Он каким-то образом чуял, где они растут, и еще Резолют рассказал мне про такое свойство эльфов: бывает, они просто чувствуют, что им надо оказаться в каком-то месте, и они сразу туда отправляются.

– После твоего отъезда из Ислина Спринт разыскал меня и сказал, что он точно знает – вместе со мной он должен быть в Авролане, чтобы спасти тебя. – Воркэльф покачал головой: – В его словах сомневаться нельзя, и представь себе, если будешь от него отмахиваться, он пристанет, как чума.

– Да, я отличаюсь очень большим упорством, – эльф положил нижние лапы на бедра, пока верхними лапами зашивал разрез в моем черепе. В мерцающем свете Небольшого костра, разложенного Резолютом, я увидел, что Спринт вовсе не черный, а темно-красный, а глаза у него рубиновые. Волосы черные, кожа между сегментами скелета имеет цвет сухой крови. Это существо часто улыбалось и обращалось со мной очень осторожно; его огорчало, что на месте ран у меня останутся шрамы, и он не хотел меня ничем больше расстраивать.

Резолют пришел на север через перевал. Сначала сани тащили заговоренные волки, но когда он убил одного из них, остальные превратились в бормокинов.

– Мне так неловко, что я воспользовался услугами волков.

Он считал – и я согласился с ним, когда оправился от лихорадки, – что Кайтрин непременно устроит засаду на перевале, чтобы помешать моему бегству. Чтобы расстроить ее планы, мы двинулись на юг через горы Бореаля. В пути мы перешли через высокогорные перевалы, которые хоть и ненадежны, но нас не предали. В результате мы спустились на Призрачные Границы почти на севере Воркеллина. И тут Спринт подвел нас к коням, на которых мы добрались до крепости Дракона.

Наверное, всему причиной была моя крайняя слабость, но крепость показалась мне самым прекрасным на свете зданием. Меня не было всего месяц, но почти все бреши в стенах были расчищены от обломков, стены перестраивались. Более того, крепость расширили, и новые стены были воздвигнуты вдоль зигзагообразной линии.

Внутри в городе тоже шла реконструкция. Хотя еще оставались пустые места, где войска Кайтрин разрушили здания, но улицы были расчищены и жизнь, судя по всему, текла нормально. На веревках сушилось белье, окна украшали горшки с цветами, стены многих зданий сверкали новой краской.

Из всего отряда вернулся один я, но, казалось, жителей города это не смущало. Солдаты меня приветствовали, дети бежали перед моим конем, выкрикивая новости о моем возвращении. Спринт ускакал вперед – видимо, чтобы предупредить барона Дракона о моем возвращении, потому что Дотай Каварр встретил меня у ворот башни. Он помог мне спешиться и войти в здание, меня снова поместили в те же комнаты, которые я занимал до отъезда.

Отдохнув, я рассказал Каварру и принцу Скрейнвуду о нашем походе. Мой рассказ не был таким логичным и последовательным, как сейчас, скорее он напоминал бред сумасшедшего. В то время я действительно был измучен и, рассказывая им обо всем, что с нами случилось, еще раз пережил горе от потери друзей, что меня подкосило, и дух мой был подавлен.

Я свалился в лихорадке, и Дотан Каварр приказал ухаживать за мной. Он настаивал, чтобы я остался его гостем, пока не выздоровею. И только позже я узнал, что он сделал это по приказу принца Скрейнвуда, хотя, я думаю, что такой человек как Каварр сам знал, как будет лучше.

Мне действительно было там неплохо. Ней и Ли давно уже уехали на юг, в Вальсину, спеша попасть домой до наступления зимы. Но все равно в городе было полно знакомых, и меня многие навещали, а Каварр с большой радостью демонстрировал мне, как идет восстановление города. И даже Резолют и Спринт ненадолго задержались; они уехали на корабле в Ислин, когда стало известно о триумфальной победе принца Августа в Окраннеле и его возвращении.

На следующий день после того, как я рассказал о своих приключениях, принц Скрейнвуд уехал в Ислин. Я без сожаления узнал о его отъезде. Конечно, я слышал старую пословицу, что друзей надо держать близко, а врагов еще ближе, но почему-то считал, что мои единственные враги остались на севере.

Я понял свою ошибку весной, когда в крепость Дракона пришел корабль с приказом привезти меня в Ислин.

Глава 44

Мне, видимо, следовало догадаться, что все не так просто, задолго до того, как я поднялся на палубу «Тектуса», чтобы отплыть в Ислин. За все время, проведенное мной в крепости Дракона, меня ни разу не пригласили в зал Рыцарей Феникса. А если быть совершенно честным, то я и не стремился войти в контакт с Рыцарями, потому что мои воспоминания о ритуалах были связаны с Ли, Неем и лордом Норрингтоном. Я в ту зиму занимал себя чем угодно, лишь бы только не возвращаться к этим воспоминаниям.

Точнее говоря, мне следовало сообразить, что Рыцарям полагалось бы призвать меня пред свои очи, чтобы похвалить за выживание и расспросить о кончине лорда Норрингтона или хотя бы укорить за то, что не сумел умереть вместе с товарищами. На крайний случай они могли бы проверить, как я ознакомился с обязанностями моего ранга. Рыцари не давали о себе знать, и хоть я проводил много времени с Каварром, он ни разу не подал мне знак, что он знает о Рыцарях, а уж тем более о том, что сам председательствует в их ложе в крепости Дракона.

Присланный за мной корабль «Тектус» был невелик, с одной мачтой и всего восемью веслами. Он не мог развивать большую скорость, так что рассчитывать приходилось лишь на то, что ветер и море будут нам благоприятствовать. Таготча позволил нам отплыть без помех, а редкий для этого времени года северный ветер погнал нас на юг. Мы обогнули Воркеллин, проскользнули мимо Вруны, Веля и Вильвана, как невидимки.

Притерпеться к меню из сушеного мяса, рыбного рагу и черствых бисквитов оказалось ненамного легче, чем к команде. Они почти не замечали меня, капитан обращался ко мне только в тех случаях, когда не замечать моего присутствия было просто неприлично. Единственный, кто разговаривал со мной все это время, – человек из Ориозы, прибывший за мной и ведущий все мои дела.

Кэбота Маршэма я и тогда считал, и сейчас считаю омерзительнейшей личностью, с годами он стал еще мрачнее и еще большим интриганом. Он относился ко мне с презрением, которое я поначалу принял за своего рода ревность или задетое самолюбие, что из-за такого юнца (я был младше его на пять лет) ему приходится терпеть две долгие недели на море в такое холодное время. Волосы, тогда еще покрывавшие его голову, были мягкие и тонкие, но еще тоньше были у него ручки и ножки. Во многих отношениях он производил впечатление ребенка, притворяющегося взрослым, и это впечатление не меняли едва наметившиеся усики, пробивающиеся над верхней губой.

Маршэм все время приставал с расспросами о моих приключениях, и за отсутствием другого общества я совершил ошибку – вступил в разговоры с ним. Я рассказывал ему все подробно – про все беседы и встречи, считая их настолько безобидными, что их не стойло опускать при пересказе, он же из всего услышанного сплел такую паутину, что я в ней запутался, прежде чем сам это понял.

Мы благополучно доплыли до Ислина, и меня сразу отвели в крепость Грипс. Мне предоставили несколько комнат и двух слуг, так что я не мог остаться наедине с собой. Они предусмотрели все мои потребности и, должен сказать, ничего при этом не упустили. Гардероб в моих покоях просто ломился от одежды точно моего размера.

Через два дня после моего прибытия было решено, что я уже «оправился» от долгого переезда и готов представить отчет. В сопровождении гвардейцев я спустился в Большой зал и уже при входе в комнату получил первый серьезный удар. В последний раз, когда я был тут, это было помещение Совета королей; тогда, во время Фестиваля Урожая, здесь сидело не меньше дюжины представителей разных народов. Сейчас же тут были расставлены длинные ряды столов, как скамьи для гребцов на галере, и присутствовали вожди или посланники всех народов мира. Над каждым с потолка свисал его национальный флаг, среди них было три знамени эльфов, и даже была представлена пара земель урЗрети.

Герцог Рид Ларнер, канцлер королевы Ланиветты Ориозы, представил меня королевскому собранию. Он заставил меня поклясться в том, что я буду говорить только правду, что я и сделал, потом попросил меня рассказать вождям всего мира о нашем походе. Я постарался выполнить это как можно лучше, и, конечно, на этот раз говорил я логичнее и вразумительнее, чем когда рассказывал Дотану Каварру и принцу Скрейнвуду в крепости Дракона.

Я сообразил, что предстал перед судом, только когда закончил свой рассказ и посыпались вопросы. В дальнем конце зала поднялся посол из Нибаля:

– Правда ли, что в крепости Дракона вы ударили принца Скрейнвуда из Ориозы, причем дважды?

Я запнулся: в своем рассказе я об этом обстоятельстве не упоминал.

– Это правда. Он впал в панику перед лицом врага. Его надо было привести в чувство, и мне пришлось пару раз его стукнуть.

В ответ на мои слова среди королевских персон поднялся ропот. Я сообразил, да, видно, поздно: не следовало заявлять об этом лицам королевской крови. Я только на одно надеялся – что их возмутила моя грубость. Ну, а уж если они не могут даже допустить, что кто-то из их рода нуждается в приведении в чувство, – ну, тогда весь мир летит к черту.

Еще один спросил, правда ли, что я бездумно выкинул могущественное оружие, которым можно убить сулланкири, зашвырнув его в море. Следующий поинтересовался: как это так случилось, что все мои товарищи, намного более опытные, чем я, в вопросах ведения войны, погибли в Борагуле, а я выжил?

– Именно этот вопрос я сам себе задаю каждый день.

– И как вы сами отвечаете себе на этот вопрос?

– По-вашему, если бы у меня был ответ, стал бы я каждый день задавать себе этот вопрос?

В итоге все постепенно свелось к выяснению неясных деталей, и мне показалось, что цель допроса была одна: формально зафиксировать, что члены делегаций выслушали и меня, и всех, кто говорил обо мне. Когда вопросы иссякли, меня отвели назад в мои апартаменты и заперли. У меня, как я уже говорил, имелось все необходимое, но отсутствие свободы угнетает больше, чем любые цепи. Мне не разрешали принимать посетителей, посылать и получать письма.

Я не могу поверить, что не нашлось бы ни одного человека, пожелавшего поговорить со мной.

Но запрет на посетителей не значил, что в мои комнаты не впускали людей. В свое последнее утро там я проснулся и обнаружил на полу спальни тонкий черный пепел. Он был рассыпан так, что создавался узор церемониальной одежды, и я знал, что никакой Рыцарь Феникса не встанет из этого пепла. Никакое другое известие не могло бы уязвить меня так сильно, как это, и мне кажется, что в эту минуту я повзрослел больше, чем за весь предыдущий год после всех происшедших событий. Я задал задачу тем, кто правил миром. В прошлом году по их приказу наши силы были отправлены в поход и дорогой ценой разгромили армию авроланов. Своими боевыми действиями принц Август освободил беженцев – население Окраннела, хотя от сил авроланов еще и теперь остались банды кочевников и соединения под управлением местных военачальников, все еще контролировавшие Окраннел. Они скопились на границах Джераны, в которой собрались беглые жители Окраннела, готовые отвоевать свою родную землю. Нам удалось снять осаду с крепости Дракона и обратить в бегство Кайтрин. В сущности, все прошло прекрасно, если не считать последней неудачи, и только я очернял образы героев, отправленных за Кайтрин. Ведь я говорил, что они поддались искушениям Кайтрин. Именно я сообщил, что они стали ее слугами, но у меня не было никаких доказательств. И я понимал, что мои слова звучат сомнительно. Или их нетрудно представить в сомнительном свете. В тот день меня опять отвели в Совет и приказали встать перед собранием, а герцог Ларнер зачитал список опровержений моих ответов на их вопросы.

– Королевские лица, собравшиеся здесь, пришли к следующим заключениям.

Во-первых, непостижимо, чтобы лица, облеченные доверием охранять благополучие представленных здесь народов, при каких бы то ни было обстоятельствах присоединились к силам зла, для уничтожения которых они были посланы.

Во-вторых, согласно показаниям других свидетелей, перевал через горы Бореаля настолько засыпан снегом, что станет проходимым не раньше чем через тридцать лет, что устраняет любую угрозу нападения авроланов, если не считать бродяг, иногда просачивающихся через горы.

Я громко рассмеялся.

– Это говорится, чтобы рассеять страх простого народа, но вы сами знаете, что это отнюдь не так. А если и так, она прекрасно может пройти через горы Борагул.

Герцог упорно смотрел вниз, на белый листок, где были написаны эти опровержения, и не желал поднимать на меня глаза.

– В-третьих, согласно показаниям разведчиков урЗрети, которые в сопровождении воркэльфа Резолюта пробрались в Борагул, цитадель урЗрети совершенно покинута. Она открыта всем ветрам и совершенно необитаема. Не обнаружено никаких яслей бормокинов, не видели там также ни темериксов, ни других тварей, и не живет там никаких урЗрети.

В-четвертых, мы пришли к выводу, что Таррант Хокинс из Ориозы, признавшийся в том, что позволил себе ударить принца своего народа, известный тем, что украл меч Теммер, чтобы снискать себе славу в крепости Дракона, человек, оказавшийся явно не готовым к трудностям путешествия на север, отделился от отряда героев и остался в живых, в то время как остальных постигла ужасная судьба. Мы полагаем, что они его отослали, чтобы он остался в живых или даже вызвал к ним помощь, и что в состоянии помешательства он стал жертвой нападения и был бы уничтожен, если бы не помощь других. В противном случае придется допустить, что он сознательно предал своих товарищей, вступив в союз с Кайтрин, этим совершив предательство против всех цивилизованных народов и заслужив их справедливую кару.

Я замер, услышав этот последний пункт. Я поражался изворотливости политиканов, создавших убедительный и неопровержимый документ. Их искусство не уступало искусству мастера, выковавшего мой клинок. В их власти позволить мне признаться, что меня отослали мои товарищи и не по своей вине я не сумел привести к ним помощь. В то же время они могут заклеймить меня как предателя, и это клеймо предателя – самое малое наказание, какого я заслуживаю за свое преступление. В сущности, мне было сказано, что если я буду оспаривать их выводы, то меня ждет смерть.

Даже я сообразил, насколько бесполезно сейчас возражать.

Герцог Ларнер поднял на меня взгляд:

– Понял то, что тебе зачитали?

– Понял.

– Принимаешь эти выводы как истинные?

– А они истинные? – Я обвел глазами собравшихся. – Вы прекрасно знаете, что перевал открыт. Сейчас Борагул, может быть, и пуст, но надолго ли? Вы знаете, что я рассказал вам чистую правду, но вы не можете ее огласить. Если я сейчас выйду на улицу и все расскажу, тогда ваши народы поймут, что их обманывают. Может, это поколение еще и в безопасности, а следующее?

Я развел руками.

– Я соглашусь носить ваше клеймо, главное – другое: чтобы вы, вы сами поняли, что Кайтрин вернется, через пять лет, через десять, через тридцать. Если вы ничего не сделаете для подготовки к ее возвращению, на ваших руках окажется кровь тысяч, сотен тысяч жертв. Будете ли вы живы тогда или уже умрете, ваши имена станут проклятием и потомки будут вспоминать о вас с горькой насмешкой.

Скрейнвуд, сидевший рядом с матерью, рывком вскочил на ноги. От гнева нижняя часть его лица побагровела, он грозил мне дрожащим пальцем:

– Не тебе диктовать нам, предатель!

В его голосе прозвучала неприкрытая ненависть, которая должна была бы меня ранить, но, наоборот, она меня рассмешила:

– Уж ты-то, принц Скрейнвуд, лучше всех присутствующих знаешь, какой воцарится ужас, когда вернется Кайтрин. Но от трусости ты предпочитаешь закрывать глаза на известную тебе истину.

Он злобно зашептал:

– Мне известна лишь одна истина, Таррант Хокинс. Я знаю, что собравшиеся правители решили в своей мудрости отпустить тебя, позволить тебе дожить свою жизнь, как сумеешь. Но мы тут, в Ориозе, не так добры к тем, кто пренебрегает властью, позволяет себе поднимать руку на ее лучших представителей и пятнать репутацию героев. Прямо сейчас и навсегда ты изгоняешься из Ориозы.

Скрейнвуд жестом пригласил кого-то из-за двери в комнату. Я услышал стук каблуков по полу, и передо мной появился отец. Я заулыбался, и тут же моя улыбка погасла: он не ответил мне тем же.

Глаза его излучали холод.

– Отец!

– Ты позволил умереть Кенвику Норрингтону и солгал нам о его смерти!

– Папа, я…

Он замахнулся, будто собирался ударить меня:

– У меня нет сына по имени Таррант.

Протянув ко мне руку, он взялся за верхний край моей маски и сорвал ее прочь.

В тот день, когда у меня отняли маску, Таррант Хокинс умер.