Текст книги "Современный патерик. Чтение для впавших в уныние"

Матушка Филарета давно подозревала, что сестры в ее монастыре спасаются плохо. Да и сами сестры подливали масла в огонь: что это, мол, матушка, целый день мы на послушании, на службы не ходим, молиться некогда совершенно. Хорошо еще, если послушание тихое, в библиотеке какой-нибудь, а если в коровнике? Мычанье, навоз, какая уж тут молитва, не сосредоточиться, ничего. В келью приходим поздно, только и успеваешь раздеться да повалиться спать. Некогда даже правило вечернее вычитать! Разве это монашество? Раньше-то у подвижников вон сколько было времени.

Долго думала матушка. И придумала. Обошла вокруг всю территорию монастыря и остановилась у брошенной баньки. Банька осталась от прежних хозяев, сейчас в ней никто не мылся, а внутри лежал разный хлам. Матушка велела баньку очистить, выкинуть мусор и помыть полы. Все исполнили по ее приказу. Вот, объявила матушка сестрам на трапезе, это будет наш затвор. Заходи по одному.

Затвор продолжался неделю. Сестре выдавались Священное Писание, молитвослов, Псалтырь, подходящая минея и типикон. А также одно шерстяное одеяло. Под одеялом можно было спать, а можно было и постелить его на жесткую деревянную полку баньки. Подушкой должна была служить рука, согнутая в локте. Других постельных принадлежностей не выдавалось. Спать разрешалось подряд три часа и подниматься на молитву. За этим следили две специальные поставленные на страже сестры. Они по очереди дежурили снаружи, подглядывали в дырку и, если затворница засыпала, стучали в ведро и будили ее. Те же дежурные приносили затворнице раз в день пищу.

Составили четкий график, и получилось, что за год все сестры хоть раз побывают в затворе. Только дело как-то не то чтобы не пошло, а несколько застопорилось. Первой отправили матушку Иулианию из трапезной – в прошлом журналистка, красавица, она была самая разговорчивая и часто возмущалась монастырскими порядками. Исцелить гнойные раны, нанесенные ее душе гордостью и самомнением, матушка и решила в первую очередь. Но на четвертый день затвора мать Иулиания начала издавать странные звуки, все громче и громче. Что она имела в виду, было неясно, – разговаривать с затворницей не полагалось. Но она и сама, кажется, не стала бы разговаривать, потому что, собственно, просто ужасно выла. Стражницы пожаловались матушке. Матушка приказала выждать еще сутки, а пока начать читать об Иулиании суточную Псалтырь. Не прошло и дня, как мать Иулиания замолчала. Видно, подействовала молитва сестер. Правда, вечером Иулиания не подошла к окошечку принять пищу, и наутро тоже. Тогда уж все совсем всполошились, и все-таки открыли затвор, на день раньше. Мать Иулиания сначала выходить не хотела, все мотала головой, говорить она точно разучилась, но ее вывели за руку, и она послушно пошла. На матушкины расспросы, угрозы и уговоры ничего не отвечала, только смотрела голубыми остановившимися глазами. Делать было нечего, мать Иулианию отправили в монастырский лазарет и возобновили чтение Псалтыри о ее несчастной душе. Через два дня она за молитвы матушки и сестер очнулась, стала почти прежней. Только с тех пор не любила закрытых помещений, все норовила приоткрыть хоть форточку, но это и у нормальных людей бывает, клаустрофобией называется.

Пока мать Иулиания приходила в себя, в затвор отправили следующую сестру. Эта вызвалась сама, вне очереди, дабы посрамить дьявола, так явно посмеявшегося над Иулианией. Мать Мастодонта провела затвор на отлично. Молилась, постилась и вышла совершенно нормальной, только чуть похудевшей, но быстро отъелась и на вопрос, были ли искушения, отвечала, что одно только было искушение – очень хотелось под конец спать. После удачи Мастодонты матушка-игуменья сильно взбодрилась, но со следующей сестрой опять случилась неприятность. Она вышла вроде нормальной, только почти сразу после затвора слегла в больницу с инфарктом, а там и вовсе умерла.

Так и пошло. Одна-две нормально, а третья обязательно или в уме помрачится, или заболеет, или из монастыря после затвора уйдет. Или даже не уйдет, но целый день после освобождения смеется.

И остановить ее невозможно.

Тогда матушка снова собрала сестер на трапезе и сказала: «Молиться вам еще рано. Лучше уж работайте, как работали, и не ропщите». Тем по неизреченной милости Господней и кончилось дело.

Как-то раз, когда затвор еще не отменили, но надзора над затворницами почти уже не было, их просто запирали снаружи на ключ, в избушку на курьих ножках отправили мать Софью, между прочим выпускницу Щуки. Через несколько дней ее ближайшие подружки, матушка Георгия и матушка Надежда, решили укрепить узницу в ее заточении. Душевно, но главное, телесно. Заранее подобрав ключ, матушки взяли с собой побольше сладостей, конфеток, бутербродов, любимого мать Софьиного томатного сока и поближе к вечеру тихонько забрались к ней в гости. Только сестры разложили угощение и начали пир, стук в дверь! Что делать? Быстро покидали обратно в сумку все сладости, затолкали ее под широкую банную полку, спустили до полу одеяло, туда же нырнула и худенькая матушка Надежда. А мать Георгия встала за занавеску.

Тут в затвор вошла уставщица, инокиня, объясняющая, какие молитвы и по каким книгам затворнице читать дальше. Мать Софья встретила ее ни жива ни мертва. А мать Надежда, сжавшаяся под полкой, страшная хохотушка, только и делала, что кусала себе пальцы, чтобы не засмеяться. Но от этого ей было еще смешней. И она фыркнула. Уставщица насторожилась.

– Ой, матушка, – заголосила мать Софья. – Такие страхования, такие страхования, то будто стучит кто-то, то вздыхает, то стонет, только молитвой и гоню их, проклятых. А то и за ноги иногда хватает!

Тут из-за занавески раздался звук, сильно напоминающий хрюканье, – это не выдержала мать Георгия.

Мать уставщица уже медленно пятилась назад, но наткнулась спиной на полку, и вот ведь искушение – только в затворах такое бывает – мать Надежда не выдержала и слегка ущипнула гостью за ногу! Уставщица закричала так, будто ее режут. Выбежала из баньки и прямиком к игуменье. В затворе дело нечисто. Фырканья, хрюканья, щипки! Краем глаза она заметила, что и занавеска колыхалась как-то очень странно!

Подозрительная игуменья поспешила за уставщицей прояснить ситуацию. В отличие от уставщицы, она подергала занавески, не поленилась наклониться и посмотреть, что делается под полкой… Никого, ничего. Сестры, конечно, успели убежать. Зато уставщице досталось. Нечего зря воду баламутить! Кто у меня после твоих сказок в затвор пойдет? Тщетно пыталась оправдаться уставщица и свалить все на мать Софью, напрасно разводила руками. Следующей в затвор пошла именно она. А мать Софья вскоре согласилась даже затвориться вне очереди. «Лучшие минуты в монастыре…» – мечтательно качала она головой, вспоминая о своем сладком затворе.

Жила-была на свете игуменья Раиса. Когда-то была она доброй, хорошей женщиной, но вот стала игуменьей – и точно ее подменили. Никого она больше не любила, ни с кем дружбы не водила. Плохо жилось при ней сестрам, скорбно и тягостно. Но не всем. Были у матушки приближенные, благочинная и казначейша, как-то они умели матушке угодить, хотя и сносили от нее немало. Хуже же всех было опущенным, тем, кто когда-то в чем-то провинился, не угодил игуменье, сказал поперек или вовремя не поклонился – их ненавидела матушка Раиса лютой ненавистью и сживала со свету как могла. Велела не передавать им посылок и писем, не отпускала в город к врачам, натравливала на них сестер, заставляла исполнять мужскую работу, носить бревна, рубить дрова, не позволяла ходить на службу, пока не будет все сделано, и они месяцами не бывали в храме. А на всякий их ропот отвечала одно: «Послушание превыше поста и молитвы. Вы монахини или кто?»

Кто-то из этих отверженных менял монастырь, кто-то уезжал домой и в озлоблении сердца вовсе переставал ходить в церковь, другие заболевали от непосильного труда и оставались инвалидами на всю жизнь, четвертых же матушка прощала. Но заслужить прощение было очень трудно. Так и текла себе монастырская жизнь, никому не ведомая, внешне тихая и спокойная, пока в опущенные не попала послушница Анна. Тут уж, видно, настал час воли Божией.

Анна была родом из Питера, работала учительницей физики, и вот, в тридцать лет от роду, пришла в монастырь. Жила она здесь уже третий год, работала на разных послушаниях, в последнее время в швейной мастерской, известна была ровностью и веселостию характера, данные имела неплохие, анкету хорошую, пора было ее уже куда-нибудь пристроить, может быть, постричь и повысить, а может быть, понизить и не постричь. И вызвала игуменья Анну к себе.

– Столько лет уже в монастыре, а все послушница. Потому что нет у тебя правильного руководства, – объяснила Анне игуменья. – Хочу взяться за тебя сама и как мать твоя хочу выслушать, какие у тебя помыслы, что отягощает твою душу, в чем ты согрешила. Я слушаю.

Анна же молчала.

– Слушаю, – строго повторила игуменья.

– Матушка, благодарю вас за заботу и материнскую помощь, но вчера вечером я уже исповедовалась и все мои помыслы, все грехи рассказала отцу Анатолию, а новых помыслов у меня пока не накопилось…

О глупое и неразумное, о наивное и несмысленное чадо! Как отвечало ты своей начальнице? Так ли должно было говорить с главной о глупой твоей душе попечительницей, заменившей тебе родную мать? Сама привела ты себя к погибели, ложным своим простодушием (личиною гордости) и бесхитростностью ответа, сама!

– Не накопилось? Не накопилось? – закричала игуменья в страшном гневе и затопала ногами.

– Хочешь научиться шить облачения? – продолжала кричать матушка, припоминая их давний с Анной разговор. – Ты у меня научишься! Завтра же пойдешь в коровник.

И кричала еще долго, приводя цитаты из святых отцов, называя Анну «свиньей», «тварью», преступницей и прочими бранными словами. Но Анна даже не заплакала. Тварь.

На следующий день она отправилась в коровник. И хоть бы что. Коровы Анну полюбили, стоило ей войти в хлев, как они начинали дружно мычать, точно приветствуя ее, а телята бросались лизать ей руки и боты. Анна же только смеялась. Так прошло несколько месяцев. Трудная работа будто не изнуряла, а только веселила ее.

Тогда Анну переселили в сырую келью, в которой капало с потолка и отслаивалась штукатурка. Анна сначала поставила тазик, а потом где-то раздобыла штукатурку и потолок залатала. Тогда матери Иоасафе тайно было поручено пускать к Анне в келью тараканов, семьями, одну за одной, но Анна называла тараканов ребятками, подкармливала хлебом, и сама же Иоасафа однажды подглядела, как вечером, незадолго до сна, тараканы по Анниной команде ровным строем отправились по подоконнику в раскрытое окошко, на растущее у кельи дерево – ночевать. Матушка игуменья в ответ на эту историю, разбив вазу, крикнула: «Бабьи басни! На улице ноябрь, ноль градусов!»

И отправила Анну на стройку, разнорабочей. Анна опять ничего. Носит в ведре цемент, лицо веселое, будто она в доме отдыха, а не на тяжкой работе. И хоть бы насморк ее прошиб! Никакого насморка. Тут игуменья подговорила сестру, в прошлом медика, исполнявшую послушание монастырского врача, повнимательней осмотреть Анну и найти у нее слабые места. Выяснилось, что в юности у Анны были нелады с сердцем. Тогда игуменья послала ее в прачечную, в пар, жар; подолгу там никто не выдерживал. Сестры работали в прачечной по жесткому графику, не больше месяца в год. Анна проработала полгода и опять как ни в чем не бывало! И стало мать Раису это ужасно мучить, что никак ей не удается довести Анну до того же состояния, что и всех. Остальные опущенные все-таки ходили бледные, изможденные, при виде матушки начинали дрожать и тут же падали на колени, хоть в грязь, хоть в снег. Только такими земными поклонами и можно было заслужить у нее прощение – это все знали. И из таких прощенных и выходили самые лучше доносчицы.

Анна на колени не падала, кланялась матушке до земли, в ноги, как и все не опущенные, и по-прежнему… слегка улыбалась! Игуменья велела проверить, не повредилась ли послушница в уме, но самые надежные агенты донесли матушке, что Анна говорила с ними вполне разумно. А на вопрос, что является причиной ее веселого вида, отвечала, что ей, конечно, тяжело, зато совесть ее спокойна…

И тогда решилась игуменья извести ее вконец. Она вызвала к себе Анну и сказала:

– Вот тебе, Анна, задание. Рабочие никак не могут достроить просфорню, видно, бес их отводит от этого святого дела, не дает завершить работу, а работы-то там осталось на несколько часов. Вижу, что ты подвизаешься и победишь лукавого – дострой просфорню. Сроку тебе даю до завтрашнего утра. Справишься?

– Благословите! – отвечала Анна, не возражая матушке ни слова, хотя могла бы и возразить, просфорню только начали строить, и стройки там оставалось по меньшей мере на два месяца.

– Бог благословит, – отвечала матушка и перекрестила послушницу. – Если же не построишь…

Она не закончила, но в монастыре уже давно поговаривали, что две монахини, особенно не угодные матушке, куда-то пропали. Родственники монахинь подняли шум, приезжала даже милиция, только следов не нашли. Родственникам матушка сказала: «Россия большая», а милиционеры просто недолго побыли у нее в кабинете и вышли. И с тех пор никогда в монастырь не наведывались.

И вот проходит ночь, утром матушка выходит на улицу. Господи Иисусе! Стоит просфорня. И Анна выметает из нее веничком строительный мусор!

Пуще прежнего рассердилась игуменья на Анну.

– Вот тебе еще одно задание, милочка, а уж после этого походатайствую владыке о твоем постриге. Надо вырыть новый глубокий колодец, в прежнем вода стала гнить. До следующего утра должно быть все готово, не пить же сестрам гнилую воду, ты понимаешь!

– Благословите.

– Бог благословит.

Просыпается игуменья на следующее утро, а келейница подносит ей ковшик с чистой прозрачной водою.

– Матушка! Колодец готов.

Как подымется с постели матушка, как плеснет ковшик в лицо келейнице, как закричит страшным голосом:

– Колдовство! Ей помогают.

Позвала игуменья двух самых преданных своих сестер, благочинную и казначейшу, и приказала им ночью выследить Анну да выведать, кто же это помогает проклятой девке.

А послушнице дает новое задание – насадить на поле у монастыря яблоневый сад, да чтоб яблоки к утру уже созрели и она, игуменья, их попробовала на завтрак.

Анна только молча ей поклонилась. Поздним вечером Анна отправилась в поле, а за ней замаскированные сестры, – одна ползет с ветками на голове, вторая в маскхалате.

И вот видят сестры – встала Анна посредине поля на колени и начала горячо молиться.

– О Всесвятый и Всемогущий Вседержителю! Не оставь меня, даруй мне время на покаяние, не дай погибнуть душе моей… О любимый и сладчайший Иисусе, милостив буди ко мне, немощной, пошли мне Твою святую помощь, помоги насадить яблоневый сад.

И тотчас же после этих слов ночное небо озарил неземной свет, небеса отворились, и на поле слетелись крылатые юноши. В правой руке каждый держал по лопате, в левой – по небольшому саженцу. Стали юноши копать землю и сажать в нее яблоньки. И все это с какой-то ангельской, нечеловеческой скоростью. Не прошло и получаса, как поле было засажено тонкими саженцами. Тут небо потемнело, начался дождь, а через несколько минут, слегка оросив землю, стих. Яблоньки росли и росли и вскоре превратились в чудные молодые деревья. На ветках набухли черные почки, из почек высвободились листья, появились белые бутоны, сад зацвел. Анна же продолжала молиться и горько плакать.

Цветы облетели, а на ветках начали созревать яблоки, из зеленых точек превращаясь в ровные зеленые шары. Анна же молилась. А шары прямо на глазах потрясенных шпионок вдруг позолотели.

Начало светать, и крылатые юноши внезапно исчезли, как-то растворились в воздухе, казначейша с благочинной даже не успели этого отследить. Остался только один, последний юноша-ангел, и пошел он прямо к кустику, за которым они прятались. Подойдя к обмершим от страха сестрам, юноша произнес громовым голосом:

– Скажите игуменье Раисе, что премного она прогневала Всемилостивого Господа, а потому жить ей осталось считанные часы, в которые она еще может покаяться. Если же не покается, душу ее ожидают страшные муки! Да прежде смерти пусть не забудет заглянуть в погреб на дальней пасеке.

С этими словами юноша исчез.

Не помня себя сестры прибежали в монастырь и все-все рассказали матушке. Та долго им не верила, кричала, била по щекам, расспрашивала, откуда они узнали про пасеку. Однако казначейша и благочинная повторяли, что передают лишь то, что слышали от светлого юноши в яблоневом саду.

Но матушка уже не желала ничего слушать и, восклицая: «В чем мне каяться! Мне каяться не в чем!», вдруг почернела лицом, упала и умерла. В тот же вечер, узнав о смерти игуменьи, в монастырь прибежал сторож с дальней пасеки и пал сестрам в ноги. Сторож повел сестер к небольшому погребу, который находился неподалеку от пасеки, отпер двери, и из подземелья вышли те самые пропавшие год назад сестры, с пением и небесной радостью на лицах.

Казначейша и благочинная незаметно сбежали из монастыря, бросив ключи и оставив погреба открытыми. Несколько дней сестры ликовали, устроив себе велие утешение за трапезой. А потом собрались и избрали своей начальницей Анну. Она правила монастырем долго и счастливо.

Яблоневый сад ее прославился на всю Россию – такие крупные и сладкие яблоки там родились, неизвестного прежде сорта, даже из Тимирязевской академии к матушке приезжали консультироваться. Самый главный академик удивлялся больше всех и тут же в монастыре принял на старости лет крещение.

Матушка Анастасия сильно переживала за сестер своей небольшой обители. Все были расслабленные, все всё время отпрашивались в отпуск, в отгул, помыться, постираться, поболеть, на сотню сестер полноценных едва набиралось шесть-семь человек. И матушку это сильно утомило.

Тогда она собрала сестер на сестринское собрание и спросила их: «Что же мне, ехать к владыке, просить его превратить наш монастырь в богадельню?» Сестры же захлопали в ладоши и ответили: «Да».

Жили две послушницы, Ира и Лена. Были они подружки не разлей вода, дружили с шестого класса, вместе отучились в Нефтехимическом, вместе разочаровались и ушли в монастырь. Их поселили в разные кельи, но они все равно дружили, хотя и меньше, чем прежде, – не хватало времени, да и не слишком дружба здесь поощрялась. И вот как-то раз Ире взгрустнулось. И Лене тоже. И пошли они тихонечко в продуктовый магазин, который был расположен неподалеку от монастыря, и купили себе две бутылки водки. Одну бутылку они заначили, а другую решили выпить. После вечерних молитв они встретились в душе, сказав соседкам по келье, что им необходимо помыться, а сами расстелили на душевой лавке газетку, достали хлеб, консервную банку с лососем, которую приобрели в том же магазине, и два пластмассовых стаканчика. Открыли бутылку, разлили и выпили по первой. Только вкус водки показался Ире странен. И Лене тоже. Тогда они налили по второй – чего-то в этой водке не хватало. Ира догадалась первая – в бутылке была чистая вода. Несмотря на этикетку и золотую крышечку. Им попалась какая-то мошенническая, ненастоящая водка.

Но отец погибели дьявол не дремал. Умело и ловко он расставил свои сети. И послушницы отправились за второй бутылкой, тем более что тайник их находился совсем недалеко от душа. Однако и там оказалась чистейшая вода, по вкусу напоминавшая «Святой источник». Больше пить было нечего. Только в этот момент омрачение покинуло девушек, горькие слезы покаяния излились из их глаз, а затем и сладкие слезы благодарности Всемилостивому Господу, уберегшему их от поругания и греха. С той поры обе дали обет никогда не брать в рот спиртного. И держатся уже три месяца.

У мать Анфисы было телефонное послушание. Монастырь их располагался в такой глубокой глуши, что и до ближайшей почты нужно было добираться полдня. И было в их монастыре всего два телефона. Один у матушки в кабинете, другой в комнатке рядом с трапезной. Анфисино послушание состояло в том, чтобы сидеть у трапезного телефона и не позволять сестрам звонить, поскольку звонить домой благословлялось не чаще раза в месяц. У Анфисы был составлен четкий, красиво прочерченный график, когда чья очередь, все по нему и жили. Лишь в исключительных случаях – по ходатайству самой матушки игуменьи или благочинной – позволяли звонить чаще.

Анфиса пребывала в комнате неотступно, отвечала на звонки, стерегла телефон, а во время служб и на ночь запирала комнатку на ключ. Так что никакой возможности проникнуть к телефону не было. И была Анфиса третьим в монастыре человеком – после матушки и благочинной, и все перед ней трепетали.

Ее власть кончилась стремительно и почти страшно. Сестры начали вдруг пропускать собственные дни. Не приходили в долгожданный день звонить домой. Одна, другая, четвертая… Нервное напряжение, вечно царившее вокруг комнатки с телефоном, ослабло, а потом исчезло вовсе. Конечно, Анфисе по-прежнему кланялись, но – и это казалось ей слишком очевидно! – без прежней почтительности. Да и говорили с ней все менее уважительно, а самые дерзкие чуть не смеялись в лицо… И никак не могла Анфиса взять в толк, в чем дело? Что случилось? Но вы, конечно, уже догадались. Пришла эпоха мобильных телефонов. У каждой монахини появился свой телефончик, и берегли их сестры пуще глаза, прятали в тайники, а по ночам доставали и всласть писали друг другу эсэмэски. В стихах и прозе.

Матушка поднялась на борьбу. Благословив сражаться с духом мира сего, разумеется, Анфису. Анфиса проводила обыски, найденные мобильники выбрасывала прямо на глазах сестер в помои, грозила геенной и изгнанием из монастыря, назначала, по благословению матушки, жестокие епитимьи. Всё мимо. Епитимьи прилежно исполнялись, но старые мобильники сменялись на новые, и способы укрыть их делались все изощренней, пока однажды матушка не протрубила отбой, вдруг поняв: этого зла уже не выкорчевать.

И снова Анфиса уселась в телефонной комнатке, потому что кое-кто по-прежнему приходил позвонить, пленяясь бесплатностью звонка, однако происходило это уже без всякого графика, ведь все свои графики Анфиса давно забросила. И сидела она за столиком мрачней тучи, нередко заставали ее заплаканной, что-то с ней явно происходило – она зачастила на исповедь, не пропускала ни одной службы и на глазах у изумленных сестер из дородной, энергичной пожилой женщины превратилась в худенькую печальную бабушку. Анфиса угасла буквально за полтора года. Батюшка Амвросий, духовник монастыря, отпел ее. Царствие Небесное, вечный покой и слава Всемилостивому и Преблагому Богу, Строителю нашего спасения!