Текст книги "Штормовые времена"

Филипп усадил ее в карету и взял Гасси к себе на колени. Колеса застучали по булыжникам мостовой, экипаж поднимался по крутым узким улочкам.

Аделина истерически засмеялась. Филипп повернул голову и взглянул на нее.

– Я просто вспомнила, как миссис Камерон на меня смотрела, – сказала она. – Можно подумать, побег – чудовищная вещь, а я его подстроила. Что до меня, я думаю, что маленькая Мэри прекрасно справится сама.

VI. Дом на улице Сен-Луи

Он стоял перед ними, высокий, чуть суровый, со множеством окон на фасаде. Молоток на тяжелой двери был выполнен в виде хмурой головы горгульи. Решительный стук Филиппа эхом разнесся по дому. Аделина стояла, рассматривая застекленные окна, рамы которых были окрашены в черный c узким позолоченным ободком.

– Представляю себе здешнюю старину! – воскликнула она. – Атласные панталоны, напудренные волосы, и все в таком духе.

– Приятно думать, что он наш, – заметил Филипп.

– Правда же!

Гасси, оторвавшись от руки отца, потянулась своими крошечными пальчиками к пасти горгульи.

– Улица кажется чудной и чужой, – вставил Пэтси, ожидавший на тротуаре с попугаем в клетке и узлами. – При доме вообще нет земли?

Филипп никак не мог привыкнуть, что Пэтси вмешивается в их разговор. Он слегка нахмурился и снова постучал. Дверь открылась. Перед ними стояла невысокая плотная женщина в черном платье. Было очевидно, что она француженка, но, к счастью, говорившая по-английски. Она объяснила, что ее нанял в качестве кухарки адвокат, который вел дела полковника Николаса Уайтока. Без сомнения, капитан Уайток связался с ним. Что до нее, то она готова служить им. Звали ее Мари.

Ее появление обнадеживало. Филипп попросил чай для Аделины и с удовлетворением осмотрел большую гостиную. Мари вскрикнула от восторга и бросилась к Гасси.

– Ah, la pauvre petite![9]9
  Ах, бедная малышка! (фр.)


[Закрыть]

Пэтси стоял в полумраке холла с маленькой молчаливой девочкой на плечах. Он оскалил в широкой улыбке свои большие зубы в обрамлении растрепанных бакенбард, и Мари тут же завладела Гасси.

– Ах, мадам, позвольте мне покормить ее? Она выглядит такой уставшей, такой бледненькой!

Аделина с благодарностью согласилась.

Когда они остались одни, Аделина распахнула массивные темно-красные ставни, и майское солнце заполнило комнату, которую, очевидно, небрежно прибрали и вытерли пыль ради появления хозяев. Аделина внимательно осмотрелась. Она увидела черную с позолотой мебель, богато украшенную люстру с четырьмя цилиндрическими стеклянными абажурами, подвешенными на темно-малиновых бархатных шнурах.

– Это отвратительно! – воскликнула она.

– Ты так думаешь?

– А ты нет?

– Ну, мне не все здесь нравится, но есть возможные варианты.

– Это вкус твоего дяди?

– Он купил дом уже с меблировкой, так все и стоит.

Она подошла и обняла его.

– О, Филипп, как я буду рада, когда все это переделаю. Признаюсь, я никогда ничего так не ждала. Давай осмотрим весь дом.

– Только после того, как ты подкрепишься. Помни о своем положении.

– Боже милостивый! – воскликнула она. – Почему ты все время об этом напоминаешь! Я и глазом моргнуть не могу, как ты тут же говоришь: «Помни о своем положении!»

Вошла Мари с подносом, на котором принесла чайник с чаем и несколько пирожных с глазурью. Она одарила их лучезарной улыбкой: – La pauvre petitе проголодалась! – воскликнула она. – Она уже съела три пирожных и выпила маленькую чашку cafe au lait[10]10
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть]. Это гораздо, гораздо лучше для нее, чем чай. А какой у нее ум, какая savoir-faireсу[11]11
  Смышленость (фр.).


[Закрыть], какая красота! Человек, который ее принес, сказал мне, что она путешествовала из Индии и ее няня-туземка умерла. Но не беспокойтесь, я, конечно, буду беречь ее лучше, чем когда-либо!

Преданность Мари маленькой Августе росла день ото дня. Ребенок постоянно находился при ней. Предложение нанять няню повергло ее в ужас. В Квебеке не было хороших нянь. Она была единственным человеком, способным обеспечить Гасси достойный уход. Все, что ей было нужно, – это парнишка для черной работы, и она знала такого парнишку – собственного племянника, а также толковая девчонка в качестве горничной – требованиям точно соответствовала ее племянница. В большом доме нашлось много дела и для Пэтси. Например, требовалось ухаживать за козой, чистить лестницу, поддерживать порядок в саду. Коза свободно паслась в небольшом саду по соседству, тоже принадлежавшем Филиппу.

Филипп днями напролет с удовольствием подробно знакомился с своим наследством. Он долго беседовал с поверенным дяди мистером Праймом. Дела оказались в полном порядке. Беспокоиться было не о чем. Он и два ирландца, Д’Арси и Брент, остановившиеся в гостинице поблизости, вместе с Уилмотом, который поселился в менее дорогом пансионе неподалеку, исследовали старый город, взбирались на гору к Цитадели[12]12
  Крепость, форт – военное укрепление на мысе Диаман в г. Квебеке.


[Закрыть], обедали с офицерами в форте. Каждый погожий день Филипп нанимал экипаж и отвозил Аделину и кого-нибудь из джентльменов за город. Бодрящий воздух и хорошая стряпня Мари вскоре вернули на щеки Аделины румянец, а на смену слабости пришла сила.

Их мебель прибыла в превосходном состоянии. Наиболее уродливые предметы, принадлежавшие дядюшке Николасу, были изгнаны, и их место занял элегантный чиппендейл. Ковры, вывезенные из Индии, прекрасно подошли к полированным полам. Красную люстру заменили на хрустальную. По правде говоря, дядюшке Николасу было бы трудно узнать свой дом.

Они много размышляли о нем, но чтобы понять, как он жил, не смогли найти в доме почти ничего. Не было ни единого его портрета, только в гостиной висел портрет герцога Кентского, под командованием которого дядюшка и прибыл в Квебек. Мистер Прайм, поверенный, описывал полковника Уайтока как красивого на вид, несколько вспыльчивого по характеру, гостеприимного по привычкам знатока хороших вин. Среди его бумаг почти ничего не было. Он не вел дневник, как хранилище мыслей. Было, впрочем, несколько любовных писем от одной француженки из Монреаля. Письма лежали перевязанные лентой, а на последнем убористым четким почерком полковника было написано: «Маргарет умерла 30 января 1840 года».

Через два месяца Филипп и Аделина счастливо обжились во франко-канадском городке и познакомились со всеми, с кем следовало. Ее здоровье значительно улучшилось, а положение ограничивало деятельность лишь немного. Аделина была гостеприимна и любила развлекать своих друзей и развлекаться сама. Она писала домой длинные письма, в которых рассказывала об элегантности и живости званых вечеров, устраиваемых местной знатью. Она хотела, чтобы отец знал, что она живет не в примитивном варварском обществе, как он себе представлял. В детстве у Аделины была гувернантка-француженка, и хотя Аделина почти не читала по-французски, но кое-как говорила и теперь упорно овладевала этим языком. Своей жизнерадостностью и веселым нравом она привлекла к себе как французское, так и английское общество Квебека. Вскоре она сблизилась с соседями.

Соседи слева, Балестриеры, были веселой супружеской парой с полудюжиной детей. Мадам Балестриер стала близкой подругой Аделины, и они проводили вместе многие часы, в которые соседка делилась интимными сплетнями городка. Единственным недостатком Балестриеров оказалось поведение их детей. Их жизнь представляла собой сплошную и нескончаемую борьбу детей и родителей. С Уайтоками они вели себя безупречно, но к родителям обращались исключительно высокими ноющими голосами. Даже старший сын, четырнадцати лет, разговаривал с родителями таким тоном.

Соседями с другой стороны были уроженцы Франции, пожилые брат и сестра де Гранвиль. Их родители были казнены революционерами, а детей вывезли в Канаду дальние родственники. Мадемуазель де Гранвиль, бойкой говорунье с добрым сердцем, полной жизненных сил, было около шестидесяти пяти лет. Свою жизнь она посвятила брату. Во время революции она была слишком мала, но месье де Гранвиль видел ужасы, произведшие на него неизгладимое впечатление. Он страдал приступами меланхолии, которые случались с ним в самые неожиданные моменты, например, посреди званого вечера. Тогда он застывал, с ошеломленным видом уставившись перед собой, ничего не слыша и не видя, застыв в каком-то кошмарном, смутно припоминаемом событии из детства. В такие минуты его сестра мастерски вела беседу, удерживая всеобщее внимание до тех пор, пока месье де Гранвиль не приходил в себя. Он вновь становился остроумным, веселым и обаятельным. У него было красивое лицо с тонкими чертами, в отличие от простых черт сестры.

Когда Аделина узнала, что ее братья вернулись в Ирландию, то почувствовала облегчение, в котором никогда не признавалась Филиппу. Ее мать рассказала в письме об их возвращении домой с Мэри Камерон и о последовавшей за этим сцене. Она писала, что никогда еще не видела девушки, столь поглощенной любовью, как пятнадцатилетняя Мэри. Любовь делала ее невосприимчивой ко всему остальному. По правде говоря, в ее возрасте это было совершенно возмутительно, особенно если учесть, что Конвей был почти что школьник. Единственное, что оставалось делать, это строго следить за парой, хотя такая опека теперь, после всей свободы, предоставленной им на корабле и в Голуэе, была не более чем фарсом, и довольно сложной; она с нетерпением ждала примирения, которое должно было случиться, а ее муж, как обычно, обвинял во всем ее. Кроме того, она получила длинное письмо от миссис Камерон, которая заявила, что Аделина была осведомлена обо всем происходившем, и потребовала, чтобы Мэри посадили на первый же корабль, идущий в Монреаль, с подходящим сопровождением, как будто девочка сейчас нуждается в дуэнье!

Ренни Корт кратко написал Аделине, выразив сожаление, что ей пришлось проделать такой длинный путь из Индии, чтобы навлечь на семью такие неприятности. Было бы хорошо, писал он, если бы вместо того, чтобы возвращать багаж обоих мальчиков, она прислала ему чек, так как содержимое чемоданов в Ирландии не потребуется, а в дикой местности может иметь большую ценность.

– Какая скаредность с его стороны! – воскликнула Аделина. – Он вынул бы медяки из глаз мертвеца! Он освежует блоху за шкуру и жир! Какая польза от вещей моих братьев нам, да и кому-то другому? Я не пошлю за них и гроша. О! Я не забыла, как разорвала помолвку с Эдвардом О’Доннелом! Эдвард отказался забрать кольцо. Он сказал, что я могу делать с ним все, что захочу. Отец сказал, что носить это кольцо мне неприлично, и дал за него двадцать фунтов. Позже я узнала, что он продал его в четыре раза дороже, и когда я упрекнула его за это, он сказал, что ему нужны были деньги, чтобы расплатиться с долгом моего брата Эсмонда. Он мой любимый брат, что мне оставалось сделать? Но какое дерзкое, наглое лицо было у моего отца! Он может смотреть тебе прямо в глаза и говорить что угодно.

– Может, – согласился Филипп. – Тем не менее думаю, что пошлю ему чек за вещи твоих братьев. Сундуки и чемоданы лучшего качества, чем можно здесь купить. Ружья и рыболовные снасти всегда можно использовать. Что же касается одежды, полагаю, мы найдем того, кто будет ей рад.

В следующем письме Аделине от леди Гонории рассказывалось о свадьбе юной пары в часовне замка Киликегган. После тщательного обсуждения, писала она, решили, что Конвей должен достойно загладить вину перед соблазненной им девушкой. Сама Мэри заявила, что обладает приличным состоянием и что расследование подтвердило истинность ее слов. Таким образом, оказывались соблюдены и честь, и предусмотрительность. Мэри – милая нежная девушка, и семья уже привязалась к ней. Со стороны Аделины и Филиппа было бы неплохо прислать красивый свадебный подарок.

За заботами быстро протекло лето, приятное, как воды реки Святого Лаврентия. Иногда наступала сильная жара, но дом на Сен-Луи был сравнительно прохладным. Как прекрасны оказались прогулки по террасе вечерами, когда они с друзьями беседовали, наблюдали за тем, как далеко внизу мерцают фонари Нижнего города[13]13
  Нижний город – часть города Квебека.


[Закрыть], а огни кораблей плыли по речной глади, как драгоценные камни. Иногда Аделина с грустью вспоминала няню, чьи тонкие кости к тому времени уже, должно быть, лишились смуглой плоти. Тайна куклы Гасси так и не была открыта. Сама Гасси не повторяла слово «ушла». Сейчас она училась лопотать по-французски, и когда к ней обращались на английском, она с обиженным видом отворачивала головку. Она ходила, крепко держась за руку Мари, умилительно поднимая ножки, словно взбиралась по лестнице. Пэтси О’Флинн был ее рабом.

Джеймс Уилмот являлся к ним ежедневно. Филипп снабжал его регулярно приходившими лондонскими газетами. Они часами беседовали о политике, расходясь во мнениях лишь для поддержания дискуссии. Если же собеседники начинали горячиться, Уилмот неизменно откланивался, словно не мог позволить себе ссоры.

– Унылый малый! – восклицал Филипп. – Иногда я удивляюсь, за что он мне нравится. Но ведь нравится.

– Он тебе нравится, потому что у него есть мозги, – замечала Аделина. – У него прекрасный ум. Удивляюсь, почему он не достиг большего в жизни.

– Он говорит, что ему тяжело. Он не может продолжать здесь жить. Он собирается заняться землей и фермой.

– Помоги ему Бог!

– Я тоже бы этого хотел.

– Разве ты здесь несчастлив, Филипп?

– Счастлив, но здесь больше французского, чем я думал, и так много вечеринок и сплетен, что мы с тем же успехом могли остаться в Индии. Что-то все же меня здесь не устраивает. – Филипп сунул руки в карманы и принялся расхаживать по комнате.

– Однако ты же прекрасно проводишь время с офицерами в форте. Ты великолепно рыбачишь. Осенью будешь охотиться на уток и оленей.

Филипп нахмурился и надул губы.

– Охота на оленей! – воскликнул он. – Стрелять в оленей! Для человека, который загонял вожака верхом на коне. Это варварство!

– Тогда не делай этого.

Он сердито посмотрел на нее.

– Ну, должен же я хоть что-нибудь делать! Человек не может сидеть сложа руки целыми днями.

Аделина в это время шила юбочку для будущего ребенка. Рукоделие было из тонкой белой фланели с вышитым над фестончатым подолом узором из виноградных листьев. Аделина была искусной рукодельницей, и никакие узоры не составляли для нее труда. Она отложила иголку и заметила:

– Беда в том, что тебе слишком хорошо. Если бы ты был несчастным или больным, как я, то был бы рад сидеть спокойно.

– Ты не несчастна и не больна, – возразил он. – Или не будешь больной, если прекратишь так немилосердно шнуроваться.

– Значит, ты хочешь, чтобы я выглядела, как стог сена?

– Держу пари, твоя мать никогда не шнуровалась в семейном кругу.

– Конечно, шнуровалась! Никто не подозревал, что она ждет ребенка.

– Неудивительно, что она похоронила четверых.

Аделина швырнула юбочку младенца на пол и вскочила. Она была прекрасна.

В этот момент Мари ввела в комнату Уилмота. Тот бросил на Аделину восхищенный взгляд, взял ее руку, склонился и поцеловал.

– Ты становишься французом, – заметил Филипп. – Честное слово!

– Светскость приличествует этой гостиной и приличествует миссис Уайток, – ответил Уилмот без всякого смущения. И посмотрел на Аделину.

– Мне нравится, – заявила она. – Хорошие манеры не могут быть чересчур изысканными.

– В каждой стране свое, – сказал Филипп. – Впрочем, давайте оставим это.

– Гораздо приятнее, – сказала она, – когда тебе целуют руку, чем когда пожимают так, что кольца впиваются в пальцы и чуть не доводят тебя до крика, как это делает мистер Брент.

Она подобрала свое шитье и снова уселась. Уилмот опустился на стул с жесткой спинкой в углу. Филипп открыл красные ставни, поднял раму и выглянул на улицу. Показалась повозка с молоком, которую тащил ослик. На жарком солнце сверкнула медная банка. Мимо окна прошли шесть монахинь, их черные облачения развевались, а серьезные лица казались вылепленными из воска.

Филипп отправился на утиную охоту и вернулся в приподнятом настроении. Охота оказалась великолепной, погода – идеальной. Река Святого Лаврентия, теперь гиацинтово-голубая, несла свои воды меж прекрасных берегов, ярко сиявших после сильных октябрьских ночных заморозков. По сравнению с беременностью Августой Аделина чувствовала себя исключительно хорошо. Она гуляла, выезжала, посещала званые вечера и устраивала их. Дружба между нею и Уилмотом крепла. У него был красивый баритон, и он мог аккомпанировать себе на фортепиано. Иногда они пели дуэтом, и Аделине удавалось не фальшивить. Они пели ее любимые арии из «Богемской девушки». Она опиралась на рояль, и когда они пели «Ты будешь помнить меня», смотрела в его лицо и гадала, каким было его прошлое. О нем он всегда говорил очень сдержанно. Он часто говорил о необходимости отыскать подходящую работу, но ничего для этого не делал. Уилмот оставил жилье, которое занимал, и переехал в еще более дешевое. Филипп и Аделина подозревали, что он недоедал, хотя за их обильным столом он сохранял свое почти презрительное отношение к еде. Он говорил о покупке земли.

Наступившие в ноябре внезапные сильные морозы и снежные шквалы стали неожиданностью. Если таков ноябрь, то какова будет зима! Филипп купил Аделине красивое котиковое пальто тонкой выделки, переливавшееся от золотисто-коричневого до темного. К нему прилагалась большая муфта, а у французской модистки сшили шляпку-ток из того же меха. Филипп говорил, что никогда еще не видел ее такой красивой.

Для себя Филипп заказал пальто с подбоем из норки и норковым воротником. Высокую шапку из того же меха он надевал щегольски заломленной набок. При виде такого одеяния Аделина не могла сдержать восхищенного смеха.

– Филипп, какой же ты милый! – восклицала она, целуя его в обе щеки на усвоенный ей французский манер.

Оба гордились при виде Гасси. Девочка решительно вышагивала в крошечных сапожках, отороченных мехом, в белой шубке из овчины с такой же муфтой и капоре из темно-синего бархата. Мари сажала ее в белоснежные санки с закругленными полозьями и торжественно катила по крутым и скользким улицам. Когда Мари останавливалась, чтобы передохнуть, они болтали по-французски.

Уилмот не позаботился защититься от морозов должным образом. Он заявил, что должен экономить и что ему никогда не бывает холодно, хотя когда он появлялся в дверях у Уайтоков, всегда выглядел полузамерзшим и шел прямиком к камину. Иногда он приносил напечатанную в Онтарио газету и читал вслух объявления о продаже земли в этой провинции или сообщения о тамошней общественно-политической жизни.

Для родов Аделины Филипп нанял лучшего английского доктора в городе, но, как ему показалось, она нарочно, из упрямства родила за две недели до срока. Доктор уехал на санях в селение, расположенное в двадцати милях вниз по реке, на другие роды, и тут у Аделины начались схватки. Она сидела в гостиной и играла с Филиппом в триктрак. День клонился к вечеру, шторы были задернуты, в камине горел огонь. Бони, сидя на жердочке, тихо вел беседу сам с собой на хинди.

– Больно! – вскричала вдруг Аделина, схватившись за бок. – Ужасно больно!

Филипп вскочил.

– Я принесу тебе бренди, – предложил он.

Он быстро прошел в столовую и вернулся с небольшой рюмкой. Она все еще прижимала руку к боку, но успокоилась.

– Тебе лучше? – спросил Филипп.

– Да, но дай мне бренди. – Она отпила глоток.

– Пойдем, приляжешь на диван.

Он поднял ее на ноги. Она сделала шаг и снова закричала. Бони повторил ее крик и с любопытством заглянул ей в лицо.

– Господи! – воскликнул Филипп.

– Пошли за доктором. Срочно! Скорее! Скорее! – кричала она. – Ребенок на подходе!

– Не может быть! Доктора нет в городе.

– Тогда приведи другого! – Она вырвалась из его объятий, подбежала к дивану и легла, обхватив себя руками. – Пригласи доктора Берты Балестриер! Позови Мари!

Через полчаса невысокий дородный французский доктор с завитыми черными усами вошел из декабрьской темноты в ярко освещенную спальню, куда Мари привела Аделину. Этажом ниже Филипп мерил шагами дом, полный страха и недоверия.

Не прошло и часа, как у Уайтоков родился сын.

Скоротечность этих родов по сравнению с рождением Гасси и быстрое восстановление после них стали для Аделины настоящим чудом. Она отдавала должное доктору Сент-Шарлю и пела ему дифирамбы перед всеми, кто к ней приходил. Она даже считала его заслугой живость здорового младенца. Хотя Филиппу и не понравилась эта идея, она добавила к выбранному имени мальчика Сен-Шарль и Ноэль, несмотря на то, что Рождество уже три недели как прошло. Аделина была по-настоящему счастлива. Она могла ухаживать за Николасом, чего была лишена с Гасси. Она нашла няню-англичанку, которая с высокомерием, свойственным ее классу, почти полностью завладела малышом.

Мари, однако, не уступала ей Гасси. Они с нянькой разбили два враждебных лагеря в пределах дома. Няня имела преимущество, так как была для Аделины почти незаменима. Мари же сознавала, что Филипп без ума от ее суфле и безе. Когда дело доходило до перебранки, Мари побеждала, поскольку могла излить поток смеси слов из английского и французского, все менее понятный с усилением ее гнева, на который невозможно было ответить иначе как взглядами и покачиванием головы.

Няня превозносила красоту своего подопечного. Он был самым красивым ребенком в Квебеке. Он был похож на младенца Иисуса. Мари не находила такого сходства, а она, будучи доброй католичкой, должна была иметь хоть какое-то представление о внешности Благословенного Младенца. И Мари рассказывала, как люди останавливают ее на улице, восхищаясь малышкой Августой в ее белой овчинной шубке и синем бархатном капоре.

Между родителями не имелось разногласий в наследственной красоте их детей. Николас действительно был славным ребенком и с каждым месяцем и каждой неделей становился все привлекательнее. Его кожа напоминала лепестки молочно-белого цветка. В его карих глазах, сверкавших золотистыми искорками, искрились озорство и живость. С рождения он был не безволосым, а с прелестным каштановым пушком на голове, который рос так быстро, что к пяти месяцам няня уже могла укладывать его в модную прическу, главную гордость ее жизни.

Аделина считала малыша очень похожим на свою мать, но в его облике уже виделись Уайтоки. Филипп сказал, что мальчик – копия Аделины, только не рыжий, и Аделина благодарила Бога, что Николас не унаследовал это. Она надеялась, что никто из ее детей не будет рыжим, считая такой цвет волос недостатком. Ее желание исполнилось. Ни у кого из ее детей не было рыжих волос. Масть унаследовал ее старший внук, причем в еще большей степени, чем она.

Крестины Николаса стали в Квебеке событием. Из Ирландии прислали несколько потрепанное крестильное платьице, которое надевали на Аделину и ее братьев. Церемония проходила в гарнизонной церкви, после чего гостей пригласили в дом Уайтоков, где произносились короткие, но впечатляющие речи, и выпили за здоровье и будущее счастье Николаса Ноэля Сен-Шарля много шампанского.

В середине Великого поста Уайтоки устроили еще более пышный вечер. Гостей попросили прийти в костюмах времен правления Людовика XVI. Как они преобразились в напудренных париках, мушках и изящных костюмах! В доме на улице Сен-Луи раздавались смех и танцевальная музыка, эхом разлетавшиеся по этажам, чего не было со времен герцога Кентского. Аделина танцевала с Уилмотом слишком часто, хотя в этом не было ничего удивительного: Уилмот оказался превосходным танцором, а его атласные панталоны и шелковые чулки демонстрировали стройные ноги.

Пожилые брат и сестра де Гранвиль нарядились в настоящие костюмы того времени, привезенные из Франции. Месье де Гранвиль носил свой костюм с меланхоличным изяществом, которое с наступлением ночи сменилось странной веселостью. Он вел с Аделиной кадриль, как вдруг перестал танцевать и устремил на нее взгляд, полный ужаса.

– Что случилось? – встревоженно спросила она.

– Maman! – сдавленно произнес он. – Maman! Не покидай меня!

Он стоял как вкопанный, его прекрасное лицо застыла в маске ужаса. Поспешно подошла сестра и увела его. Те, кто обратил внимание на это происшествие, заметили только, что у бедного месье де Гранвиля случился очередной нервный припадок, но его сестра заметила нечто более серьезное и рано утром послала за доктором Сен-Шарлем. Тот мало чем мог помог, чтобы остановить бушевавшую лихорадку и последовавший за ней бред. Весь навязчивый ужас, омрачавший жизнь месье де Гранвиля, обрушился на него как молния, бросающая мертвенно-бледный свет на сумрачную тень. Он вспомнил все. Смутные воспоминания об ужасах детства прояснились, будто все случилось вчера.

В таком состоянии он пробыл почти неделю, затем лихорадка отступила. Он успокоился. Он с сожалением говорил, что вынужден был оставить очаровательный вечер у Уайтоков, и попросил сестру проследить, чтобы его костюм аккуратно сложили и убрали. В ту ночь он умер во сне.

Бронхиальный кашель удерживал Аделину в доме. Было очень холодно. Стояла суровая зима, хотя определенно наступило время весны. Но день ото дня становилось все холоднее. Сильные снегопады сделали улицы Квебека непроходимыми, снег давил на крыши, пока сугробы с ужасным грохотом не падали с них под тяжестью собственного веса. Целыми днями люди в шарфах и теплых наушниках сгребали снег, возводя из него высокие стены по обеим сторонам дороги, так что рассмотреть что-то на другой стороне было нельзя. Молоко доставляли в замороженных блоках, мясо тоже было замороженное. Термометр упал до минус тридцати градусов. Огни Нижнего города бледно мерцали в ночи, словно далекие холодные звезды. Солнце, весь день скрытое за облаками, на закате осветило своими багровыми лучами скованную льдами реку Святого Лаврентия. Словно отклик на лязг льда, ранним утром по всему городу разнесся металлический звон церковных колоколов. Аделина слышала, как закрылась входная дверь и как заскрипел снег под ногами Мари, спешившей к мессе.

В углу кухни Гасси соорудила себе из белой салфетки, положенной на коробку, маленький алтарь, на котором стояло изображение Пресвятого Сердца[14]14
  Пресвятое Сердце Иисуса Христа – особый культ в католической церкви.


[Закрыть], а перед ним – свеча в оловянном подсвечнике. Она становилась на колени, крестилась и шевелила губами, будто молилась.

– Ей же едва исполнилось два! – восклицала няня Николаса, обращаясь к Аделине. – Ребенок превращается в паписта, мэм. Прямо сейчас, на наших глазах.

– Она могла поступить и хуже, Матильда. Если ей угодно устраивать маленький алтарь, я не собираюсь препятствовать.

Новым домочадцем, занимающим довольно много места, стал Неро, громадный черный ньюфаундленд. Несмотря на молодость, он был крупным и ревнивым. Он вел себя так, словно сам был хозяином дома, его шерсть оказалась такой густой, что, когда его били, он недоумевал, играют с ним или наказывают. Обычно прежде чем зайти в дом, он валялся в снегу. Оказавшись внутри, пес так резко встряхивался, что устраивал снежную бурю, затем укладывался на свое место на лучшем ковре у ног Филиппа и принимался вылизывать свои огромные заснеженные лапы.

Холод был по-настоящему невыносим. В апреле еще стояла зима. Уилмот определенно решил переехать в Онтарио. Он делал все возможное, чтобы уговорить Уайтоков поступить так же. У Филиппа уже был друг, английский полковник в отставке, служивший в Индии, который поселился на плодородном побережье озера Онтарио. Полковник Вон был старше Филиппа, знал его по Индии, и его отношение к Филиппу было почти отеческим. Он убеждал Филиппа перебраться в Онтарио, где они могли бы стать соседями.

«Здесь зимы мягкие, – писал он. – Снега выпадает мало, а в долгое благодатное лето земля в изобилии дает и зерно, и плоды. Сейчас организуется небольшое уютное поселение для респектабельных семей. Вам и вашей талантливой леди, мой дорогой Уайток, окажут здесь самый радушный прием, которого заслуживают люди вашего положения. Если вы приедете, наш дом будет вашим до тех пор, пока вы не построите себе подходящее жилище. Моя жена самым искренним образом присоединяется к моему приглашению. У нас довольно большой дом и, хотя живем мы просто, думаю, мы можем создать вам комфорт».

Переезд в Канаду возбудил авантюрную натуру Аделины. Она была готова переезжать с места на место, из провинции в провинцию, если понадобится, до тех пор, пока не найдется нечто идеальное для нее. В Квебеке у нее появились друзья, но она ведь сможет навещать их время от времени. Еще одной зимы в этом холодном и насквозь продуваемом доме она опасалась. Смерть месье де Гранвиля тоже ее глубоко взволновала. Она чувствовала себя в некоторой степени за нее ответственной, одетая в траур мадемуазель де Гранвиль служила ей печальным напоминанием. Более всего на нее повлияло желание сохранить Уилмота как друга. Его дружба значила для нее больше, чем кого бы то ни было в Квебеке. Если он уедет в Онтарио, это станет для нее потерей. И она дала согласие на переселение.

Собственность в Квебеке была продана, хотя и за меньшую сумму, чем рассчитывал Филипп. Упаковка мебели и бесчисленные мелкие дела потребовали времени и сил. Всего лишь год прошел с тех пор, как они с энтузиазмом взялись за переделку дома на улице Сен-Луи в жилище по своему вкусу, и вот все разобрано. Дом снова заполнился духом уныния. Они не произвели на него никакого впечатления.

При расставании все Балестриеры плакали. От месье Балестриера они плакали все менее и менее сдержанно, когда же дело дошло до младшего, Лу-Лу, тот уцепился за шею Аделины с криком и брыканием. В утешение Аделина подарила ему маленькую механическую танцующую обезьянку, которой он давно восхищался. Его слезы моментально обернулись радостью. Удовольствие распространилось все выше, наконец улыбнулся и месье Балестриер; он расцеловал Филиппа в обе щеки и попросил вернуться в Квебек, как только он убедится, что Онтарио невыносимое место, в чем сам он не сомневался.

Мебель должна была храниться в Квебеке до тех пор, пока за ней не пришлют. Вместе с семьей и двумя слугами путешествовали только животные – Неро и коза Мэгги. Разлука с Гасси стала для Мари настоящим ударом. Она плакала так, что черты лица ее расплылись, и Гасси тоже плакала, хотя ей и было приятно путешествовать с mama и papa. Ей бы хотелось оставить Николаса, поскольку пока она его не любила. По-настоящему она любила только Неро и Мэгги.

Она смутно помнила морское путешествие, и, осознав, что они снова собираются плыть на корабле, уголки ее рта опустились, и она крепко вцепилась за нянину юбку. Но это был отличный пароход, и плавание вверх по быстрой реке проходило в полном комфорте и спокойствии. В Лашине[15]15
  Город в провинции Квебек в Канаде.


[Закрыть] они покинули пароход и пересели на bateaux[16]16
  Корабль, длинное буксируемое судно (фр.).


[Закрыть], которую тянули по берегу франко-канадские пони. Гасси была очарована. Когда Пэтси схватил ее на руки с восклицанием:

– Смотрите, ваша честь, мисс! Чудесное зрелище!