Текст книги "Дети Божии"

От этих имен у нее перехватило горло, однако со слезами было покончено. Тут София вспомнила, что Аскама пыталась повязать две ленты на руку Эмилио после гибели Д. У. и Энн, но тому было тогда совсем плохо.

– Значит, их носят не для красоты, – спросила София, – но как напоминание о тех, кто ушел?

Дохнув на нее травяным перегаром, Канчай по-доброму усмехнулся:

– Не для того, чтобы помнить! Для того, чтобы их одурачить. Если духи возвращаются, они следуют по запаху в те места, где жили прежде. Сипаж, Фиа, если ушедшие снова приснятся тебе, расскажи кому-то, – предупредил он ее, ибо Канчай ВаКашан был предусмотрительным рунао. После чего добавил: – Иногда ленты – просто красивое украшение. Джанада и считают их всего лишь украшением. Иногда это действительно так. – Еще раз хохотнув, он поведал Софии: – Джанада похожи на духов. Их можно одурачить.

Энн стала бы расспрашивать его о том, почему это духи возвращаются, и о том, как и когда они это делают; Эмилио и остальные священники пришли бы в восторг от связи запаха с духами и общением с незримым миром. София взяла ленты в руку, гладя пальцам атласную поверхность. Лента Энн была серебристо-белой. Может быть, как ее волосы?

Но нет – Джордж также был совсем седым, однако лента его оказалась ярко-красной.

Лента Эмилио была зеленой, и София подумала, что, кажется, знает причину. Лента ее мужа, Джимми, обладала чистым и светящимся голубым цветом; вспомнив его глаза, она поднесла ленту к лицу, чтобы вдохнуть ее запах. Пахло сеном, травяным и колким. Дыхание ее перехватило, и она опустила ленту. «Нет, – решила она. – Он ушел. А я больше не буду плакать».

– Почему же, Канчай? – потребовала она ответа, посчитав проявление гнева предпочтительнее проявлению боли. – Но почему патруль джанада сжег огороды и убил младенцев?

– Кто-то думает, что огороды – это неправильно. Люди должны ходить за своей пищей. Неправильно растить пищу у дома. Джанада лучше нас знают, когда нам надо рождать детей. Кто-то думает, что люди запутались и родили детей не вовремя.

Возражать было грубостью, но Софии было жарко, она устала и была раздражена манерой, в которой он разговаривал с ней, потому лишь, что она была ростом с восьмилетнего ребенка руна.

– Сипаж, Канчай, но что дает жана’ата право решать, кто и когда может иметь детей?

– Закон, – ответил он с таким видом, будто слово это было ответом на ее вопрос. А затем, оживившись, сказал ей: – Иногда в женщину может попасть неправильный ребенок. Такой ребенок, например, которому положено стать кранил. В прежние времена люди относили таких малышей к реке и звали кранилов: «Вот ваш ребенок, по ошибке родившийся у нас». Потом они опускали ребенка под воду, где жили кранилы. Это было трудно.

Он надолго умолк, обратив все свое внимание на какой-то узелок в ее волосах, по волоску распутывая его.

– Теперь же, когда к нам по ошибке приходит неправильный ребенок, это трудное дело исполняют джанада. И когда они говорят: вот хороший ребенок, тогда мы знаем, что с ним все будет отлично. Мать может снова пускаться в путешествия. И сердце отца будет спокойно.

– Сипаж, Канчай, а что вы говорите своим детям? О том, что надо отдавать себя на съедение жана’ата?

Ладони его остановились на мгновение, он ласково привлек ее голову к груди и заговорил, словно начиная колыбельную:

– Мы говорим им так: в старые времена люди были одни и больше никого не было. Мы путешествовали во все стороны, куда только хотели, и не знали никаких опасностей, но нам было одиноко. Когда пришли джанада, мы обрадовались им и спросили: «Вы не голодны?»

Они ответили: «Умираем от голода!» Поэтому мы предложили им пищу – ведь путника, как тебе известно, всегда надлежит накормить. Но джанада не умели есть правильно и не могли есть ту пищу, которую мы им предлагали. Поэтому люди стали говорить и говорить, обсуждая, что нам все-таки делать – ведь нехорошо, когда гости голодны. Пока мы говорили, джанада начали есть наших детей. Тогда старшие сказали: они путешественники, они гости – мы должны кормить их, но установим правила. «Вы не должны есть всякого, кто попадется, – сказали мы джанада. – Вы должны есть только стариков и старух, от которых больше нет никакого толка». Так мы приручили джанада. И теперь хорошие дети находятся в безопасности и они забирают только старых, усталых и больных людей.

София изогнулась и посмотрела на него:

– Кто-то думает, что это хорошая сказка для малых детей, чтобы они хорошо спали и не наделали фиерно, когда придет выбраковщик.

Канчай поднял подбородок и вновь принялся расчесывать ее волосы.

– Сипаж, Канчай, эта не велика ростом, но не ребенок, чтобы прятаться от правды. Джанада убивают очень старых, больных и несовершенных. А убивают ли они еще и тех, кто вселяет беспокойство? – потребовала она ответа. – Сипаж, Канчай, почему вы позволяете им это? Откуда у них такое право?

Руки его остановились на мгновение, он проговорил с прозаическим терпением:

– Когда мы отказываемся идти с ними, наше место должен занять кто-то другой.

И прежде чем она успела ответить, протянул руку к ее животу, чтобы погладить его, словно живот собственной жены.

– Сипаж, Фиа, твой ребенок, конечно, уже созрел! – проговорил он явно для того, чтобы сменить тему разговора.

– Нет, – ответила она, – еще рано. Наверное, ждать придется еще шестьдесят ночей.

– Так долго! Кто-то уже думает, что ты вот-вот лопнешь, как стручок датинсы.

– Сипаж, Канчай, – отозвалась она с нервным смешком, – лучше молчи, а то случится по-твоему.

Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда… бесконечный круг.

«Почему же я так боюсь? – спросила она себя. – Я же Мендес. Я могу все». Однако ей удалось – пусть и недолго – побыть в веселых Куиннах: радующейся ночам и дням единственного в ее жизни лета и абсолютно немыслимому своему сочетанию с невероятно высоким, до смешного домашним и неимоверно любящим астрономом и ирландским католиком. A теперь Джимми больше не было, его убили джанада…

Ощутив, что пальцы Канчая вновь приступили к работе, она привалилась к нему спиной и посмотрела на лужайку, на которой прочие представители его расы говорили, готовили еду, смеялись, развлекали младенцев. «Могло быть и хуже, – подумала она, вспомнив привычную реакцию Джимми на неприятности, и охнула, ощутив резкое движение своего ребенка. – Я – София Мендес Куинн, и дела мои могли бы обстоять много хуже».

Глава 3
Неаполь

Сентябрь 2060 года

Иногда, если он никак не реагировал, люди уходили.

Некогда здесь жил мирянин-шофер. Комнатушка над гаражом находилась всего в нескольких сотнях метров от приюта, обычно такого расстояния вполне хватало, и Эмилио Сандос боролся за сохранение его со свирепостью отпетого собственника, удивлявшей его самого. Он добавил к обстановке немногое – фотонику, звуковое оборудование, рабочий стол, – но это была его комната. Голые балки и побеленные стены. Два стула, стол, узкая кровать; импровизированная кухонька; душевая кабинка и стульчак за передвижной ширмой.

Он смирился с тем, что не все умел контролировать. В частности, кошмары. Опустошительные приступы невралгии – поврежденные нервы кистей время от времени посылали стробоскопические импульсы боли вверх по его рукам. Он прекратил сопротивляться накатывавшим без предупреждения слезам; Эд Бер был прав, рыдания лишь ухудшали головную боль. Здесь, в одиночестве, он мог заставлять себя переносить эти удары, кататься от боли, принимая их, отдыхать, когда отступало. Если все отвяжутся от него, оставят его в покое – позволят ему жить своим чередом, на собственных условиях, – все будет в порядке.

Зажмурив глаза, сгорбившись, раскачиваясь на руках, он с нетерпением ждал, надеясь услышать, что шаги удаляются от двери. Стук повторился.

– Эмилио! – позвал отец-генерал, и в голосе его слышалась улыбка. – У нас неожиданный гость. Он приехал, чтобы встретиться с вами.

– O боже, – прошептал Сандос, вставая на ноги и пряча ладони под мышками. Спустившись по скрипучей лестнице к боковой двери, он остановился, чтобы отдышаться, отрывисто вдыхая воздух и медленно выпуская его. Коротким и резким движением локтя откинул заслонку с дверного глазка. Подождал, согнувшийся, молчаливый.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Открыто.

На подъездной дороге рядом с Джулиани стоял высокий священник. Из Восточной Африки, определил Сандос, мельком глянув на новичка, однако равнодушный взгляд его остановился на лице отца-генерала.

– Как-то не вовремя, Винс.

– Безусловно, – согласился Джулиани, – конечно, не вовремя.

Эмилио стоял, прислонившись к стене, ему было не по себе, но что можно сделать в такой ситуации? Если бы Лопоре заранее позвонил…

– Прости, Эмилио. Я задержу тебя всего на несколько минут.

– Вы говорите на суахили? – Сандос внезапно спросил визитера по-арабски с легким суданским акцентом, вдруг неведомо откуда посетившим его. Вопрос, похоже, несколько удивил африканца, но он кивнул.

– Какими еще языками владеете? – требовательно спросил Сандос. – Латынью? Английским?

– Тем и другим. И еще несколькими, – ответил тот.

– Отлично. Подойдет, – обратился Сандос к Джулиани.

– Вам придется пока поработать самостоятельно, – сообщил он африканцу. – Начните с программы, разработанной Мендес для руанжи. Файлов по к’сан пока не касайтесь: я не слишком далеко продвинулся с формальным анализом. В следующий раз предупредите о приезде по телефону.

Он посмотрел на Джулиани, явным образом разочарованного его грубостью, и шепнул, поворачиваясь к лестнице:

– Расскажи ему о моих руках, Винс, сегодня болят обе. Я не могу думать.

«И ты тоже хорош, не мог предупредить меня, а не вваливаться без приглашения», – подумал Эмилио об отце-генерале, однако он уже был слишком близок к слезам, чтобы затевать выяснение отношений, и слишком утомлен, чтобы воспринять услышанные далее слова.

– Я молился за вас пятьдесят лет, – проговорил Калингемала Лопоре полным удивления голосом. – Бог тяжко испытал вас, однако вы не настолько переменились, чтобы я не узнал в вас того, каким вы были.

Остановившись на лестнице, Сандос повернул назад. Он по-прежнему горбился, прижимал руки к груди, но теперь он внимательнее посмотрел на священника, стоявшего возле отца-генерала. Шестидесятилетний, наверное, лет на двадцать моложе Джулиани, и такой же высокий, кожа цвета эбенового дерева, крепкие кости, глубоко посаженные и широко расставленные глаза, придающие в старости особую красоту женщинам из Восточной Африки и сделавшие лицо этого мужчины неотразимым. «Пятьдесят лет, – подумал он. – Сколько же этому парню было тогда? Десять, одиннадцать?»

Эмилио посмотрел на Джулиани, проверяя, понимает ли отец-генерал, что происходит, однако в данный момент тот был растерян, как и сам Сандос, и столь же удивлен словами гостя.

– Я знал вас? – спросил Эмилио.

Лицо африканца как бы осветилось изнутри, необычайные глаза его засияли.

– У вас нет никакой причины для того, чтобы помнить меня, и я никогда не знал вашего имени. Но Бог знал вас, еще когда вы были в чреве матери, – подобно Иеремии, с которым Бог был также жесток.

И он протянул перед собой обе руки. Эмилио задержался, прежде чем снова сойти с лестницы. И жестом мучительным, сразу знакомым и чуждым, вложил собственные покрытые шрамами и невероятно длинные пальцы в бледные теплые ладони незнакомца.

«Сколько же лет прошло», – думал Лопоре, испытывая такое потрясение, что требование величать себя во множественном числе мгновенно улетучилось из его головы.

– Я запомнил ваши фокусы, – проговорил он с улыбкой, опуская глаза. – Какая красота и ловкость погублены, – печально проговорил и, поднеся ладони Сандоса к лицу, не замечая того, поцеловал их. Как потом решил Сандос, должно быть, сработало изменение кровяного давления или какая-нибудь причуда нейромышечного взаимодействия, но приступ галлюцинаторной невралгии наконец закончился, однако в этот миг африканец посмотрел прямо в глаза Эмилио, пришедшему в полное замешательство. – Пожалуй, руки были не самым тяжелым переживанием.

Сандос кивнул и, онемев, хмурясь, начал искать разгадку в лице собеседника.

– Эмилио, – произнес Винченцо Джулиани, нарушая недоуменное молчание, – может быть, ты пригласишь Святого Отца наверх?

Какое-то мгновение Сандос взирал на гостя, не скрывая изумления, а потом с губ его сорвалось:

– Иисусе!

На что епископ римский с неожиданным чувством юмора возразил:

– Отнюдь, всего лишь Его наместник.

Расхохотавшись, отец-генерал сухим тоном добавил:

– К сожалению, последние несколько десятилетий с отцом Сандосом невозможно было связаться.

Ошеломленный Эмилио снова кивнул и первым направился вверх по лестнице.

По чести говоря, папа в иезуитский приют на севере Неаполя прибыл в полном одиночестве и без предупреждения, в самом простом священническом облачении, находясь за рулем ничем не примечательного «Фиата». Будучи первым с X века уроженцем Африки на своем посту и к тому же еще первым папой-прозелитом во всей современной истории, Калингемала Лопоре под именем Геласия III начинал второй год своего замечательного правления, наделив римский престол глубокой убежденностью новообращенного и дальновидной верой в универсальность Церкви, не путавшей вечную истину с укоренившимся в Европе обрядом.

На самой заре своей деятельности, пренебрегая политическими и дипломатическими условностями, Лопоре решил, что должен повстречаться с этим Эмилио Сандосом, знакомым с другими детьми Бога, видевшим дела Господни и здесь и там. И когда он принял это решение, ни одна из действующих в Ватикане бюрократических сил не была способна остановить его: Геласий III был наделен внушительным самообладанием и отнюдь не апологетическим прагматизмом. Лишь он один изо всех сумел пройти мимо охранявших Сандоса членов каморры и сделал это лишь потому, что пошел на переговоры лично с кузеном отца-генерала, доном Доменико Джулиани, некоронованным королем юга Италии.

В комнатушке Сандоса царил беспорядок, что с радостью отметил Лопоре, взяв с кресла забытое на нем полотенце, бросив его на незастеленную постель и усевшись без каких-либо церемоний.

– Я… Я прошу прощения за этот кавардак, – начал, осекаясь, извиняться Сандос, однако понтифик отмахнулся от извинений.

– Одной из причин, по которым Мы настояли на своем желании воспользоваться собственным автомобилем, было желание встречаться с людьми, не повергая их в припадок маниакальных приготовлений, – заметил Геласий III, а затем поведал сугубо официальным тоном: – Мы находим особо отвратительной свежую побелку и новые ковры. – Он пригласил Эмилио сесть напротив него за стол. – Пожалуйста, садись со мной, – проговорил он, опуская множественное число. И посмотрел на Джулиани, оставшегося в уголке возле лестницы, не желая вмешиваться, но явно опасавшегося уходить. «Оставайтесь, – сказали ему глаза Святого Отца, – и запоминайте все».

– Мой народ называется додот[9]9
  Додот – народ, живущий на северо-востоке Уганды.


[Закрыть]. Они пастухи, даже сейчас, – сообщил папа Сандосу на экзотичной латыни, в которой звучали африканские интонации и памятные с детства ритмические каденции. – Когда настала засуха, мы пошли на север, к родне, к топоса, живущим на юге Судана. Это было время войны, а значит, и голода. Топоса прогнали нас – у них самих ничего не было. Мы спросили: «Куда же нам идти?» Человек на дороге сказал нам: «На восток отсюда есть лагерь для кикуйю». Дорога была длинной, и, пока мы шли, моя младшая сестра умерла на руках у матери. Ты видел нас. Ты пошел навстречу моей семье. Ты взял у моей матери мертвую дочь с такой лаской, словно она была твоей собственной. Держа мертвого ребенка на руках, ты нашел для нас место для отдыха. Ты принес нам воды, а потом еды. А пока мы ели, выкопал могилу для моей сестры. Не помнишь?

– Нет. Младенцев было так много. И мертвых младенцев. – Эмилио посмотрел на папу усталыми глазами. – Я выкопал много могил, Ваше Святейшество.

– Тебе не придется больше копать могилы, – проговорил папа, и Винченцо Джулиани услышал в этих словах нотку пророчества – двусмысленного, неуловимого, уверенного. Но мгновение миновало, и интонация понтифика вновь сделалась обыденной.

– И каждый день после того дня я думал о тебе! Какой мужчина будет плакать о дочери не своего тела? Ответ на этот вопрос привел меня к христианству, к священству и вот теперь к тебе!

Он откинулся на спинку кресла, удивленный этой встречей с незнакомым ему священником полвека спустя. Помедлив, он продолжил мягким тоном, подобающим сану, призванному примирять человека с Богом:

– Ты оплакивал и других детей после тех дней, проведенных в Судане.

– Сотни. Нет. Тысячи, я думаю, умерли по моей вине.

– Ты взял великое бремя на свои плечи. Но был один особенный ребенок, Нам сказали. Ты можешь назвать ее имя, чтобы Мы могли помянуть ее в молитве?

И он смог… выдохнуть, едва слышно, почти беззвучно:

– Аскама, Ваше Святейшество.

Наступило короткое молчание, а потом Калингемала Лопоре, протянув руки над небольшим столиком, поднял склоненную голову Эмилио широкими сильными пальцами, стирая с его лица слезы. Винченцо Джулиани всегда считал Эмилио смуглым, но в этих могучих коричневых ручищах лицо его скорее казалось призрачным, и тут Джулиани понял, что Сандос едва не лишился сознания. Эмилио ненавидел прикосновения, терпеть не мог неожиданный физический контакт. Лопоре не мог этого знать, и Джулиани уже шагнул вперед, собираясь объяснить, когда понял, что папа говорит.

Эмилио внимал с окаменевшим лицом, лишь грудная клетка подрагивала, выдавая его. Джулиани не мог слышать слов, но заметил, как Сандос застыл, отодвинулся, встал и начал расхаживать.

– Я сделал свое тело монастырем, а душу свою – садом, Ваше Святейшество. Ночи мои стали камнями стены этого монастыря, a дни мои – раствором между камнями, – произнес Эмилио на мягкой музыкальной латыни, которой так завидовал и восхищался юный Винс Джулиани, когда они вместе учились. – Год за годом я возводил эти стены. Но между ними устроил сад, который оставил открытым перед небом, и пригласил Бога гулять в моем саду. И Бог посетил меня. – Сандос, задрожав, отвернулся. – Бог наполнил меня, и восторг этих мгновений был настолько чистым и могучим, что стены моего монастыря рассыпались. Я более не нуждался в них, Ваше Святейшество. Бог был моим защитником. Я мог спокойно смотреть в лицо жены, которой у меня никогда не будет, и любить всех жен. Я мог смотреть в лицо мужа, которым мне не суждено быть, и любить всех мужей. Я мог плясать на свадьбах, потому что любил Бога и все дети были моими.

Ошеломленный Джулиани ощутил, как глаза его наполняются слезами. «Да, – думал он. – Да».

Но когда Эмилио вновь повернулся лицом к Калингемала Лопоре, он не плакал. Вернувшись к столу, он положил свои искалеченные руки на шероховатую от долгого использования столешницу, лицо его было искажено яростью.

– A теперь сад опустошен, – прошептал он. – Мертвы жены, мужья и дети… все мертвы. И не осталось ничего, кроме пепла и костей. Где был Защитник наш? Где был Бог, Ваше Святейшество? Где Бог теперь?

Ответ пришел немедленно, уверенный ответ:

– В пепле. В костях. В душах усопших, в детях, живущих благодаря тебе…

– Никто не живет благодаря мне!

– Ошибаешься. Я живу. И не только я.

– Я гниль и язва. Я занес на Ракхат смерть, словно сифилис, и Бог смеялся, когда меня насиловали.

– Бог плакал о тебе. Ты заплатил страшную цену, выполняя Его план, и Бог плакал, когда просил тебя об этом…

Мотая головой, Сандос попятился и вскричал:

– Это и есть самая ужасная ложь из всех! Бог не спрашивает. Я не давал согласия. Мертвые не давали согласия. Вина на Боге.

Богохульство дымком закурилось в комнате. Но уже через несколько секунд ему ответили слова Иеремии:

– «Я человек, испытавший горе от жезла гнева Его. Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет … посадил меня в темное место, как давно умерших; окружил меня стеною, чтобы я не вышел, отяготил оковы мои, – цитировал Геласий III, глядя на Эмилио понимающими и полными сочувствия глазами, – и, когда я взывал и вопиял, задерживал молитву мою… Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью… покрыл меня пеплом…»[10]10
  Плач Иеремии, глава 3.


[Закрыть]

Сандос остановился на месте, глядя на нечто видимое только ему одному.

– Я проклят, – проговорил он наконец голосом, полным смертельной усталости, – а почему – не знаю.

Калингемала Лопоре сидел в кресле, соединив длинные сильные пальцы обеих рук на коленях… Вера его в тайный смысл, в Господне дело и Господне время оставалась незыблемой.

– Бог возлюбил тебя, – проговорил он. – Вернувшись на Ракхат, ты увидишь, что стало возможным благодаря тебе.

Голова Сандоса дернулась:

– Я не вернусь туда.

– Даже если тебя попросит об этом старший по рангу? – спросил Лопоре и, приподняв бровь, посмотрел на Джулиани.

Винченцо Джулиани, до той поры пребывавший забытым в своем углу, обнаружил, что смотрит прямо в глаза Эмилио Сандоса, и впервые за примерно пятьдесят пять лет устрашился. Отец-генерал развел руки в стороны и покачал головой, давая Эмилио понять: он здесь совсем ни при чем.

– Non serviam, – проговорил Сандос, отворачиваясь от Джулиани. – Не позволю вновь использовать меня.

– Даже если об этом попросим Мы? – настаивал Папа.

– Нет.

– Так… Не ради Общества… не ради Святой Матери Церкви… Тем не менее ради себя самого и ради Бога ты должен вернуться, – поведал Эмилио Сандосу Геласий III с жуткой и веселой уверенностью. – Бог ждет тебя там, на руинах.

Винченцо Джулиани всегда был человеком сдержанным и привыкшим владеть собой. И всю свою взрослую жизнь он проводил среди подобных себе людей – интеллектуалов и умудренных космополитов. Он читал и писал о святых и пророках, но это… «Я увяз в этой истории с головой», – думал он, желая спрятаться, устраниться от того, что происходило в этой комнате, любым способом сбежать от жуткого милосердия Господа. «Говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть»[11]11
  Книга Исход, 20:19.


[Закрыть], – подумал Джулиани, внезапно посочувствовав израильтянам на Синае, Иеремии, послужившему Богу против воли, Петру, пытавшемуся бежать от Христа. И Эмилио.

Тем не менее надо было собраться воедино, произнести короткие милосердные объяснения и утешительные апологии, проводить Святого Отца вниз по лестнице и наружу, под солнце. Вежливость требовала предложить Его Святейшеству откушать перед возвращением в Рим. Долгий опыт позволил проводить гостя в трапезную, непринужденно обсудить неаполитанский приют и достоинства его архитектуры, созданной Тристано. Указать на живописные произведения – превосходного Караваджо здесь, неплохого Тициана там. Милостиво улыбнуться брату Козимо, полностью ошарашенному появлением на своей кухне верховного понтифика, осведомлявшегося о том, готовили ли сегодня рыбный суп, особенно рекомендованный отцом-генералом.

Далее последовал anguilla in umido[12]12
  Угорь под соусом.


[Закрыть] и тост, произнесенный над бокалом изумительного вина 49 года «Лакрима Кристи»[13]13
  «Слеза Христова», сладкое ликерное красное вино.


[Закрыть], слезы Христовой, пролитой о Сатане… Генерал Общества Иисуса и Святой Отец Римско-католической церкви за простым деревянным столом в самой обыкновенной кухне мирно вкушали обед, завершившийся капучино и sfogliatele[14]14
  Тортик (итал.).


[Закрыть], внутренне посмеиваясь над тем фактом, что обоих равным образом называли Черными Папами: иезуита – за черную сутану, римского епископа – за экваториальную кожу. Ни тот ни другой более не упоминали Сандоса. Или Ракхат. Речь шла о вторых раскопках Помпеи, которые можно было уже начинать, после того как Везувий как будто бы удовлетворился новым преподанным им Неаполю уроком геологического смирения. Поговорили об общих знакомых, обменялись сплетнями о ватиканских политиках и внутрицерковных шахматных матчах. И Джулиани заново проникся уважением к человеку, явившемуся на Святой престол извне и в данный момент умело разворачивавшему это древнее общечеловеческое учреждение в сторону политики, на взгляд отца-генерала вселявшей надежду своей мудростью и проницательностью.

Потом они неспешно дошли до «Фиата» папы, и длинные тени их скользили по неровной каменной мостовой. Усевшись в свой автомобиль, Калингемала Лопоре вставил ключ, однако смуглая рука его задержала движение. Опустив стекло, он некоторое время смотрел прямо перед собой и не сразу заговорил.

– Очень жаль, – произнес папа неторопливо, – что между Ватиканом и религиозным орденом, долго и достойно служившим нашим предшественникам, пробежала тень непонимания.

Джулиани замер, сердце его колотилось.

– Да, Ваше Святейшество, – проговорил он. Именно поэтому, среди прочих причин, он посылал Геласию III расшифровки присланных ракхатской миссией отчетов и собственное изложение случившегося с Сандосом. Ибо в течение пяти сотен лет преданность папскому престолу являлась той осью, вокруг которой обращалось всемирное служение ордена иезуитов, однако, основывая Общество Иисуса, Игнаций Лойола подразумевал солдатскую диалектику повиновения и инициативы. Терпение и молитва – и безжалостное давление, оказанное в том направлении, куда, по мнению иезуитов, должны быть нацелены решения, – время от времени приносили плоды. И при всем этом иезуиты считали своей целью образование и общественную активность, подчас граничившую с революционной; столкновения с Ватиканом редкостью не считались, и некоторые из них оказывались серьезнее остальных. – В то время это казалось неизбежным, но, конечно…

– Времена меняются. – Геласий говорил рассудительно, непринужденно, с юмором, как будто общаясь с другим светским человеком. – Приходские священники теперь могут жениться. На папский престол избрали угандийца! Но кто, кроме Бога, знает будущее?

Брови Джулиани поползли вверх… в ту сторону, где прежде росли волосы.

– Пророки? – предположил он.

Папа благоразумно кивнул, скептически поджав губы.

– Разве что редкий биржевой аналитик.

Застигнутый врасплох Джулиани рассмеялся, покачал головой и понял, что человек этот очень нравится ему.

– Нас разделяет не будущее, но прошлое, – сказал понтифик генералу ордена иезуитов, обрывая тем самым годы взаимного молчания о клине, который едва не развалил Церковь пополам.

– Ваше Святейшество, мы более чем готовы признать, что перенаселение не является единственной причиной нищеты и страданий, – начал Джулиани.

– Что же еще? Слабые умом олигархи? – предположил Геласий. – Этническая паранойя? Непредсказуемые экономические системы? Давняя привычка относиться к женщинам как к собакам?

Джулиани глубоко вздохнул и ненадолго затаил дыхание, прежде чем высказать мнение Общества Иисуса и свое собственное:

– Никакой кондом не избавит человечество от тупости, никакая пилюля или прививка не защитит его от жадности и тщеславия… Однако существуют вполне гуманные и разумные способы смягчить некоторые рождающие страдание тенденции.

– Мы лично претерпели смерть сестры, закланной на алтаре Мальтуса, – отметил Геласий III. – В отличие от Наших просвещенных и блаженных предшественников Мы не способны узреть святейшую волю Господню в контроле за численностью населения посредством войн, голода и болезней. С точки зрения простого человека, эти факторы слепы и жестоки.

– И при всем том неадекватны цели. Как и простое половое воздержание, – отметил Джулиани. – Общество всего лишь просит, чтобы Святая Матерь Церковь снисходила к человеческой природе, как и любая любящая свое чадо мать. Безусловно, способность думать и планировать свои действия является Божественным даром, который следует использовать ответственно. Конечно, нет никакого зла в том, чтобы к каждому рожденному ребенку относились с такой же радостью и заботой, как к самому Христу Младенцу.

– О признании системы абортов не может быть никакой речи, – решительным тоном произнес Лопоре.

– И все же, – заметил Джулиани, – святой Игнаций советовал нам «не устанавливать таких жестких правил, из которых не может быть исключения».

– Но равным образом мы не вправе содействовать установлению такой негибкой и жестокой системы контроля за рождаемостью, которую Сандос описывает на Ракхате, – продолжил Геласий.

– Средний, Царский, путь всегда является наиболее трудным, Ваше Святейшество.

– A экстремизм всегда остается простейшим, однако… Ecclesia semper reformanda![15]15
  Церковь вечно реформируется! (лат.)


[Закрыть]– с неожиданным пылом произнес Геласий. – Мы изучили предложения ордена иезуитов и наших братьев из Православной церкви. Благое решение достижимо! Вопрос только в том, каким образом… Для этого, как Нам кажется, надо заново определить области естественного и искусственного контроля за рождаемостью. Салинс… вы читали Салинса?[16]16
  По всей видимости, имеется в виду Маршалл Салинс (1930–2021) – американский антрополог, член национальной Академии наук.


[Закрыть] Так вот, Салинс пишет, что понятие природного определяется через культуру, так что и искусственного тоже.

Рука шевельнулась, зажужжал стартер, Папа приготовился к отъезду. Однако темные глаза его вновь вернулись к лицу Винченцо Джулиани:

– Да, следует думать, планировать… и все же какие замечательные дети приходят к нам незапланированными, нежеланными, презираемыми! Нам сообщили, что Эмилио Сандос – бастард и рожден в трущобе.

– Жестокие слова, Ваше Святейшество. – Подсказанные, вне сомнения, ватиканскими политиканами, скользнувшими за престол святого Петра, как только это место освободили их изгнанные предшественники-иезуиты. – Но технически правильные, как я понимаю. – Джулиани задумался на мгновение. – Невольно вспоминается Книга Чисел 11:23[17]17
  «И сказал Господь Моисею: Разве рука Господня коротка? Ныне ты увидишь, сбудется слово Мое тебе или нет?»


[Закрыть] и поздние дети Сары и Елизаветы. Даже Владычицы нашей! Полагаю, что, если Всемогущему Богу угодно, чтобы родился необычный ребенок, нам следует верить, что Он способен устроить такое рождение?

Карие глаза блеснули на невозмутимом лице.

– Этот разговор доставил Нам чрезвычайное удовольствие. Быть может, вы также посетите Нас?

– Не сомневаюсь в том, что мой секретарь договорится с вашим кабинетом, Cвятейший.

Папа склонил голову, поднял, благословляя, руку. Но, перед тем как переключить регулируемые односторонние стекла «Фиата» на режим видимости изнутри и вывести автомобиль на мощенную древней брусчаткой дорогу, спускавшуюся к римскому шоссе, он еще раз повторил:

– Сандос должен вернуться туда.