Текст книги "Возмездие теленгера"

– Где вы ходите?! – рванулся Дрюндель навстречу. – Я здесь уже напужался до смерти!

– Не бзди, вояка, – весело крикнул Чебот, привставая и с любопытством оглядывая убитого, – мертвые не кусаются. Говоришь, твой? Ты завалил?!

– Я, – гордо ответил Дрюндель и выпятил грудь, не чуя подвоха. Лицо его расплылось в самодовольной улыбке. – А кто еще?! – Он с важностью посмотрел на Костю, ожидая от него поддержки, но Костя промолчал, потому что, на его взгляд, Дрюндель не нуждался в ней.

– Тогда и грузи! – приказал Чебот, сплюнув и равнодушно усаживаясь на место, но даже по ушам его было видно, какой он молодец и какой Дрюндель тряпка, хотя и убил каймана одним выстрелом. С помощью «плазматрона» это может любой дурак сделать, а ты попробуй голыми руками!

Дрюндель уставился на него, словно проглотил лягушку, потом посмотрел на убитого, и на глаза у него сами собой навернулись слезы. Здоров был трофей Дрюнделя, настолько здоров, что один он его даже приподнять не смог бы.

– Да ладно… – великодушно пожалел его Чебот. – Пошутил я… Сейчас поможем. Как-никак ты сегодня у нас герой.

Видно было, что он не забыл паники в Лесу предков и тихонько издевается над Дрюнделем. Костя уже стоял рядом с убитым и старательно отводил взгляд от его лица. Теперь он был более чем уверен, что это тот самый человек со шрамом, который убил его родителей в поезде. Память вдруг выплеснула из себя все, что накопила за эти годы. Словно рухнула плотина, и на него обрушились все страхи той ночи, которая превратилась в кошмар, приходивший к нему почти еженощно.

Поезд проснулся от сильного толчка и диких криков. Стреляли совсем близко. В коридоре топали здоровенными сапогами. Рядом в купе, должно быть, убивали человека – там кто-то хрипел и лупил ногами в стенку с такой силой, что она прогнулась.

– Лежите, лежите! – встревожился отец и выскочил из купе.

Больше Костя его не видел. Таким он ему и запомнился – в рубашке, джинсах и тапочках на босу ногу. В следующее мгновение в коридоре раздались выстрелы, и мать, сообразив, что к чему, защелкнула дверь на «собачку». С другой стороны в нее тотчас ударили чем-то тяжелым, массивным. Лопнуло зеркало, полетели осколки.

– Лезь! – Мать схватила его, сонного и ничего не понимающего, завернула в одеяло, чмокнула в лоб и вытолкнула в окно.

Костя шлепнулся на гравий и больно ударился. Он хотел заплакать от страха, но еще страшнее было то, что мать не выпрыгнула за ним следом и что в купе происходило что-то жуткое и непонятное. Там мелькали страшные тени.

– Костя! Беги! Беги… – услышал он крик и, конечно же, никуда не побежал, а как привязанный пошел вслед за тронувшимся поездом, пока не показалось это уродливое лицо со шрамом.

Человек, оскалившись, высунулся из окна. В руке у него был пистолет, он целился в Костю, а затем выстрелил: «Бах! Бах! Бах!» И тогда Костя действительно испугался и побежал, а потом три дня прятался на полустанке, ожидая возвращения родителей.

Теперь этот человек лежал перед ним и был мертв. Мертвее не бывает. Кровь отлила от лица, оно сделалось белым как мел и безразличным ко всем деревенским страстям. Однако шрам, проходивший через левое веко, оставил глаз открытым, и от этого казалось, что мертвец подглядывает за ними. Добить бы его надо на всякий случай, подумал Костя, чтобы наверняка, чтобы не проснулся, а подох окончательно и бесповоротно, да как-то глупо при всех, скажут потом, что я псих, или засмеют, чего доброго. И не добил, застеснялся Чебота и Дрюнделя – в общем, оплошал без меры, о чем потом долго сожалел. Хотя если бы добил, то ничего последующего не случилось бы и не развилось в длинную-длинную историю.

– Слышь, – сказал Чебот, – говорят, охотник к нам забрел и рассказывал, что эти самые кайманы, – он кивнул на мертвеца, – на Большой земле власть большую имеют.

– Может быть, – сказал Костя. – Я не знаю. Сейчас «время-марь», все может быть. Нам-то все равно, мы на отшибе живем.

– Оно-то так, конечно, – согласился Чебот и вдруг заорал на Дрюнделя: – Ну что ты стоишь? Давай! – И схватил мертвяка за руку.

Костя – за другую. Рука было негнущаяся, как деревяшка. Дрюндель неуклюже пристроился к ногам. Мертвяк оказался очень тяжелым. Они втроем только с третьей попытки перевалили его в телегу.

– Ну вот так-то лучше! – подмигнул Косте Чебот, отряхивая руки.

Костя сел в телегу так, чтобы не видеть лица убитого. Пока они ехали назад, ноги десантника в высоких армейских берцах шевелились, и Косте казалось, что тот оживает. Несколько раз он испуганно оборачивался, ловя на себе не менее испуганный взгляд Дрюнделя. Возле дома Зиминой погрузили пулеметчика, которого подстрелил Костя. Самое неприятное заключалось в том, что голова у пулеметчика оказалась вчистую раздавлена колесами бронетранспортера. Чебот велел Дрюнделю взять у Зиминой помойное ведро и соскрести лопатой в него то, что осталось от головы. Нехорошо как-то было оставлять раздавленную голову на земле.

Пару раз Дрюнделя вырвало в то же самое ведро. Они с Чеботом не успели и глазом моргнуть, как он его бросил и побежал по единственной улице деревни, словно трусливый заяц, несмотря на то что Чебот свистел ему вдогонку и обещал при встрече сильно намять бока.

– Что мы, за него должны вкалывать?! – возмущался он и никак не хотел успокаиваться. – Ну попадись ты мне, толстопузый уродец!

Четвертого мертвяка Рябой и деревенские мужики со зла так искалечили, что, когда стали его поднимать, Косте показалось, что у того в ногах и руках по лишнему суставу образовалось. Намаялись они с ним больше, чем со всеми остальными. Костя еще никогда так не уставал. А Чеботу, казалось, хоть бы хны. Он только еще яростней стал поносить Дрюнделя.

Они с трудом скинули мертвяков из телеги на ледник, наивно полагая, что вытаскивать их оттуда будет кто-то другой. В деревне было два общественных ледника, построенных еще в середине прошлого века. Когда-то рыбная артель хранили в них рыбу. Так оно и повелось: при любом строе общественную рыбу в теплое время года хранили в ледниках, лед в которых возобновляли каждую зиму. По весне один из них освободился.

Чебот посмотрел в черную пасть ледника и попросил, с вожделением поглядывая на нож в разгрузке:

– Подари…

– Нельзя, – Костя поморщился, как от зубной боли, – не мое…

– Ну и что?.. – цинично сплюнул Чебот и высморкался, как мужик на сенокосе, а руки вытер о молескиновые штаны. – Скажешь, что потерял…

Его глаза, черные, как зрачок ружья, требовательно уставились на Костю. Может быть, Костя и подарил бы ему этот нож, да не было в тех глазах ни дружбы, ни расположения, а одно желание заполучить нож, пусть даже ценой неприятностей для Кости.

– Я бы сказал, – вздохнул Костя, – но ведь ты знаешь нашего атамана.

– Знаю, – понимающе кивнул Чебот. – Тогда пошли домой, жрать охота.

– Пошли, – согласился Костя и немного погодя спросил, оглянувшись на ледник: – Зачем мы это делаем? Похоронили бы, и все!

– Я сам не очень-то понял, – ответил Чебот. – Возись здесь с ними. Главное, что Рябой сказал: положите на лед, и точка! Ведь ты знаешь его?! – ехидно добавил он, намекая на нож.

Костя сделал вид, что ничего не понял.

– Знаю, – согласился он и подумал, что все равно нож не отдаст, – ему виднее.

На этом и разошлись, каждый в свою сторону, оба перемазались в грязи и крови, и когда Костя явился домой, Ксения Даниловна только всплеснула руками:

– Хорошо хоть отец догадался баньку затопить. Сбрасывай верхнюю одежду и марш мыться.

Костя скинул в угол, подальше от печи, разгрузку, туда же поставил «плазматрон», схватил сменное белье и побежал в баньку на край огорода.

Поперек огорода пролегали мостки, по обе стороны которых росли картошка, лук, в теплице под стеклом ветвились побеги огурца. За огородом тек широкий и глубокий ручей, в котором Костя в детстве ловил пескарей и уклеек. По другую сторону ручья, заросшего стрелолистом и водокрасом, разбегался луг, а уже за лугом начинался Лес предков.

В бане пахло березовыми вениками и влажным воздухом. Костя торопливо разделся, стараясь как можно меньше ступать на мокрые, скользкие половицы, схватил чистую шайку, березовый веник и нырнул в мыльню, ориентируясь на единственное окошко, которое светилось в глубине черного пространства.

Семен Тимофеевич крякнул откуда-то из темноты:

– Дверь-то, дверь-то!..

Костя поплотнее закрыл разбухшую дверь, по низу которой тянуло холодком, и шагнул туда, где должна была быть печь с котлом. Он плеснул в шайку кипятка, разбавил его холодной водой из бочки и пошел туда, где, белея голым телом, мылся отец.

– Ну-ка… – воинственно сказал тот и окатил Костю холодной водой.

Костя взвыл от неожиданности, хотя знал эту дежурную шутку отца, и, счастливо засмеявшись, принялся мыться. Все его горести моментально испарились, и он снова ощутил себя дома, где спокойно и уютно и где можно не бояться, что тебе прострелят голову или сожгут из «плазматрона».

Потом они терли жесткими вихотками друг другу спины, радостно крякали, сменили по три тазика воды и, намывшись, подались в парильню. Отец плеснул на камни. Пар с шипением ударил вверх и мгновенно заполнил крохотное помещение. Еще острее запахло сосновыми досками и распаренными вениками.

– Ну-ка… давай! – Семен Тимофеевич забрался на верхнюю полку, почти под потолок, где невозможно было дышать. – Поддай!

Костя плеснул еще и выхватил из ведра веник, в котором он отмокал.

– С оттяжкой… с оттяжкой… – руководил процессом отец.

Каждый раз происходило одно и то же, и вроде бы Костя старался, и вроде бы делал все как положено, ан нет, каждый раз не так и не этак. Через пять минут не выдержал, скатился вниз, где было не так жарко.

– Слабак! – насмешливо сказал Семен Тимофеевич. – Поддай-ка еще! – Сел и принялся сам себя охаживать веником и по ногам, и по бокам, и по спине, приговаривая: – О-о-о-х, хорошо, о-о-о-х, хорошо… о-о-о-х, блаженство!

Живот у него было большой, как бурдюк, голова седая, а глаза добрые-добрые и внимательные, но вместе с тем строгие.

Костя немного посидел внизу, чувствуя, что исходит потом, и выбрался в мыльню, которая показалась ему раем по сравнению с парной, ополоснулся прохладной водой и вышел одеваться. И только через полчаса, когда он уже сидел на улице, щурясь на заходящее солнце, Семен Тимофеевич выбрался из бани, звякнул крышкой на ведре и, испив квасу, крикнул:

– Костя, ты здесь?

– Здесь, батя, здесь… – ответил Костя.

– Скажи матери, что я сейчас приду. Остыну и приду.

– Хорошо, батя, – сказал Костя и пошел в дом.

* * *

– Откуда такая цацка? – близоруко поинтересовался отец, кивнув на оружие. – Он поискал на подоконнике очки с перевязанными дужками, нацепил их и придирчиво воззрился в угол. – Что-то я такого раньше не видел, – перевел вопросительный взгляд на Костю.

– С перевала, – сказал Костя, ожидая, что отец начнет его ругать за гибель Косого.

Однако отец только покачал головой и сказал, не ободряя и не порицая:

– Значит, вы его все-таки сбили?

– Сбили, батя, – признался Костя с тяжелым сердцем, потому что, по его мнению, особо хвататься было нечем. Но добавил на всякий случай, чтобы реабилитировать себя: – Плазменная штука. Щелкает, как кнут.

Другого сравнения он не нашел, хотя даже кнут по сравнению с «плазматроном» щелкает слишком медленно.

Семен Тимофеевич хмыкнул:

– Ну-ну… а теперь что?

В его вопросе таилась подковырка, направленная и против нового оружия, и против Рябого, и вообще против всей этой задумки с «вертолетом», которой отец не понимал и, видно, спорил с Рябым на этот счет.

Костя подумал, что отец, как человек сугубо мирной профессии, не любит убивать и не любит войны.

– Почем я знаю? – пожал он плечами и по-пацаньи шмыгнул носом, давая понять, что еще не дорос до взрослого, что он свое дело сделал и с него взятки гладки.

Действительно, пусть у Рябого голова болит, подумал он. Завтра я свое ружье сдам, а там хоть трава не расти. А что отец имел в виду своим коротким и ироничным «ну-ну», Костя так и не понял, хотя подумал, что эта история будет иметь продолжение. Вот кажется мне так, и все тут! Не дай бог, конечно. Стоит поговорить с атаманом посерьезнее, пусть он расскажет о своих планах насчет «вертолета» и прочего. Пусть! Пушка – оно, конечно, хорошо, но ведь жили и без нее. Как бы не накликать себе на голову еще одной беды!

Перед едой отец выпил сто грамм самогона. С удовольствием крякнул.

– Тебе еще нельзя! – заметил безапелляционным тоном и принялся толочь в ложке крупную соль и дольку чеснока. – Молод еще… успеешь попить водки-то. Дурное дело нехитрое!

Костя довольствовался кружкой ядреного кваса на хмелю. Разумеется, ему уже случалось пробовать самогон, но при родителях эти свои знания он не демонстрировал. Ни к чему, спокойнее жить будут. И они принялись есть. За наваристыми щами последовали пельмени, посыпанные зеленым луком, под которые Семен Тимофеевич хлопнул еще сто грамм.

– Откуда, мама?.. – удивился Костя.

– Ешь, ешь, еще подложу, – ответила довольная Ксения Даниловна.

Должно быть, из стратегических запасов, сообразил Костя. Под сараем у них был собственный ледник, а еще зимой отец купил у оленеводов тушу оленя.

После еды захотелось спать. Он сидел и клевал носом, дожидаясь, когда поест отец, потом поплелся к себе и тут же уснул, едва коснувшись подушки.

Ближе к полуночи Ксения Даниловна зашла в комнату, заботливо укрыла его, но Костя ничего не почувствовал. Он снова переживал события дня, бегал, стрелял и никак не мог убить человека со шрамом.

Проснулся он поздно. Солнце вовсю светило в окно. На тумбочке у изголовья стоял стакан с молоком, рядом на салфетке лежала краюха хлеба.

Костя залпом осушил стакан, взял краюху и вышел босиком в большую комнату. Хороший у них был дом. Теплый, старый и скрипучий. Приятно в нем было жить. Приятно было встать вот так утром и пройтись по чистым половицам, вдохнуть воздух, пропитанный запахом яблок. Яблоки до поздней весны хранились на холодной стороне дома – веранде.

Ксения Даниловна выглянула с кухни:

– Сейчас кушать будем.

Пахло пирожками с луком. Но не успел Костя умыться, как прибежал малой, сын тетки Дуси, что жила через два дома:

– Кличут тебя, атаман велел прийти.

– Сейчас, – отозвался Костя. – Идти надо… – извиняющимся тоном сказал он матери.

– Иди, иди, конечно, пирожков только возьми.

– Да я быстро, одна нога здесь, другая там, – пообещал Костя.

Он забежал в комнату, поискал, чего надеть. Судя по всему, на улице было прохладно. Подумал и надел, в надежде поразить Верку Пантюхину, свитер «бойз» и джинсы «мавин». Сверху, конечно, любимую суконную куртку, перешитую из армейской шинели, а на ноги – кирзачи, ну и «менингитку», разумеется, не забыл.

– Все, ма, – сказал он, подхватывая из угла «плазматрон» и разгрузку, – я побежал.

– К обеду обязательно будь дома! – крикнула мать.

– Обязательно! – ответил он и выскочил на улицу.

Несмотря на ярко светившее солнце, накрапывал мелкий дождик, даже не дождик – в воздухе висела мелкая водяная пыль. День обещал быть ветреным. Лес стоял темный, взъерошенный. Парашка несла свои воды, как всегда, стремительно и одновременно лениво, как и подобает большой, серьезной реке. В глубине ее, там, где она походила на бутылочное стекло, под камнями стояли непуганые хариусы с огромными, как паруса, плавниками.

Деревня Теленгеш считалась большой, в ней было полста дворов, а жили в ней черноволосые, скуластые и узкоглазые теленгеры.

Костя съел пару пирожков с капустой и луком, остальные завернул в кулек и засунул в карман. Лошади, на которых они ездили сбивать «вертолет», сами пришли в деревню, их расседлали, и они бродили по лугу, пощипывая траву. На площади перед церковью толпился народ. Похоже, все только-только пришли с погоста.

Рябой увидел его и воскликнул:

– А вот и наш герой! Мы специально дали тебе поспать.

– Зря, – расстроился Костя, – я как все…

– Ничего, ничего, – улыбаясь, возразил Рябой, – поспал, и хорошо. Молодым больше спать надо.

Голова у него была перевязана, левая рука висела на перевязи из старого галстука. Выглядел Рябой лучше, чем вчера, только под глазами остались тени, да порой он морщился явно от боли в руке. А в остальном был, как и прежде, широким, кряжистым боевым атаманом с пронзительными чернющими глазами, понимающим в этой жизни нечто большее, чем другие, и поэтому Костя завидовал ему.

– Оружие занеси ко мне в дом и возвращайся, – добавил Рябой, бросив взгляд на разгрузку и «плазматрон». – Поминать будем. Подожди… – Он вытащил из разгрузки черный нож с зацепом под руку, хлопнул Костю по плечу и сказал: – Ну иди…

Косте почему-то было жаль расставаться с ножом, словно он стал его личным оружием. Он, правда, хотел заикнуться насчет тех, кто валялся на леднике, уж очень у него не лежала душа к тому, что они там не заперты, но атаман уже развернулся и командовал бабами и детьми:

– Так, несите все в клуб, а ты, Агафья, сбегай вместе с ним ко мне за самогоном.

Костя разочарованно вздохнул и поплелся вслед за старой Агафьей Спиридоновой. Сколько он себя помнил, она всегда была такой – сухой и плоской, как доска, в неизменном черном платке и черной же суконной юбке. А вот на ногах у нее на этот раз вместо привычных резиновых сапог были какие-то страшно допотопные лаковые туфли. Наверное, специально надела на поминки, насмешливо подумал Костя и тут же устыдился, вспомнив, что Зверов Василий был ее соседом справа и что они дружили семьями, и стало быть, туфли она надела из-за уважения к памяти покойного.

В доме атамана хозяйничали жена атамана Клавдия, женщина зловредная и острая на язык, и две дочери, одна из которых была замужем за Степой Аникиным. Степан был на три года старше Кости и в настоящее время пытал счастье на «промысле» Лоухи. Вторая дочь, младшая, еще играла с куклами.

Костя положил разгрузку и «плазматрон» в сенях, где уже лежал ящик с оружием, а на стене висели две желтые кобуры с пистолетами, еще раз пожалел о черном ноже, который ему ну очень понравился, и вернулся в горницу. Из кухни несло чадом. Жена Рябого, размахивая вилкой, командовала:

– Возьмете эти четыре корзины и бутыль!

О таких в деревне обычно говорили: «Если девка – то на всю улицу, если баба, то на всю печь». Здорова была Клавдия телом во всех отношениях и остра на язык, что бритва.

– Бутыль куда? – растерянно спросил Костя и подумал: не в зубы же?

В корзинах была жареная рыба и пучки свежего лука.

– Я помогу! – пропищала младшая Катька, обсыпанная мукой с головы до ног, и сдернула с себя фартук, при этом она с презрением бросила взгляд на Агафью, а с Костей так стала кокетничать, что у него покраснели уши и захотелось побыстрее покинуть дом атамана.

– Куртку только надень, пигалица, куртку! И в сапогах-то, в сапогах, а то простынешь! – крикнула Клавдия, орудуя вилкой на огромных сковородах, где жарился хариус.

Бутыль была чуть ли не в два раза больше самой Катьки. Она обхватила ее, как свою самую любимую куклу, и, с вызовом взглянув на Костю, поперла. До клуба дошли без приключений, хотя отдыхали, присаживаясь на лавочки, три раза. Разумеется, Костя донес бы свои корзины в два счета, да малая Катька и старая Агафья на такой подвиг не способны были. Ну и конечно, Катька, наученная кем-то из подруг, то и дело кидала на Костю взгляд своих темно-карих глаз. Вот молодежь пошла, удивлялся Костя, невольно тушуясь перед не по годам бойкой девчонкой.

Клуб был построен еще во времена советской власти – каменный, длинный, как казарма. Потом в нем было правление колхоза, потом правление артели, потом с одной стороны – почта, а с другой – медпункт, но помещение так по привычке и называлось: «клуб», и никак иначе. Затем, когда мода на атеизм закончилась, рядом выросла трехглавая церковь с ярко-зеленой крышей, а вокруг церкви посадили персидскую сирень и возвели заборчик.

– Я здесь останусь! – пропищала Катька, увидав, от каких лакомств ломятся столы.

Деревня поскребла по сусекам и сотворила поминки. После этого она положит зубы на полку, не без основания подумал Костя, и будет считать зернышки.

– Иди к матери! – погрозила ей пальцем Агафья Спиридонова и насупилась из-под платка.

– Вот еще! – бойко возразила Катька и попыталась затеряться в толпе, но Агафья, вдруг проявив чудеса ловкости, схватила ее за подол:

– Иди, говорю!

Костя не стал ждать, что произойдет дальше, и подошел к своим:

– Чебот здесь?

– Сейчас придет. Его Рябой куда-то послал. Тебя Скел, Телепень и Мелкий Бес ищут.

– Объявились?

– Повиниться хотят.

– Ясное дело… А где они? – оглянулся Костя и увидел Верку Пантюхину.

Она стояла у окна и смотрела на него, как показалось ему, грустными-грустными глазами. Сегодня обязательно поцелую ее! – решил Костя. – Ей-богу! И тотчас забыл обо всем происходящем.

– А по-моему, козлы они! – посмел высказать мнение малолеток Гном. – Заячья душа у них! Вот если бы я пошел, я бы всем навалял!

Костя с презрением посмотрел на него. Как бы ни были виноваты Скел, Телепень и Мелкий Бес, не дело малолеток осуждать их. Здесь люди есть и постарше, подумал Костя и высказался небрежно, но многозначительно:

– Не учи дедушку кашлять…

Гном на всякий случай спрятался за Чибиса, сына однорукого Семена, который потерял руку на войне с людьми-кайманами.

– Хотят, чтобы ты за них словечко замолвил перед Кондратием Александровичем, – сказал Цапля и примирительно улыбнулся.

Костя поежился. Новые обязанности героя никак не укладывались у него в голове. Ну какой я герой, невольно подумал он, любой бы на моем месте поступил точно так же. А слово замолвить можно, почему нельзя, если только Рябой послушает. Только толку-то? Все равно народ решит по-своему.

Когда Костя снова оглянулся, Верки уже не было. Зато он увидел своего врага Чебота – тот шел вдоль зала, и все, кто попадался ему на пути, уступали ему дорогу. Но поразило Костю не это, а то, что на пузе у Чебота красовалась желтая кобура с пистолетом. И конечно же, Чебот был на седьмом небе от счастья, его просто распирало от самодовольства. Морда его лоснилась, а непослушные вихры были намазаны маслом и уложены на прямой пробор, что делало его похожим на своего отца, Валериана Федоровича, когда тот бывал трезв и служил молебен. Вот как крадут у человека славу! – с горечью подумал Костя и страшно обиделся на Рябого. Получается, кто первым оказался рядом с начальством, тот и герой! Ему стало так обидно, что он тут же решил уйти и скрыться от любопытных глаз. Теперь ему казалось, что все только и заняты тем, что смотрят на него и шепчутся между собой о том, как не повезло Приемышу и что наконец-то его щелкнули по носу, и правильно сделали, нечего лезть вперед наших, теленгеров.

Ничего не видя перед собой, позабыв о Верке Пантюхиной, Костя, как в тумане, пошел к выходу, еле переставляя отяжелевшие ноги и слыша за спиной, как ему казалось, смешки и унизительный шепот: «Знай наших!» Осталось сделать два-три шага, и можно было оказаться на крыльце, быстренько свернуть за угол и убежать от стыда и обиды. Вот, оказывается, как оценили мои поступки, думал он, как вдруг, похолодев в душе, услышал командный голос Рябого:

– Костя!.. – и потом, немного погодя: – Ты куда?.. Все за стол садятся! А ты у нас главный герой! А ну-ка стой! Подойди ко мне!

Костя повернулся с полными слез глазами:

– Кондратий Александрович…

– Ну е-мое! – возмутился Рябой и, крепко схватив Костю за руку, дернул сильно и больно. – Сядь! Сядь и сиди рядом! Люди вокруг… стыдно!

Он пихнул Костю на лавку, и тот покорно плюхнулся на нее. Рябой, как-то странно посмотрев на него, обратился к собравшимся:

– Ну что, господа-товарищи! Всем налили? Выпьем за светлую память наших односельчан: Андрея Лукина и Василия Зверова. Хорошие были мужики. Крепкие, работящие! Побольше бы нам таких, цены деревне не было бы!

Все поднялись, молча выпили, и Костя тоже выпил свои пятьдесят грамм самогона и даже не почувствовал, какой он крепкий. Потом выпили еще раз и еще, а он все не закусывал и не закусывал. И вдруг, когда у него в голове появилась пугающая легкость и он стал сползать с лавки, чтобы все-таки улизнуть, атаман встал, прочистил горло и сказал, очень серьезно глядя на односельчан:

– А теперь, дорогие мои, выпьем за того, кто спас нашу деревню, за верного человека, который выполнил свой долг! Славная у нас смена растет! – И посмотрел на Костю.

Костя, который до этого сидел, уставившись в тарелку с холодцом, поднял глаза: напротив, по левую руку от атамана, сидел Чебот. Ну все! – подумал Костя, краснея еще больше, – сегодня же уйду на Лоухи! И гори оно все синим пламенем!

– Встань, Костя! – велел Рябой. – Встань! Пусть все видят героя!

Он потянул Костю за рукав, и Костя, мало что соображая, поднялся, ссутулившись и не зная, куда девать руки. Ругать будут, подумал он обреченно. Ну и пусть ругают, все равно уйду в Лоухи!

– От всей деревни вручаю тебе наградное оружие, – между тем говорил Рябой, – пистолет, который вы добыли в вертолете.

С этими словами Рябой полез куда-то под стол и достал ту самую желтую кобуру, которая совсем недавно красовалась на пузе у Чебота.

– Носи на славу и пользуйся только тогда, когда в этом есть самая острая необходимость!

Костя, оглушенный происходящим, механически взял оружие и рухнул на лавку. Ему моментально стало стыдно. Он покраснел как рак и готов был провалиться сквозь землю из-за своей горячности. Однако никто ничего не заметил. Все присутствующие захлопали в ладоши, выпили, а потом, одобрительно перешептываясь, сели на свои места.

– Ну, паря, – сказал сосед справа по имени Мирон Попов, от которого пахло крепким табаком, а голос был надтреснутым, как старый патефон, – теперь ты герой!

– Спасибо… – ответил Костя и только тогда осмелился глянуть на Чебота, чтобы проверить свое предположение.

На животе у того уже не было кобуры, и Костя понял, что атаман послал Чебота за этой самой кобурой и что кобура с пистолетом предназначалась ему, а не Чеботу. Фу, подумал Костя, ну и дурак же я! Обида у него моментально прошла, на душе сделалось легко, и он принялся за холодец. Потом кто-то навалил ему картошки, и он был благодарен всем-всем людям в клубе, которые, оказывается, думали о нем только хорошее, а плохого ничего не думали. Ну слава богу, радовался он, пронесло. А я уж решил: что это за напасть?

Узкий ремешок кобуры он пропустил через плечо и повесил кобуру на бок. Она приятно скрипела и пахла настоящей кожей. После этого он уже победно глянул на Чебота. К его огромному удивлению, Чебот глядел на него вполне дружелюбно.

– Ну, а второму нашему герою мы сегодня вручаем нож разведчика! – не менее торжественно произнес Рябой. – Встань, Рем! Встань!

Когда все выпили за Чебота, Костя перегнулся через стол и попросил:

– Дай посмотреть!

Рукоять ножа с зацепом была эбонитовая, черного цвета, а на лезвии было выгравировано «зик 2008». Что такое «зик»? – принялся гадать Костя. И опять же Мирон Попов просипел:

– Златоустовский инструментальный комбинат.

– А-а-а… – согласился Костя. – А где это?

– На Урале, – дохнул табаком Мирон Попов. – Я там, брат, работал. Но вещь хорошая, на зверя или в разведке – незаменимая вещь.

– Спасибо, – ответил Костя с легкой душой.

– Пожалуйста.

Однако тетка Акулина, старая ворожея и знахарка, проходя мимо, сказала:

– Плохой нож…

– Почему?! – удивился Костя. – Нож как нож.

– Знак на нем недобрый. – И пошла дальше разносить деревенские разносолы.

А Дрюнделю за его подвиги вручили те самые часы, которые он снял с мертвяка. Оказалось, отец заставил отпрыска повиниться перед атаманом. Ну, а атаман по широте душевной его и простил – слишком значительное дело было сделано на фоне всеобщего невезения, и он надеялся, что ситуация переломится и что-то в этом мире изменится для деревни и всех, кто живет в ней. Ведь не может быть, чтобы все время было плохо, думал Рябой.

Потом, когда поминки перешли в заурядную пьянку, когда столы обнесли по десятому разу и трехмесячные запасы деревни были съедены вчистую, а животы оказались набитыми, когда мужики задымили самосадом, а бабы раскраснелись и сняли черные платки, когда все стали шуметь и громко разговаривать, когда дед Клим Спирин упал мордой в тарелку, а дед Антон Полуянов запел, фальшивя: «По долинам и по взгорьям…», когда солнце стало бордовым и присело за сопки, когда мелкий дождь прекратился, а река Парашка стала многоводной – в общем, когда это все произошло и казалось, что ничего нового произойти уже не может, Костя набрался храбрости и оказался рядом с Веркой Пантюхиной. Он решил ее сегодня обязательно поцеловать.

– Жених и невеста! Жених и невеста помесили тесто! – ябедническим тоном сообщила Катька, атаманская дочка, возникнув, как дух, откуда-то сбоку.

– Брысь отсюда!.. – беззлобно прогнал ее Костя и показал ей кулак.

Катька в ответ показала ему свой маленький кулачок, обиделась и пропала так же внезапно, как и появилась.

– Светло еще как… – робко сказала Верка, глядя в окно и, как обычно, теребя свою толстую косу.

На улице застучал дизель: «Тук-тук-тук-тук…» – и в зале загорелись лампы. Рябой расщедрился, тратил драгоценное топливо. В окно тут же стали биться комары и мошки. За рекой в темных плоских облаках висело красное, как земляника, солнце.

– Белые ночи начинаются, – сказал Костя, выставляя кобуру так, чтобы Верка видела ее в первую очередь.

– Страшно было?.. – спросила Верка, неожиданно приблизившись к нему так, что он ощутил ее тепло и совсем близко увидел ее огромные, широко распахнутые глаза.

– Не помню… – ответил он завороженно, погружаясь в эти глаза, как в бездну. – Не думал…

– А обо мне ты думал?.. – спросила она, глядя на него пристально-пристально, отчего Костя вмиг сделался словно пластилиновым, и ее губы казались такими желанными, что он потерял ощущение времени и во рту у него мгновенно пересохло.

Думал, конечно, думал, хотел сказать он, но не успел, он даже не успел взять ее за руку, потому что на улице раздался истошный крик:

– Ведьмак!!!