Текст книги "Избранное. Мудрость Пушкина"
Автор книги: Михаил Гершензон
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)
Из космологии Гераклита, из его основной мысли о природе Абсолютного, вполне последовательно выведено его учение о человеческой душе. Человек не может быть отличен от всех других созданий; то же единое начало – вечно живой огонь или движение – образует и его существо: тот же Логос – вселенский разум и закономерность – управляет и его бытием. Как все существующее, человек есть не вещь сколько-нибудь постоянная, но процесс; он вечно течет. Нет противоположности между душой и телом[71]71
Rhode. Psyche II.S. 147
[Закрыть]: тело возникает из огня и непрерывно из него образуется, то есть сама душа в меру своего разгорания и остывания формирует тело. Отдельная человеческая душа, как и душа мира, – огонь, и она живет в непрерывных температурных измерениях, совершающихся не случайно, а закономерно, по неисповедимой воле Логоса. В целом жизнь человека есть остывание огня – от юности, когда он всего жарче, к старости, когда он слабеет, и, наконец, к смерти. В мертвом огонь почти вовсе угас, в нем уже нет божества[72]72
Gilbert O. Heraklits Schrift «Peri fysios». N. Jahrb. f. d. klass. Altertum. Bd. 23(1909). S. 166.
[Закрыть], – оттого Гераклит говорит: «Трупы более надо выбрасывать, чем навоз». Это человеческий «путь вниз»; но душа, а следовательно и тело, совершают и «путь вверх», то есть душа время от времени, по воле Логоса, разгорается.
Далее, согласно общей мысли Гераклита, душа человеческая есть испарение, то есть скопление газов, то раскаляющихся, то остывающих до влажности. Псевдо-Гиппократ, следуя Гераклиту, говорит: «Живые существа, – как все остальные, так и человек – состоят из двух элементов, расходящихся по силе, но действующих согласно, – из огня и воды», и в другом месте: «Душа человека есть смешение огня и воды». Это и есть anathymiasis Гераклита, испарение. Следовательно, душа по своей природе огненна, по своему состоянию газообразна[73]73
Schultz W. Pythagoras und Heraklit. Studien zur antiken Kultur. 1905. S. 73.
[Закрыть]. И подобно тому, как в Космосе самые раскаленные газы образуют солнце, животворящее всю природу, так и в человеке есть сосредоточение их – «самый горячий и самый сильный огонь, всем правящий, все устраивающий согласно природе, недоступный ни зрению, ни осязанию. В нем душа, разум, мышление, рост, сон и бодрствование: он управляет решительно всем здесь (в человеке), как и там (в мироздании), никогда не отдыхая». Этот сильнейший огонь души живет в своих превращениях, то есть в бесчисленных формах остывания. Вечное изменение есть закон души и ее потребность[74]74
Мандес М. И. Огонь и душа в учении Гераклита. Одесса, 1912. С. 29.
[Закрыть]: вечный огонь в душе, по словам Гераклита, «изменяясь, отдыхает», – напротив, всякая остановка, всякая неподвижность – для нее мука: «изнурительно повиноваться одним и тем же господам и работать на них». Эти господа – ее же превращения, формы ее остылости: влажность чувств и плотность тела. Судьба души – и поведение человека – определяются степенью ее горения; ее состояния зависят от количества тепла в ней. Для космологической психологии Гераклита типично его изречение: «Душам смерть стать водою, воде смерть стать землею, из земли же рождается вода, из воды (через испарение) душа». Самое рождение человека есть уже смерть вечно живого огня, то есть его охлаждение: «наша жизнь – смерть богов»; дальнейшее же охлаждение и уплотнение газов, то есть увлажнение души, есть все большее потухание огня. Но душа живет в этих переменах: поэтому она радуется, «падая в рождение», то есть вступая в мир. «Душам, – говорит Гераклит, – наслаждение или смерть стать влажными»: объективно смерть, субъективно – наслаждение. Всего выше в человеке раскаленное, то есть газообразное состояние духа, когда в нем полновластно господствует Логос – разум: «Сухой блеск – мудрейшая и наилучшая душа». Напротив, разрешившись в чувство, душа слабеет – становится влажной. «Пьяный шатается и его ведет незрелый юноша. Он не замечает, куда идет, так как его душа влажна». И всякое чувственное наслаждение все более увлажняет душу, – а чем она влажнее, тем менее разумна.
На той же исходной мысли целиком зиждятся религия, философия, история и этика Гераклита. Нет Бога, который бы извне или изнутри направлял мир, но сам мировой процесс есть Бог[75]75
Nestle W. Die Vorsokratiker. In Auswahl übersetzt. Jena, 1908. S. 36.
[Закрыть]. Жизнь мира – неустанное закономерное изменение: она непрерывно течет, подобно реке, вечно та же в смене явлений, без начала и конца, без причины и цели; каждое ее состояние есть цель в себе и не служит средством для достижения высшего. Прогресса нет, – в мире царит один непреложный закон изменения[76]76
Spengler O. Op. cit. S. 28.
[Закрыть]. Точно также нет ни добра, ни зла, – есть только более или менее горячее; – есть огненное – чистое, и остылое или влажное – нечистое. Как ценность любой вещи в мире, так и ценность всякого человеческого побуждения, всякой мысли и истины определяется их огнесодержимостью, количеством присущего им тепла[77]77
Gilbert O. Ibid.
[Закрыть]. Добро же и зло – человеческие оценки: для Бога все вещи равны, потому что все они – его состояния: «для Бога, – говорит Гераклит, – все прекрасно, и хорошо, и справедливо: люди же одно считают справедливым, другое несправедливым». Отсюда возможен только один вывод: старайся сохранить в себе жар души, не давай ей увлажняться и остынуть, тем более – отвердеть.
Гераклит учил, как сказано, что человек не в себе обретает истину, но воспринимает ее из воздуха. Это положение можно применить к нему самому: мы увидим дальше, что гигантская мысль, проникающая его учение, была подлинно впитана им из атмосферы общечеловеческого познания. Два с лишним тысячелетия спустя та же мысль провозвестилась поэзией Пушкина, также, разумеется, в субъективном воплощении.
Переходя к поэту, я принужден начать издалека. Поэзия есть искусство слова, и действие, производимое ею, есть тайнодействие слова. Поэтому правильно читать поэта способен лишь тот, кто умеет воспринимать слово. Между тем в наше время это уменье почти забыто. Сам Пушкин многократно с горечью утверждал, что только поэт понимает поэта, толпа же тупо воспринимает поэзию и оттого судит о ней бессмысленно. Наше слово прошло во времени три этапа: оно родилось как миф; потом, когда драматизм мифа замер и окаменел в слове, оно стало метафорой: и наконец образ, постепенно бледнея, совсем померк, – тогда остался безобразный, бесцветный, безуханный знак отвлеченного, то есть родового понятия. Таковы теперь почти все наши слова. Но поэт не знает мертвых слов: в страстном возбуждении творчества для него воскресает образный смысл слова, а в лучшие, счастливейшие минуты чудно оживает сам седой пращур родового знака – первоначальный миф. Слово навеки воплотило в себе миф и образ, но они живут в нем скрытой жизнью: поэт, как суженый, горячим поцелуем воскрешает спящую царевну, как теплом руки согревает окоченевшего птенца, – а читатель, чуждый вдохновения, не видит совершившегося чуда и в живых словах поэзии читает привычные ему отвлеченные знаки. Вот почему поэзия, некогда наставница племен, сделалась ныне праздным украшением жизни, и почему великие поучения, заключенные в ней, остаются закрытым кладом. Итак, чтобы добыть нужную нам часть клада, лежащего в поэзии Пушкина, надо расколдовать его слово.
Мы именуем некоторое состояние духа словом «волнение», не отдавая себе отчета в том, что это слово означает конкретный образ. Для Пушкина оно живо в своем подлинном смысле движения жидкости. Поэтому он говорит:
как мы сказали бы о волнении моря; следовательно, он мыслил здесь думы как жидкость. Мы говорим: «надежды померкли» вполне отвлеченно: в воображении Пушкина слово «померкнуть» рисует образ угасшего света, и потому, что оно живо, оно дает свежий побег – сравнение:
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день,
и тотчас затем:
или в другом месте:
Мы говорим: «работа закипела» и о человеке – что он «кипит злобой», не мысля образа; мы называем такое мертвенное именование переносным смыслом слова. Пушкин под словом «кипеть» разумеет именно то, что конкретно обозначается этим словом: состояние жидкости, доведенной огнем до высшего жара; поэтому сплошь и рядом, говоря о кипении, он тут же указывает огонь, как причину кипения. Так он говорит о физическом явлении – о «кипении» Невы:
но точно так же он скажет и о душевном состоянии:
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь,
и даже в совершенно переносном смысле, – когда книгопродавец говорит поэту:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье;
то есть Пушкин отчетливо изображает – внизу горящее пламя труда, и над ним кипящее, бурлящее от жара воображение, понимаемое, следовательно, как жидкость. То же и в черновой «Графа Нулина», где снова живой образ рождает сравнение:
Не спится графу– бес не дремлет,
Вертится Нулин – грешный жар
Его сильней, сильней объемлет,
Он весь кипит как самовар,
Пока не отвернула крана
Хозяйка нежною рукой,
Иль как отверстие волкана,
Или как море под грозой.
В противоположность предыдущему образу это – жар не под вместилищем жидкости, а разгорающийся внутри его. В сознании Пушкина переносный смысл слов тождествен с их конкретным смыслом; поэтому его метафора часто двойственна: конкретный образ как бы сам, помимо воли поэта, вызывает на сцену своего двойника – противоположный конкретный образ, – например:
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять?
и восемью строками ниже:
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ;
или:
Но чем он более хитрит,
Чтоб утушить свое мученье,
Тем пуще злое подозренье
Возобновляется, горит;
или о «мечтах невозвратимых лет»:
Во глубине души остылой
Не тлеет ваш безумный след;
или:
Родился он среди снегов,
Но в нем страстей таился пламень.
Последние два стиха, взятые из черновых «Кавказского пленника», любопытны еще в другом отношении. Метафора Пушкина всегда преднамеренна и полновесна; он не мельком воскрешает в слове его конкретный смысл, – нет: этот образ ему нужен, и он рисует его во что бы то ни стало. Иногда эта работа над образом слова стоит ему труда, но он не отступает. В черновой было сначала:
Родился он среди снегов,
Но в нем пылал восторгов пламень,
второй стих был потом дважды изменен:
Но в нем страстей таился пламень
Но в нем пылает… пламень скрытый.
Очевидно Пушкин дорожил антитезой «снег» и «пламень». Черновые Пушкина изобилуют такими примерами. В черновике стихотворения «К Чаадаеву» было:
Но в нас горит еще желанье,
в чистовой
Но в нас кипят еще желанья:
в черновой «Онегина»:
Нет, рано чувства охладели.
в печати:
Нет, рано чувства в нем остыли:
в черновой:
Нет, пуще страстью безотрадной
Они вспылали (Татьяны томные мечтанья),
в печати:
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
в черновой эпилога к «Руслану и Людмиле» было:
Но вдохновенья жар погас,
в печатном тексте:
Но огнь поэзии погас:
в одной из ранних редакций стихотворения «Каверину» было:
Простимся навсегда
С Венерой пламенной,
в другой
С Венерой пылкою:
в черновике пятой песни «Руслана и Людмилы» было:
И неприметно хладный сон.
в чистом виде:
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
Это длинное предисловие было необходимо, чтобы открыть доступ в мышление Пушкина. Его мышление есть созерцание; оно сложено из живых, подвижных, зрячих слов, оно живет их жизнью. Кто, читая его живое слово, воспринимает мертвый знак отвлеченного понятия, тот естественно видит не молнию, а ее окаменелый след, громовую стрелу.
Войдем же в его созерцание через слово, и осмотримся. Без сомнения, у Пушкина, как у всякого человека, была своя метафизика, то есть целостное представление о строе и закономерности вселенной: без такой «основы» невозможно даже просто осмысленное существование, тем более – творчество. Можно с полным правом говорить о системе метафизических воззрений Пушкина, сознательных или безотчетных, и сравнительно легко восстановить ее на основании его поэзии, потому что ею, разумеется, определены все линии его умозрения и творчества, начиная от его общих идей и композиции его картин, кончая его словарем и метрикой. Но эту задачу я должен предоставить другим исследователям, в надежде, что их широкие и неизбежно зыбкие обобщения совпадут с моими более узкими наблюдениями и найдут в них опору. В той неисследованной области, где я нахожусь, необходимо идти твердым шагом от одной видимой вещи к другой: а в поэзии единственно-конкретное есть слово[79]79
Для дальнейшего приняты в расчет только стихотворные произведения Пушкина, как наиболее достоверные свидетельства его непосредственного созерцания – притом только с 1816 года.
[Закрыть].
Пушкин только два или три раза определенно, да столько же раз мимоходом, выразил свое представление о сущности бытия, но скудость этих заявлений возмещается их полной отчетливостью. Их общий смысл не оставляет сомнений: Пушкин, подобно Гераклиту, мыслил Абсолютное как огонь. Вот как он изображает запредельный мир, то есть чистое бытие:
Очевидно, Пушкин, как и Гераклит, мыслил мировое пламя невещественным, – оттого «чистый пламень», но этому пламени, как и у Гераклита, присущ один физический признак – свечение: он блестит; в черновой у Пушкина было:
Где в блеске новом утопает
Несовершенство бытия.
Этот образ чистого бытия еще более уясняется другим стихом той же черновой:
толь, где вечный свет горит,
и, наконец, стихом из черновой другого стихотворения тех же лет (1822—23) – «Надеждой сладостной младенчески дыша»:
Предел —
Где мысль одна горит в небесной чистоте.
Получается вполне гераклитовский образ Единого начала: невещественный, светящий огонь – мысль; и в тех немногих случаях, где Пушкин хотел представить полное погружение индивидуальной души в Абсолютное, – смерть не запятнанного грехом, – он неизменно изображает Абсолютное, как царство света. Так, о смерти Марии в «Бахчисарайском фонтане» сказано:
Она давно-желанный свет,
Как новый ангел, озарила.
и об умершем ребенке М. Н. Волконской:
В сиянии и радостном покое…
Следующий этап в миросозерцании Пушкина, доступный изучению, – его представление о сущности земного бытия. И здесь обильный материал приводит к неоспоримому выводу: он мыслил жизнь как горение, смерть – как угасание огня. В «Кавказском пленнике»:
Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
Погас печальной жизни пламень;
там же в другом месте:
И гасну я, как пламень дымной,
Забытый средь пустых долин:
о самом себе Пушкин говорит:
Уж гаснет пламень мой
(«Я видел смерть»);
и множество раз он определяет смерть просто как угасание
О Занд, твой век угас на плахе
(«Кинжал»).
Ты угасал, богач младой
(«На выздоровление Лукулла»).
Рано друг твой незабвенный
На груди твоей погас
(«К молодой вдове»);
и не менее пяти раз о Наполеоне:
Угас в тюрьме Наполеон
(«Чем чаще празднует лицей»).
Всему чужой, угас Наполеон
(«19 октября 1836»).
Там угасал Наполеон,
(«К морю»).
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек
(«Наполеон»).
Он угасает недвижим,
(«Герой»).
Итак жизнь – горение, Поэтому Пушкин называет животворящую силу весны огнем:
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены…
(«Руслан и Людмила», II).
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено,
(«Евгений Онегин», III).
Напротив, смерть он определяет, как холод и тьму – спутники угасания:
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час…
(«Безверие»).
Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу,
(«Я видел смерть»).
Пушкин был не философ, как Гераклит, даже не поэт-мыслитель, как Гёте, но преимущественно лирик, Поэтому биологический и метафизический смысл его созерцания остались в нем нераскрытыми и несознанными: он глубоко разработал его, естественно, только в отношении духовно-чувственной жизни человека, Психология Пушкина, по существу тождественная с психологией Гераклита, несравненно полнее, подробнее и точнее ее, по крайней мере насколько последняя может быть теперь восстановлена.
Общую мысль Пушкина можно выразить так: жизнь, или что то же – душа человека, есть огонь, но души и в целом несходны между собой по силе горения, и каждая отдельная душа горит то сильнее, то слабее. Высшее напряжение жизненности в человеке Пушкин определяет словами: «пламенная душа». Но он не только констатирует это состояние души: он также оценивает его, именно – наивысшей ценою; он мог бы сказать вслед за Гераклитом, что огненная душа – наилучшая и мудрейшая. Таковы у него Руслан, черкешенка, Татьяна, он сам.
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает
(«Руслан и Людмила», VI).
Впервые пламенной душой
Она любила…
(«Кавказский пленник», черн.).
Татьяна от небес одарена «сердцем пламенным и нежным» (II) и Онегин говорит ей:
того ль искали
Вы чистой пламенной душой?
(«Евгений Онегин», IV).
Пушкин о себе в 1816 году:
Гасну пламенной душой
(«Лиле»).
и в 1826-м:
Так вот кого любил я пламенной душой…
(«Под небом голубым»).
о гр. Закревской:
своей пылающей душой…
о художнике:
И гаснет пламенной душой…
(«Недоконченная картина»).
В других местах:
Оба сердцем горячи
(«Пред испанкой благородной»).
Он свежее весны,
Жарче летнего дня…
(«Цыганы»).
Дух пылкий и довольно странный
(«Евгений Онегин», II).
пылких душ неосторожность
(«Альб. Онегина»).
И хоть он был повеса пылкий
(«Евгений Онегин», I).
То же высшее состояние души, ее зенит, он многократно определяет речениями «пыл души», «пыл сердца», «жар сердца»:
В нем пыл души бы охладел
(«Евгений Онегин», VI).
И сердца жар неосторожный
(«Я. Н. Толстому», черн.).
В обоих сердца жар погас
(«Евгений Онегин», I).
Он верил избранным судьбами
Мужам, которым тайный дар
И сердца неподдельный жар
И гений власти над умами
(«Евгений Онегин», II, черн.).
Судьбою вверенный мне дар —
Доселе в жизненной пустыне,
Во мне питая сердца жар
(«Увы! Язык любви болтливой»).
Но где же вы, минуты упоенья,
Неизъяснимый сердца жар
(«Дельвигу»: «Любовью, дружеством…»)
И все умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье
(«Война»).
О дружбе, заплатившей мне обидой
За жар души доверчивой и нежной.
(«Вновь я посетил»).
Твоим огнем душа палима
(«Стансы»).
Он создал нас, он воспитал наш пламень.
(«19 октября»).
Родился он среди снегов, —
Но в нем пылает пламень скрытый
(«Кавказский пленник», черн.).
То же определение он не раз применяет к коням, – например:
А в сем коне какой огонь!
(«Медный всадник»).
Смиряя молча пыл коней
(«Гасуб»).
И т. п.
Гераклитовское понимание души, как огня, естественно должно было привести Пушкина к мысли о временных разгораниях или вспышках душевного огня. Действительно, в его представлении всякая страсть, всякое сильное чувство есть пламенно-жаркое состояние души. Его показания этого рода столь многочисленны, что едва ли мне удастся исчерпать их.
Общее воспламенение духа, мимолетное или длительное
Для Пушкина естественно рассказать о видении Богоматери, как о душевном пожаре, сжигающем душу бедного рыцаря:
С той поры, сгорев душою…
Так же естественно для него представить внезапное воспламенение души в виде молнийной вспышки; он дважды дал этот поразительный образ, правда – в одном и том же году (1817).
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость…
(«К ней»).
В мысли Пушкина всякое длительное состояние страстного возбуждения – пыл души:
В нем не слабеет воля злая,
Неутомим преступный жар
(«Полтава»).
Тоску неволи, жар мятежный
В душе глубоко он скрывал
(«Кавказский пленник»).
Умы встревожены – таится пламень в них
(«Вадим»).
Вздыхает, сердится, горит
(«Руслан и Людмила», I).
Но дева скромная и жарче и смелей
Была час от часу.
(«Анджело»).
В пылу восторгов скоротечных
(«Воспоминания о Царском Селе»).
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались
(«Погасло дневное светило»).
Душа лишь только разгоралась
(«Евгений Онегин», IV, ранняя ред.).
Воображение в мечтах не разгоралось
(«К ней»).
Почто в груди моей горит бесплодный жар
(«Деревня»).
Там, оживив тобой огонь воображенья…
(«К Овидию», черн.).
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
(«Мечтателю»).
Услыша их, воспламенится младость
(«К портрету Жуковского», ранняя ред.).
Ах! мысль об ней в душе усталой
Могла бы пламень воспалить.
(«Разг. книгопрод. с поэтом», черн.).
Минувших дней погаснули мечтанья
(«Опять я ваш, о юные друзья»).
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
(«Путешествие Онегина»).
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь…
(«Медный всадник»).
По жилам быстрый огнь бежит
(«Руслан и Людмила», II).
И, разгорясь душой усердной, плачу
(«Борис Годунов»).
и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте
(«19 октября», черн,).
В нем сердце, вспыхнув, замирает
(«Руслан и Людмила», VI).
Определенное частное возбуждение духа
Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
(«Евгений Онегин», VI).
Но в нас горит еще желанье
(«К Чаадаеву», черн,).
Но пылкого смирить не в силах я влеченья
(«К Жуковскому»).
не в награду
Любви горящей, самоотверженья
(«Моцарт и Сальери»).
Что так любил, чему так жарко верил,
(Там же).
Ты мне внушал мои моленья
И веры благодатный жар
(«Письмо Татьяны», черн.).
Надежда гибнет, гаснет вера
(«Руслан и Людмила», I).
жар невольный умиленья
(«Ангел»).
Пока свободою горим
(«К Чаадаеву»).
Поверь, я снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней
(«Я слушаю тебя и сердцем молодею»).
Горя завистливым желаньем
(«Горишь ли ты, лампада наша»).
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
(«Евгений Онегин», III).
Душа твоя должна пылать весельем
(«Борис Годунов»).
Их лица радостью горят,
Огнем пылают гневны очи
(«Наездники»).
Огня надежды полон взор
(«Руслан и Людмила», I).
Он гонит лени сон угрюмой,
К трудам рождает жар во мне
(«Деревня»).
Любил он прежде игры славы
И жаждой гибели горел
(«Кавказский пленник»).
Ты, жажда гибели, свирепый жар героев
(«Война»).
И с жаром сердца говорят
О бранных гибельных тревогах
(«Кавказский пленник», черн,).
На крыльях огненной отваги
(«Кавказский пленник»).
Стремится конь во весь опор,
Исполнен огненной отваги
(«Кавказский пленник»).
Мой друг горел от нетерпенья
(«Евгений Онегин», черн,).
Еще хоть раз ее увидеть
Безумной жаждой он горел
(«Полтава»).
Раскаяньем горя, предчувствия беды
(«Воспоминания в Царском Селе»).
И жар безумного похмелья
Минутной страсти посвящал
(«Кавказский пленник»).
Что дружба? Легкий пыл похмелья
(«Дружба»).
пыл вечернего похмелья
(Сцена из «Фауста»).
Тем больше злое подозренье
Возобновляется, горит
(Из «Ариосто»).
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья
(«Братья разбойники»).
как язвой моровой
Душа сгорит
(«Борис Годунов»).
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья
(«Воспоминание»).
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу
(«Гречанке»).
а потом
Ревнивым оживим огнем
(«Евгений Онегин», III).
Она (ревность) горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет
(«Евгений Онегин», VI).
Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая
(«Полтава»).
Приверженность твоих клевретов стынет
(«Борис Годунов»).
Сердечной ревностью горя
(«Полтава»).
Но кто ж, усердьем пламенея
(Там же).
Был глух, усердием горя
(Там же).
Горел досадой взор его
(«Евгений Онегин», VII).
Досадой страшною пылая
(«Граф Нулин»).
Иль даже сам, в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой
(«Евгений Онегин», VI).
злобою горя
(«Гавриилиада»).
Давно горю
Стесненной злобой
(«Полтава»).
Стесненной злобой пламенея
(«Руслан и Людмила», III).
Горит ли местию кровавой
(«Бахчисарайский фонтан»).
Усердной местию горя
(«Какая ночь! Мороз трескучий»).
Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея
(«Руслан и Людмила», V).
Как часто, возбудив свирепой мести жар
(«Дочери Карагеоргия»).
И, кажется, мой быстрый гнев угас
(«Приятелям»).
грозного царя
Мгновенно гневом возгоря
Лицо тихонько обращалось
(«Медный всадник»).
Царь, вспыхнув, чашу уронил
(«Полтава»).
Неправый старца гнев погас
(«Руслан и Людмила», VII).
На зятя гневом распалясь
(Там же, I).
Руслан вспылал, вздрогнул от гнева
(Там же, II).
Изабелла
От гнева своего насилу охладела
(«Анджело»).
И всякая страстная борьба, по Пушкину, – огонь; так, о борьбе партий в Англии:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровой
(«К вельможе»);
потому и война – огонь:
Опустошив огнем войны
Кавказу близкие страны
(«Бахчисарайский фонтан»).
Войны стремительное пламя
(«Герой»).
И всякое изъявление страстного чувства – огонь: в молитве, улыбке, разговоре и прочее:
В благом пылу нравоученья
(«Евгений Онегин», VIII).
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал
(«Кавказский пленник»).
Каким огнем улыбка оживилась,
Каким огнем блеснул приветный взор
(«Наперсница волшебной старины»).
Поэта пылкий разговор
(«Евгений Онегин», II).
Глаголом жги сердца людей
(«Пророк»).
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей
(«К молодой вдове»).
И огненный, волшебный разговор
(«Как сладостно, но боги! как опасно»).
Но удержи свои рассказы,
Таи, таи свои мечты!
Боюсь их пламенной заразы
(«Наперсник»).
Мне сладок жар твоих речей
(«Я слушаю тебя и сердцем молодею»).
чтоб развратитель
Огнем и вздохов, и похвал
Младое сердце искушал
(«Евгений Онегин», V).
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм
(Там же, I).
Как пламенно-красноречив
(Там же).
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
