Текст книги "Избранное. Мудрость Пушкина"
Автор книги: Михаил Гершензон
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 58 страниц)
Итак, основной образ пушкинского миросозерцания построен, как у Гераклита, по принципу безусловного монизма. Он мыслит чистое бытие как невещественно-пламенеющую и светящую мысль, и, наоборот, душевную жизнь – как известные состояния одухотворенного вещества, как полный движения и, конечно, светящий жар, или холод с неподвижностью и тьмою. Это понимание души должно было привести Пушкина в его безотчетном мышлении к той же психологической теории, какую развил Гераклит. Если душа есть по существу движение-огонь, то в своих проявлениях она неминуемо осуществляет закономерные состояния вещества, то есть душевные процессы облекаются в одну из трех форм вещества, либо в газообразную, либо в жидкую, либо в твердую. Это предположение подтверждается многочисленными показаниями Пушкина.
К первому разряду (газообразность душевных состояний) относятся две группы свидетельств Пушкина. Первая обобщается мыслью, что некоторое душевное состояние разлито в воздухе, как бы и есть самый воздух, объемлющий человека, так что человек помимо воли дышит им. Так Пушкин говорит:
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах
(«Бахчисарайский фонтан»).
Он даже не подозревает странности и смелости своих слов, когда пишет в черновом наброске о Тавриде:
Покойны чувства, ясен ум,
Пью с воздухом любви томленье,
и немного ниже:
Тебя я посещаю вновь,
Пью (жадно) воздух сладострастья.
Как в другом месте, приведенном выше, он говорит: «Пылает близ нее задумчивая младость», так он скажет:
Одна была – пред ней одной
Дышал я чистым упоеньем
Любви поэзии святой
(«Разг. книгопрод. с поэтом»).
точно самый воздух, окружающий любимую женщину, насыщен любовью. Таковы же у него многочисленные речения «дышать счастьем», местью, изменой, – например:
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем
(«Бахчисарайский фонтан»).
Гирей, изменою дыша
(Там же).
Теперь дыши его любовью
(«Цыганы»).
Сюда же надо отнести такое выражение, где известное душевное состояние рисуется как насыщенная им воздушная струя:
Желаний огонь во грудь ее вдохнув
(«Гавриилиада»).
Вторую группу, по существу тождественную с первой, но по характеру образа отличную, составляют те речения Пушкина, в которых душа в целом или отдельное ее состояние представляется как бы особенной волной воздуха, пересекающей окрестный нейтральный воздух: «душа летит» куда-нибудь, или «лечу мечтой» куда-нибудь, Самое разительное место этого рода образ совершенно наглядный – уже было приведено выше:
чисто гераклитовский образ огненной воздушной струи,
К тебе я сердцем улетаю
(«Руслан и Людмила», V).
и сердце понеслось Далече
(«А, Шенье»).
Ум далече улетает
(«Зорю бьют»).
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной
(«Руслан и Людмила», Эпилог).
Я пил, и думою сердечной
Во дни минувшие летал
(«Друзьям»).
Все думы сердца к ней летят
О ней в изгнании тоскую
(«Бахчисарайский фонтан»).
В изгнаньи скучном каждый час,
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем
(«Горишь ли ты»).
Куда с надеждой и тоской
Ее желанья улетали
(«Всеволожскому»).
Туда летят желания мои
(«Желание»).
Мечты летели за мечтами
(«Руслан и Людмила», V).
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою
(«Взглянув когда-нибудь»).
Но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову
(«Домик в Коломне»).
Лечу к безвестному отважною мечтой
(«К Жуковскому»).
И думой им во след летит
(«Руслан и Людмила», I).
Наконец, иногда душевное состояние представляется Пушкину в виде воздушного существа, выделившегося из человека и реющего над ним:
Мечта знакомая вокруг меня летает
(«Погасло дневное светило»).
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой
(«Приметы»).
И сны зловещие летают
Над их преступной головой
(«Братья разбойники»).
И снова милые виденья
В часы ночного вдохновенья,
Волнуясь, легкою толпой
Несутся над моей главой
(«Евгений Онегин», I. 58–59, черн.).
Там доле яркие виденья…
Вились, летали надо мной
и там же дальше:
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом:
За мной повсюду он летал
(«Разг. книгопр. с поэтом»).
как в стихотворении к княгине З. А. Волконской:
И над задумчивым челом…
И вьется, и пылает гений.
Мы увидим дальше, что в «Илиаде» ярость Ахиллеса изображена совершенно так же – выделившейся наружу из него: вокруг его головы во время сражения пылает страшное пламя. Законы мифотворчества неизменны во все времена, им равно следуют и древнеэллинский рапсод, и русский поэт XIX столетия.
Столь же привычно Пушкину представление о душе как о жидкости, со всеми свойствами жидких тел. Душа в газообразном состоянии есть ее быстрое и равномерное движение в пространстве; душа как жидкость, во-первых, прикреплена к месту, заключена в некоторое вместилище, и во-вторых, подвержена температурным изменениям: согреваясь – волнуется или кипит, остывая – утихает. Здесь Пушкин чаще, чем где-нибудь, употребляет метонимии: грудь, сердце и кровь, либо как обозначения вместилищ, либо как синонимы душевной жидкости.
Для Пушкина нисколько не странно уподобление Байрона в его душевной жизни морю:
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим
(«К морю»).
Точно так же, – как жидкость, заключенную в водоем, – он изображает и собственную жизнь в известном наброске 1823 г.:
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Как уже сказано, Пушкин изображает душевную жидкость в двух состояниях: более сильного движения на месте – кипения, и менее сильного – волнения.
Я закипел, затрепетал
(«Выздоровление»).
любовник под окном
Трепещет и кипит
(«К вельможе»).
Младые граждане кипят и негодуют
(«Вадим»).
Он весь кипит, как самовар
(«Граф Нулин», черн.).
Вдруг витязь мой,
Вскипев…
(«Руслан и Людмила», II).
Кипящий Ленский
(«Евгений Онегин», VI).
Нетерпеливый конь кипит
(«Руслан и Людмила», V).
Конь героя,
Врага почуя, закипел
(Там же).
Кипят оседланные кони
(«Кавказский пленник»).
Я молод был.
Моя душа
В то время радостно кипела
(«Цыганы»).
И, закипев душой, терялся в нем
(«Гавриилиада»).
Душа кипит и замирает
(«Погасло дневное светило»).
мечтанья
Души кипящей и больной
(«Полтава»).
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной
(«Евгений Онегин», VI).
Тоскующей души холодное волненье
(«Напрасно, милый друг»).
Умы кипят – их нужно остудить
(«Борис Годунов»).
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом
(«Евгений Онегин», VI).
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит
(«А. М. Горчакову»).
О, нет, хоть юность в нем кипит
(«Друзьям»).
Не юноше, кипящему безумно
(«Борис Годунов»).
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
(«Евгений Онегин», I).
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом
(«Египетские ночи»).
Страстей кипящих буйный пир
(«Евгений Онегин», II, черн,).
Но чувства в нем кипят, и вновь
Мазепа ведает любовь
(«Полтава»).
И страсти в нем кипят с такою силой
(«Анджело», черн,),(Страсти)
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
(«Цыганы»).
И горькие кипели в сердце чувства
(«Вновь я посетил»).
Опять кипит воображенье
(«Евгений Онегин», I).
Мечты кипят
(«Воспоминание»).
Тобой кипят любви желанья
(«Подраж, на темы «Песни песней», черн,).
Желания кипят, я снова счастлив, молод
(«Осень»).
Но в нас кипят еще желанья
(«К Чаадаеву»).
В его груди кипит желанье
(«Какая ночь»).
Пой сердца юного кипящее желанье
(«А. А. Шишкову»).
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг
(«Борис Годунов»).
Кипя враждой нетерпеливой
(«Евгений Онегин», VI).
Рогдай весельем закипел
(«Руслан и Людмила», II).
А в сердце грех кипел
(«Анджело»).
Надеждой новою
Германия кипела
(«Недвижный страж дремал»).
В нем пунша и вина кипит всегдашний жар
(«К портрету Каверина»).
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга
(«Братья разбойники»).
С младенчества дух песен в нас горел
И дивное волненье мы познали
(«19 октября»).
Пылать – и разумом всечасно
Смирять волнение в крови
(«Евгений Онегин», VIII).
Младую грудь волнует новый жар
(«Гавриилиада»).
В те дни, когда от огненного взора
Мы чувствуем волнение в крови
(Там же).
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна
(«Руслан и Людмила», II).
пламенным волненьем
И бурями души моей
(«Не тем горжусь я»).
Ум сомненьем взволновал
(«Дар напрасный»).
Невольно предавался ум
Неизъяснимому волненью
(«Бахчисарайский фонтан»).
В волненьи бурных дум своих
(«Евгений Онегин», IV).
В волненьи своенравных дум
(«Руслан и Людмила», III).
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье
(«Таврида»).
И мыслей творческих напрасное волненье
(«Война»).
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье
(«В. Ф. Раевскому»: «Ты прав, мой друг»).
в черновой было: «И полноту кипучих, жарких дум».
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти
(«Полтава»).
Как юный жар твою волнует кровь
(«Брату»).
Когда нам кровь волнует женский лик
(«Борис Годунов»).
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь
(«Демон»).
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь
(«Евгений Онегин», II).
Представление о душевной жизни, как жидкости, облеклось у Пушкина и в другой образ: жизнь, питающая душу впечатлениями, сама есть вместилище жидкости, откуда душа пьет любовь, ревность и прочее. Этот образ он не раз рисовал целиком; таковы «три ключа», которые поят человека горячей струей юности, волною вдохновенья и холодной влагой забвенья. Обыкновенно он изображает жизнь в виде чаши:
Давно ли тайными судьбами
Нам жизни чаша подана?
Еще для нас она полна;
К ее краям прильнув устами,
Мы пьем восторги и любовь
(«Давно ли»).
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой
(«Кривцову»).
В составе этого образа всякое чувство, переживаемое человеком, представляется напитком, сладким или горьким, целебным или ядовитым. Так, в стихотворении «А. Шенье» свобода изображена в виде чаши, откуда льется в души целебная влага:
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бредит, жаждою томим.
Тот же образ, в особенности образ жидкого яда, повторен Пушкиным много раз.
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток
(«К вельможе»).
В ее объятиях я негу пил душой
(«Дорида»).
Не пей мучительной отравы
(«Когда твои младые лета»).
Ты пьешь волшебный яд желаний
(«Евгений Онегин», III).
Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой
(«Гасуб»).
По каплям, медленно, глотаю скуки яд
(«Зима. Что делать нам»).
До капли наслажденье пей
(«Стансы Толстому»).
И чашу пьет отрады безмятежной
(«Гавриилиада»).
Я хладно пил из чаши сладострастья
(«Позволь душе моей»).
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд
(«Как наше сердце своенравно»).
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд
(«Демон»).
В груди кипучий яд нося
(«Полтава»).
Я пил отраву в вашем взоре
(«Тимашевой»).
О, если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви,
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови
(«Мечтателю»).
До капли истощив раскаянья фиал
(«Воспоминание в Царском Селе»).
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы
(«Не тем горжусь я», черн,).
И вот уже с Филином
Веселье пьет она
(«Фавн и пастушка»).
В таком же смысле Пушкин употребляет глагол «упиваться» (сравн, выше: «Все ищет вновь упиться им» – нектаром свободы):
Воспоминаньем упоенный
(дважды: «К Кагульскому памятнику» [«Элегия», 1819 г,] и «Погасло дневное светило»).
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем
(Сцена из «Фауста»).
Пред нею, страстью упоенный
(«Руслан и Людмила», I).
новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
(«Моцарт и Сальери»).
Наконец твердое состояние духа есть, по Пушкину, как показано выше, холодность и, следовательно, неподвижность духа. Чувство, не изменяющееся в своем составе и не поддающееся воздействию извне, представляется Пушкину отверделым, причем нередко он изображает такое чувство, по аналогии с газообразным, как выделившееся из человека и давящее его извне, то есть как бремя. Так, он говорит:
Твердея в умысле своем
(«Полтава»).
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья
(«Кавказский пленник»).
в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток
(«Воспоминание»).
Забот и дум слагая груз
(«Земля и море»).
Влача в душе печали бремя
(«Руслан и Людмила», VI).
И тяжким бременем подавлен и согбен…
Мучительное бремя
Тягчит меня… влача свою веригу
(«Странник»).
Не только отдельное чувство твердеет, по мысли Пушкина: неподвижным становится и весь дух в целом. Такое общее состояние духа Пушкин определяет как его окаменение, часто указывая и причину этого явления, именно – убыль тепла:
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
(«Евгений Онегин», VI).
На поединках твердый, хладный
(Там же).
Но все прошло, остыла в сердце кровь…
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет
В ней чувств уж нет.
Так легкий лист дубрав
В ключах Кавказских каменеет.
(«Ты прав, мой друг»).
Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет:
В волненьи жизни так мертвеет
И ветреный, и пылкий нрав
(«Альб. Онегина»).
Здесь речи – лед, сердца – гранит
(«Ответ»: «Я вас узнал» [Е.Н. Ушаковой]).
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства
(«Братья разбойники»).
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас
(«Чернь»).
Для нежных чувств окаменел
(«Кавказский пленник»).
Окаменел мой дух жестокий
(«Братья разбойники»).
сердце старика,
Окаменелое годами
(«Полтава»).
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей
(«Анджело»).
Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня
(«Цыганы»).
Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:
то есть вдохновение – пламенно-газообразно: оно летает; воображение – жидкость: оно волнуется под действием жаркого вдохновения: и вся душа в целом подвержена обычным температурным превращениям жидкости: она остывает в жидком виде, потом все более сгущается, и наконец твердеет. Для Пушкина «огонь душевный» – синоним чрезвычайной подвижности духа, то есть быстрой смены чувств; напротив, твердое состояние души – косность души. Из этого представления естественно вырастает такой образ:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами:
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет{148}148
«Полтава», песнь I, строфа 5 (IV. С. 182).
[Закрыть] —
точное изображение раскаленного камня. Пушкин точно различает три состояния ума: газообразное, когда «ум далече улетает»; жидкое, когда «ум кипит» или «взволнован», например, сомненьем (полужидкое – «ум, еще в сужденьях зыбкий»), и твердое, когда ум «твердеет в умысле своем». В тех же трех формах он изображает отдельные мысли или «думы»: думы газообразные, летящие по воздуху; это думы наиболее интимные, «думы сердца», по его любимому выражению: «Все думы сердца к ней летят», в отличие от дум более плотных, находящихся в жидком состоянии, например:
и наконец, от дум еще более плотных, тяжкой массой «теснящихся в уме» или даже лежащих в уме, как «груз». В своем безотчетном созерцании, которое само клокочет огнем, Пушкин смешивает все обычные представления, опрокидывает установленные понятия и, как вулкан, выбрасывает наружу речения ослепительные и неожиданные; он способен сказать:
А в сердце грех кипел…{150}150
«Анджело», ч. II, строка 20 (IV. С. 259).
[Закрыть]
Мечта знакомая вокруг меня летает…{151}151
«Погасло дневное светило» (II. С. 7).
[Закрыть]
Мечты кипят…{152}152
«Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»).
[Закрыть]
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток{153}153
«К вельможе» (III. С. 160).
[Закрыть]
И т. п.
Мне остается рассмотреть последний отдел психологии Пушкина – его представление о человеческой речи. Легко заметить, что высшее, огненное состояние духа, и низшее, окаменелость духа, представлены у него неизменно бессловесными. Ангел молчит, Мария в «Бахчисарайском фонтане» молчит; мало говорят Анджело и Мазепа. Только среднее, жидкое состояние духа – «кипение» или «волнение» духа – есть, по Пушкину, исток слова: жидкое чувство как бы непосредственно изливается жидким же словом. Характерна одна его описка в черновой, противоречащая его собственному словоупотреблению:
И словом – искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые…
Здесь отчетливо нарисована картина чувства, изливающегося словом. Наоборот, в другой раз Пушкин изобразил речь жидкостью, льющеюся в душу слушателя:
что иногда
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы
(«Не тем горжусь я», черн.).
Этот образ речи-жидкости так внедрился в его сознание, что он безотчетно употребляет в серьезном, даже трагическом повествовании оборот, который можно принять за каламбур:
Полны вином, кипели чаши,
Кипели с ними речи наши
(«Полтава»).
как в другом месте шутя:
вечера
Где льются пунш и эпиграммы
(«В. В. Энгельгардту», черн.).
Этот образ внушает Пушкину такие речения, как «здесь речи – лед», то есть замерзшая жидкость, или сравнение благостной речи с елеем:
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
(«В часы забав»).
Речь, как душевный поток, разумеется, несет то самое количество жара, какой присущ духу, изливающемуся ею. Пушкин так изображает музыку Россини:
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят…
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые
(«Путешествие Евгения Онегина»).
и точно так же – поэзию Языкова:
Нет, не Кастальскою водой
Ты воспоил свою камену;
Пегас иную Иппокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой;
Она разымчива, пьяна,
Как сей напиток благородной,
Слиянье рому и вина
Без примеси воды негодной.
(«К Языкову»).
Так и в «Пророке» Пушкина пылающий уголь, заменивший сердце, естественно будет рождать огненный глагол. Предметным же содержанием речи является, конечно, то чувство, которое изливается ею; Пушкин пишет:
мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, полны тобою
(«Ночь»).
И, полны истины живой,
Текут элегии рекой
(«Евгений Онегин», IV).
его стихи
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются
(Там же, VI).
В нем (сонете) жар любви
Петрарка изливал
(«Сонет»).
Пред юной девой наконец
Он излиял свои страданья
(«Кавказский пленник»).
Я в воплях изливал души пронзенной муки
(«Странник»).
Излить мольбы, признанья, пени
(«Евгений Онегин», VIII).
И наконец любви тоска
В печальной речи излилася
(«Кавказский пленник»).
– в черновой было еще характернее: «стесненной речью пролилася»,
Может, я мешаю
Печали вашей вольно изливаться
(«Каменный гость»).
Пушкин много раз прибегал к этому образу речи-жидкости:
Слова лились, как будто их рождала
Не память робкая, но сердце
(«Каменный гость»).
(Душа) ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем,
и тотчас затем:
Минута – и стихи свободно потекут
(«Осень»).
Меж нами речь не так игриво льется
(«19 октября 1836 г,»).
Текут невинные беседы
(«Евгений Онегин», VII).
Его стихи
Звучат и льются
(Там же, V).
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут
(Там же, VIII, черн.)
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася
(«Борис Годунов»).
и стихов журчанье излилось
(«А, Шенье»).
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
(«Разг. книгопр. с поэтом»).
Я кончил рассказ о созерцании Пушкина, столь странном в эпоху рационалистической мысли и точного знания, и, однако, столь непосредственном и уверенном. Но всякое человеческое созерцание есть вместе и суждение; всякий образ действительности неизбежно венчается скрытой или сознаваемой системой более или менее последовательных оценок. В этом отношении Пушкин не имеет равных себе. Есть что-то первобытное, глубоко несовременное в цельности и органичности его мышления. Ни одна нота рефлексии или оглядки не нарушает чистоты его голоса, никакая примесь не замутила ясности его сознания; тот же единый образ-символ, из которого расцвело его созерцание, налился и вызрел, как сочный плод, его нравственным учением. Его физика есть его философия и этика.
Если жизнь есть движение или огонь, то, во-первых, сознательная воля человека, очевидно, не может иметь власти над нею[83]83
Воззрения Пушкина подробнее изложены мною в статье «Мудрость Пушкина».
[Закрыть]. Движение есть синоним свободы; огонь гаснет или разгорается по своему закону, которого мы не знаем. С точки зрения разума жизнь беззаконна, то есть в ней нет ни порядка, ни меры, которые были бы остановками. Отсюда фатализм и квиетизм Пушкина. Бессмысленно человеку ставить себе жизненные цели: сохранить жар в себе или остудить, воспламениться грехом или святостью. Он не волен в себе, ибо всем правит судьба. Во-вторых, так как живое хочет жить, то всякая остановка, покой, остылость и холод – мука для живого существа, и, наоборот, жар или движение – счастье. Поэтому единственный критерий оценок у Пушкина – температура. Так же, как Гераклит, он измеряет достоинство вещей, явлений, душевных состояний и личностей исключительно количеством жара, находящегося в них. Он не знает ни добра, ни зла, ни греха, ни праведности: для него существуют в мире только свободное, то есть непрерывное движение – и его замедления, только жар и холод. К этим двум положениям сводится вся нравственная философия Пушкина.
Это его выражения: «жизни огонь» и «хлад покоя». Он же сказал: – «мучением покоя в морях казненного». Он не устает славословить «свободу» и проклинать «закон», воспевать «жар в крови» – и оплакивать «души печальный хлад»; в его устах однозначны свобода и свет («Свободы яркий день вставал»), «священный сердца жар» – и «к высокому стремленье», но ужас, отвращение, презрение внушают ему «покой», «тишина», «хладная толпа», собрание, «где холодом сердца поражены», «сердце хладное, презревшее харит». Надо ясно уразуметь основное понятие его мировоззрения – свободу. Свобода для него не отвлеченное представление, но совершенно конкретный образ ничем не стесняемого самозаконного движения; оттого он говорит: «Где ты, гроза, символ свободы?» или изображает свободу в виде солнца – огня:
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило
(«А. Шенье»).
в черновой было еще: «Я зрел, когда ты разгорелось».
Общее Гераклиту и Пушкину восприятие мира, как движения или огня, естественно привело обоих к тождественному пониманию истины. Гераклит учил, что только приобщаясь божественному разуму, человек становится разумным. Поэтому он строго различал мнения двух родов: истинны те идеи, которые внушены индивидуальной душе Логосом, вселенским огнем, – и они огненной природы; напротив, мнения, порожденные остылостью души, то есть чувствами и ощущениями, ложны, и оттого ложны все раздельные знания, кроме тех, которые питает Логос. Точно также мыслит и Пушкин. Он полагает «солнце» – то есть огонь, – другими словами, абсолютную динамику человеческого духа, – единственным источником истинного познания, равно – поэтического и философского. Мы знаем, что поэзия, по его мысли, – огонь; но и правда – огонь; поэтому он в образе солнца обобщает «музы» и «разум»:
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
(«Вакхич. песня»).
Его свидетельство не оставляет сомнения. Подлинная правда для него всегда – пламенная:
И правду пылкую приличий хлад объемлет
(«Чаадаеву. В стране, где я забыл»).
Поэтому «правда» у него часто сочетается со «свободой»; он о себе говорит:
Поклонник правды и свободы
и в другом месте:
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
или иначе в черновой:
Устами правды и свободы
(«В. Ф. Раевскому»: «Ты прав, мой друг»).
Горящему духу он противопоставляет холодный ум:
Хладный ум угомонив
(«Евгений Онегин», IV).
и пламенной правде – холодную истину:
Пора унылых сожалений,
Холодной истины забот
(Стансы Толстому)
Уж хладной истины докучный вижу свет
(«А. А. Шишкову»).
Поэтому он ненавидит рассудочное знание; в черновых «Евгения Онегина» он дважды употребил выражение: «хладные науки» (в 20-й строфе 2-й песни, и в 3-й строфе 8-й песни); в «Сцене из Фауста» сказано:
Я проклял знаний ложный свет.
Только в этой связи получают смысл непонятные иначе заключительные строки его «Героя».
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! – Нет,
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Оставь герою сердце; что же
Он будет без него? Тиран!
Пушкин говорит этими стихами: Наполеон был герой, то есть огненный дух, а не тиран (синоним последней остылости духа, неподвижного устава); следовательно, у него несомненно было сердце, он был способен на такой порыв, – и, значит, легенда по своему смыслу верна, хотя бы конкретный факт, посещение чумного лазарета в Яффе, и был ложен. Пушкин говорит: эта легенда есть пламенная правда, правда об огне Наполеонова духа, а знание «строгого историка» – ложная истина о холоде его духа, одна из тех, какими питается холодная толпа. Он определяет, какое из двух мнений – правда, и какое – ложь, и, определив, выбирает правду и отвергает ложь. Если бы Пушкин знал то определение Гераклита: «Сухой блеск – душа наилучшая и мудрейшая», – он этими словами мог бы точно очертить Наполеона или Петра, какими он их видел:
Лик его ужасен,
Движенья быстры.
Он прекрасен,
Он весь – как Божия гроза.
Ни капли жидкого, хотя бы кипящего чувства, но молнийные вспышки предельно разожженного огня, – безудержной динамики духа.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
