Текст книги "Флоренский. Нельзя жить без Бога!"

Ты священным огнём меня разом увлёк

С Андреем Белым Флоренский познакомился в декабре 1903 года, когда вместе с университетскими друзьями посетил интеллектуальное собрание в доме поэта. Первый восторг от Белого был восторгом литературным: «Наконец-то в русской поэзии появилась свежесть и чистота. Как будто посыпался искрометный водопад драгоценных камней!» – восклицает Флоренский. По его прозорливому ощущению, именно младосимволисты, к которым вместе с Александром Блоком и Вячеславом Ивановым принадлежал Белый, явят новый век русской поэзии, поднимут её на высоту, сопоставимую с высотой пушкинского века.

Вскоре после знакомства Флоренский напишет глубокую рецензию на поэму Белого «Северная симфония», которую назовёт «поэмой мистического христианства», одолевающей исповедников оккультизма и позитивизма. В этой рецензии, опубликованной в «Новом пути» под названием «Спиритизм, как антихристианство», автор развивает идеи из статьи «О суеверии и чуде», но уже гораздо непримиримее высказывается о медиумах и спиритах. Поэма Белого в оценке Флоренского – не просто художественное открытие с особым языком, образами, версификацией, это путь духовного восхождения, на котором «чистые звуки серебряного колокола», «тепло и всё заливающий свет», «радостное упование и лёгкость душевная».

Младосимволисты вошли в литературу в ту пору, когда оскудела, померкла мировая философия, и потому весь груз вопросов бытия и познания лёг на поэтов. В дружбе Флоренского и Белого чаши поэзии и философии пришли в равновесие. Во многом благодаря Белому Флоренский всерьёз взялся за собственное поэтическое творчество, обрёл в стихах огонь жизни: «ты священным огнём меня разом увлёк» – напишет он в посвящении другу. Во многом благодаря Флоренскому Белый утвердился как мыслитель: «долгие, философские, нас самоопределяющие беседы» – охарактеризует он эту дружбу.

В подобных беседах Флоренский раскрыл для поэта философию его отца-математика. Примирил в Белом идеи профессора Бугаева с идеями символизма. Когда в 1910 году Белый выпустит книгу статей «Символизм», Флоренский отметит родство размышлений сына по ритмике русского стиха с аритмологией отца.

В подобных беседах получили новую жизнь идеи Владимира Соловьёва. Лично встречавшийся с философом, Белый явил его для Флоренского в ином свете: не как поборника грядущего «великого синтеза», а как апокалиптика. Белый писал, что после разговора с Соловьёвым «жил чувством конца, а также ощущением благодати новой последней эпохи благовествующего христианства», что совпадало с мироощущением и духовными поисками Флоренского. Именно в это время Флоренский глубоко задумывается над Софией – Премудростью Божьей, прозревает вместе с Андреем Белым Христа как золотое солнце, а Софию как небесную лазурь, о чём упоминает в неоконченной рецензии на сборник поэта «Золото в Лазури». Слияние золотого и лазурного рождает белый цвет, отсюда псевдоним поэта. Белый – «цвет грядущего», «цвет Богочеловечества», «цвет Церкви», цвет «дня восстания из мертвых».

Многое говорит о взаимоотношениях друзей их переписка, длившаяся с перерывами с 1904 по 1914 год. Она насчитывает всего двадцать два письма, но в ней вызревали ключевые идеи Флоренского о природе символа, главы об Утешителе, Софии и дружбе из книги «Столп и утверждение Истины». Флоренский и Белый могли «говорить символически, не уславливаясь в символике», им снились схожие сны об убеляющей крови жертвенного Агнца Апокалипсиса, оба они чаяли молитвенной встречи со Спасителем.

На пути между альфой и омегой мы уже ближе к омеге. Наш век окутан туманом, подобно веку первохристиан: в тумане всё далёкое не видно и лишь близкие предметы явственно различимы. Христос рядом с нами, всё второстепенное утонуло во мгле. Такими мыслями живёт Флоренский.

В христианстве «мир сей» прозрачен, как стекло: оставаясь «миром сим» он уже и иной мир. Стекло невозможно разбить, его можно только начисто протереть. «Мир сей» минус пыль – Мир Божий. Моё «Я» – стекло плюс пыль. Пыль – покров Тайны. Резко удалишь пыль – повлечёшь осуждение и погибель. Спасительное очищение постепенно. Только в таком очищении живёт чувство безвременности и ощущение приближения Христа. Так откликается Флоренскому Белый.

Друзей единили многие и многое. Белый познакомил Флоренского с символистами – Брюсовым, Мережковским, Гиппиус, с которыми до этого он состоял лишь в переписке. Флоренский ввёл Белого в историко-филологическое общество при Московском университете. Но главное, что в 1904–1905 годах, в период между окончанием университета и поступлением в Духовную академию, в пору наиболее томительной духовной жажды и «обретения пути», Белый стал для Флоренского тем единомышленником, которого он не нашёл ни в семье, ни среди преподавателей, ни среди однокурсников. Белый казался мудрее и талантливее остальных ровесников: «Белый камень таит // Полноту всех цветов. // Как железо магнит, // Он манит нас без слов», – напишет Флоренский в поэме «Белый камень», посвящённой другу.

Белый смотрел на мир под тем же углом зрения, ощущал то же, что и Флоренский, жаждал того же. Стремился к цельности и гармонии, чувствовал, что «религиозное прорвалось в сознание». Белый противостоял тому же, что претило Флоренскому. «Оказалось бытие призрачным. Глянула сквозь него чёрная тьма. Лихорадочную напряженность сменило созерцательное бездействие. Русло жизни отхлынуло в сторону. С ревом и грохотом мчалась по нём колесница пошлости», – пишет Белый в статье «Символизм как миропонимание». «Пошлость пробиралась во все щели, самый воздух был растворён скучной пошлостью. Наяву спали тяжёлым сном без сновидений – угарным», – вторит ему Флоренский. Белый стал тем другом, в котором, как в зеркале, Флоренский хотел увидеть самого себя.

Тем удивительнее и болезненнее был для него отказ поэта от вступления в «орден» друзей, в которых Флоренский видел создателей нового журнала. Робкие, уклончивые слова Белого послужили первым яблоком раздора: «Ещё не надеюсь на свои слабые силы, ещё слишком мало знаю участников (кроме Вас)»; «душой примыкаю к Вам, считайте меня искренним и преданным делу доброжелателем».

С течением времени Флоренский и Белый соберут обильный урожай раздора, и то, что изначально единило, станет отдалять их друг от друга. Но пока, в 1904 году, они братья, духовные братья, чада общего духовника – старца Антония (Флоренсова).

Золотое сердце

Келья Донского монастыря. В гостиной со страхом и с трепетом Флоренский ожидает приёма. В дальней комнате шелест страниц, негромкие слова, размеренное чтение – молитва. Мгновение тишины – и вот твёрдой поступью, в белом подряснике, в остроконечной скуфье вошёл старец Антоний (Флоренсов). Благословил гостя широким жестом, усадил в кресло, сам сел напротив.

Было в его образе что-то орлиное: поступь – полёт, благословение – взмах крыльев, взгляд – тоже орлий. Старец любил повторять: «Владыки недаром стоят на орлецах – весь мир обозревают». В своём горнем парении епископ Антоний был пастырем Вселенской Церкви, сторонился всего земного, тяготился бюрократической стороной епархиальной жизни. Молитва и просвещение стали его главными делами. Всюду, где был епископом: в Самаре, Симбирске, Волыни, Вологде, – обустраивал он семинарии и духовные училища. Будучи ректором, сам преподавал древние языки и слыл строгим учителем.

Немало за годы служения перенёс он испытаний – хулили, клеветали, доносили, – а в итоге Бог всегда являл людям непорочность владыки. Но физическое здоровье было подорвано. Уже в 1898 году, в пятьдесят лет, епископ Антоний попросился на покой в Донской монастырь. Но интерес к просвещению, науке не угас. Особенно дорог оставался пастырю греческий язык: «славянское Евангелие логичнее русского, греческое – логичнее славянского. Читайте Писание на греческом – там полнота смысла. Язык этот во времена Спасителя был общепринятым языком Палестины, и на нём мог говорить Христос и ученики Его. Европа отреклась от греческого, взлелеяла суровую латынь, а нам он дорог, нам нужен – язык нашего крещения, услышанный когда-то посланцами князя Владимира». Владыка настолько глубоко вникал в тонкости перевода и погружался в этимологию, что порой за советом к нему обращались университетские профессора-лингвисты. В своём постижении слова он будто кормил с руки орла апостола-евангелиста Иоанна: «В начале было Слово…»

Интерес к языку влёк за собой интерес к языческой античности. Владыка, как и философ С. Н. Трубецкой, видел в ней предчувствие Христа. «Древняя философия – говорил он – природная, естественная, прозрачная, а нынешняя – сплошной туман: войдёшь, сделаешь пару шагов – и уже заблудился». Познания владыки были очень широки, он никого и ничего огульно не отрицал, был готов принять всё, что спасительно для души. Он хорошо знал психологию, следил за современной литературой, отчего снискал особенную любовь интеллигенции.

Мережковский, идеолог «нового религиозного сознания», после беседы со старцем Антонием воскликнул: «Нельзя разрывать с двухтысячелетним опытом Церкви!» Поэт, толстовец Леонид Семёнов признавался: «Я не знаю, кто больше – Толстой или этот епископ». «Капризным дитя» владыки стал Андрей Белый, которого тот всеми силами пытался уберечь от морока оккультизма. Духовным сыном был Алексей Петровский – будущий искусствовед, коллекционер, лучший советский специалист по библиотечному делу, а в начале ХХ века студент Московской Духовной академии. Именно он в феврале 1904 года привёл в заветную келью Донского монастыря Флоренского.

Слава о владыке Антонии как о старце распространилась в 1903 году, когда в Сарове на открытии мощей преподобного Серафима Саровского он дал глухонемой девочке съесть горсть муки и та заговорила. С этих пор люди стали приходить к нему как к провидцу и чудотворцу. Но он старался удалиться от суетной мирской славы. Старец считал, что каждый в меру своих сил наделён способностью либо к отцовской, либо к материнской любви: отец всегда занят большим делом, мать же хлопочет с малыми детьми, её любовь – потаённая, «затворная», без свидетелей. Именно такую любовь старец нёс своим чадам. Он пролагал к каждому особый путь: кому спасительнее была учёная беседа, кому – исповедь, кому – молитва.

В своей материнской любви старец бывал и по-отечески строг, но при любой суровости в его глазах оставался «кусочек ясного неба». Именно это «небушко» сделало для Флоренского старца Антония родным с первой встречи, напомнило очи так рано ушедшей тёти Юли. Ещё промыслительным показалось сходство фамилий – Флоренский и Флоренсов, – явно произраставших из общего корня.

Стала первая встреча со старцем для Флоренского беседой или исповедью – неизвестно. Но выпускника Московского университета тогда в первую очередь тревожил вопрос о выборе дальнейшего пути.

– Владыка, я порой перестаю чувствовать Христа. Не то чтобы сомневаюсь в его существовании. Нет. Просто становлюсь равнодушным, ощущаю, что «не холоден и не горяч». Мне кажется, я понял, как с этим бороться: нужна деятельность, не сама по себе, не деятельность ради деятельности, а во имя Христа, ради Христа. Только тогда живёшь с Ним. Я жажду такой деятельности непрестанно и вижу её только в монашестве. Но родители не принимают моего выбора. Я рос в благочестивой, но нерелигиозной семье. Религией отца и матери была семья, они положили на неё свои жизни, ничего не пожалев для детей. И вот теперь, когда мы выросли, семья стала рушиться. Нет вражды друг меж другом, но каждый как-то сам по себе. Нет единства, нет единения, которое, мне очевидно, возможно только во Христе. Но родителей в том не убедить, они должны прийти к этому сами, своим путём. Сейчас в моей жажде монашества они видят следствие семейного разлада. И теперь, владыка, я не знаю, какому евангельскому слову следовать: «Почитай отца и мать своих» или «Возьми крест свой и иди за Мною».

– Вы ещё не представляете, что такое монашество. Видимо, о нём известно Вам только из литературы. Желание монашества может быть или истинным – когда оно по Божьей воле; или ложным – когда есть только личное самомнение и самовольное смирение. Не стоит торопиться: если Ваше монашество угодно Богу, оно от Вас не уйдёт. Нужно набраться терпения и раньше времени не говорить о своём желании, тем более не следует смущать им отца и мать. По-моему, пока Вам лучше поступить в Духовную академию, получив на то родительское благословение. А по её окончании посмотрим, как быть дальше.

Старец давал советы, только когда чувствовал, что завоевал прочное место в сердце человека, когда до дна погружался в его положение и говорил с ним, как с родным, когда в ответ впускал человека в своё «золотое сердце». И потом уже в пастырском руководстве не жалел духовных богатств.

Ещё не разрешив сомнений, Флоренский на лето 1904 года уехал в Тифлис. Оттуда он отправился в путешествие на высокогорный перевал Цхра-Цхаро. «Девять родников» значит имя его: девять живоносных источников текут здесь, и каждый своими переливами рождает таинственную музыку, несёт небесную весть миру. Припади губами, взором, душой – утоли жажду. С вершины в 2709 метров Кавказ открывается во всём величии, мощи и красоте. На пятьсот верст видны снежные шапки, изгибы гор, будто хребет сказочного существа, уснувшего миллионы лет назад. Здесь солнце ярче, звезды в ночи из-за прозрачного воздуха кажутся ближе. Здесь облака можно зачерпнуть рукой и испить небесного млека. Взирая с такой высоты, осознаёшь, что царство Бога твоего не от мира сего.

Это был своеобразный интеллектуальный затвор. Уйдя в горы, Флоренский будто попытался приблизиться к той высоте, на которой летал орлий дух старца Антония. Гимназия, университет, естественные науки и математика, толстовство и соловьёвство, символистская поэзия – всё требовало в душе окончательной расчистки.

Результатом этого стала работа «Эмпирея и Эмпирия». Она представляет собой беседу позитивиста (А) и верующего (В), столкновение двух сфер: эмпирии – сферы научного опыта, и эмпиреи – сферы религиозной мистики, обозначение для которой Флоренский придумал как производную от античного и средневекового именования наивысшей области неба.

В считает, что полнота познания возможна лишь в религиозном опыте, в опыте традиционной православной церкви. А пытается возразить собеседнику и уточнить его позицию, уподобляясь то Понтию Пилату, то Великому инквизитору Достоевского. Он трактует Боговоплощение как результат череды событий, последовавших за грехопадением. Евангельские чудеса он старается промерить чувственным опытом, что дан зрением, слухом, осязанием, ставит под сомнение всё не укладывающееся в материалистическое сознание.

В, в свою очередь, не отрицая чувственного опыта, но говоря о его ограниченности, выделяет несколько способов различения объектов. Внешний – условно метод геометрии, которая способна определить облик предметов, но, например, не может отличить кусок стекла от идеально прозрачного льда такой же формы. Здесь во многом Флоренский обозначил мышление своего отца, и, кажется, представлял собеседником именно его в этой части диалога.

Внутренний способ охватывает область нравственности, для которой не достаточно внешних проявлений человека, а необходимо вникнуть в подлинные мотивы поступков. Так благодетель может благодетельствовать не из искренних побуждений, а лишь из желания прослыть таковым. Внутренний способ – способ Толстого.

Умозрительный способ применим в области математических абстракций, он позволяет постичь соотношение между стороной квадрата и его диагональю, постичь символы бесконечности и принципы аритмологии. Таково мышление профессора Бугаева.

И в каждом случае – неполнота, отсутствие Истины. Ни геометрия, ни алгебра, ни этика; ни линия, ни число, ни совесть не в состоянии постичь, как вино претворяется в кровь, а хлеб – в тело Господне. Не в состоянии постичь, чем таинство отличается от церемонии и как после причастия Христос сотворяет «обитель в сердце» человека. Это мистический опыт, это то, что прозревается такими очами, как у старца Антония (Флоренсова).

Эмпирия – нотные знаки. Эмпирея – музыка, записанная нотными знаками. Флоренский завершал свою беседу, и на горном перевале звучала музыка.

Большая келья преподобного Сергия

«В монастырь не уходят, в монастырь приходят» – откровение, часто звучащее среди монашествующих. Пытался ли Флоренский уйти в монастырь, скрыться от суеты, позитивизма, родительской нерелигиозности, интеллигентских попыток реформировать традиционную Православную церковь, или же, действительно, желал прийти за умиротворением, за благодатью, за силами, с которыми можно молиться за весь мир – ведомо только Богу. Очевидны лишь сомнения, борения, тревога в его душе.

Неслучайно в эту пору он пишет работу о Гамлете. Флоренский воспринимает его как фигуру переходного периода, когда одна эпоха уже зачахла, а другая ещё не проросла. Принц Датский оказывается на стыке времён, в самом водовороте перемен, где гниль датского королевства порождена в первую очередь безверием: «Подгнили не только люди с их личной волей; подгнили не только внешние порядки; подгнило не только исполнение правды, – сама правда подгнила, подгнил принцип жизни, подгнил, страшно сказать, бог, и пустыми очами глядит в такие моменты серое небо. Безверье – охлажденье – равнодушье». Гамлет – «неудавшийся пророк», которому предстояло спасти выбившееся из колеи время: либо затормозить его и вернуть на прежний путь, либо вывести на иную дорогу. Но шекспировскому герою не удалось ни того ни другого – и в том его трагедия.

Из размышлений Флоренского можно вывести два типа гамлетизма – социальный и личный. Первый – борьба древней и новой правды: «Колеблются престолы, новое молодое племя рвется к мировластительству, вырывает скипетры и державы. А старые боги готовы пасть в черный Тартар, чтобы колебать оттуда почву нового религиозного сознания». Эти слова Флоренского звучат поразительным пророчеством о том, что случится в России примерно через полтора десятилетия. Личный же гамлетизм – это метания конкретного человека, в случае Флоренского – выбор между семьёй и монашеством.

Важно отметить, что стремление к монастырю было порывом целого поколения. Молодёжь, в начале ХХ века обратившаяся к церкви, в большинстве своём грезила не о белом духовенстве и даже не о том монашестве, что ищет уединения в монастырях, куда знают дорогу суетные миряне, – мечтала о скитах, отшельничестве, подвижничестве. Быть может, эти молодые пламенные сердца смущало то, что церковь к тому времени стала представлять собой в большей степени социальный институт, а не «столп и утверждение истины». В церкви иссякала мистика как опыт молитвенного общения со Христом, церковь всё быстрее и быстрее сходила с Маковца преподобного Сергия – с небесной высоты. Многие из этих молодых людей своим служением, самоотвержением и мученичеством вознесут церковь на апостольскую высоту, а иные постепенно отдалятся от неё, опалённые пламенем собственных сердец, станут антропософами или революционерами. От этого «опаления» стремился уберечь Флоренского старец Антоний, прозрев для духовного сына спасительный путь, который вёл в Московскую Духовную академию.

Спасительность такого пути осознал и сам Флоренский, когда ещё студентом университета, весной 1904 года, по совету духовника впервые посетил Академию. Тогда он познакомился и сразу сблизился с ректором епископом Евдокимом (Мещерским). Тот даже пригласил его с собой в летнюю поездку в Соловецкий монастырь. Но Богу была угодна иная встреча Флоренского с Соловками – она случится через тридцать лет.

А осенью 1904-го, всё же благословлённый родителями, Флоренский был зачислен в МДА без экзаменов как уже окончивший университетский курс. Тесное общение с ректором продолжилось, взаимопонимание укрепилось, хотя Флоренский ощущал, что у епископа Евдокима «недостаточно мистичности». Позднее этот недостаток станет одной из причин ухода епископа в обновленчество, которое без мистичности тоже вполне обходилось. Но на посту ректора МДА епископ Евдоким умел располагать к себе людей, сплачивать вокруг себя учащихся, решительно вступаться за них в сложных ситуациях.

Академия по-настоящему была домом и семьёй. Здесь, в отличие от университета, Флоренский быстро нашёл множество единомышленников, людей, близких по духу. Если в университете – равнодушие, прагматизм, зависть, лень, то в Академии – «ясные, прозрачные, очень глубокие души», «детскость», «умение по-детски радоваться всему, усматривать глубокое, интересное и живое в том, что у нас считается надоевшим». Большое благо Флоренский видел в том, что Академия «изолирована от города»: это сохраняло «свежесть и большую работоспособность». И сегодня, через более чем столетие, ощущаешь в Академии ту умиротворённость, интеллектуальную и молитвенную сосредоточенность, которую с такой радостью обрёл Флоренский. Находясь на территории лавры, Академия становится «большой кельей Преподобного Сергия», пребывает под молитвенным покровом «игумена земли Русской». Здесь учащиеся становятся братией. Вот тот самый «монастырь», который был спасителен для Флоренского.

Этот «монастырь», даровав желанное служение Христу, не потребовал отречения от светского знания. Флоренский не раз подчеркнёт, что Духовная академия – это не только обитель Сергия Радонежского, но и Академия Платона, располагающаяся «в глуши, в уединении», «в месте, способствующем созерцанию жизни». Неслучайно само именование: не «училище», не «университет» или «институт», а именно «Академия». Неслучайно, что у истоков её стоял тоже Платон – митрополит Московский Платон (Левшин), бывший ректором Троице-Сергиевой семинарии и создавший Вифанскую семинарию, на основе которых и возникла в 1814 году МДА. Неслучайно Академия настраивает на вдумчивый разговор – диалог, через который люди постигают друг друга и всё окружающее. Неслучайно одну из семестровых работ на 1-м курсе Флоренский посвящает Оригену – христианскому философу и ученику неоплатоника.

Божья воля, которой отдался Флоренский в Московской Духовной академии, привела его и в «платоновскую рощу» науки, и в Гефсиманский сад – монашеский скит, где случилась ещё одна встреча, определившая духовное возрастание молодого человека.