Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

Робость сковывает добродушного хозяина, связывает по рукам и ногам, и я спешу развеять сгустившиеся над нашими головами тучи слегка запоздалыми словами искреннего восхищения комнатой профессора, её красотой и уникальной обстановкой, сиречь его прекрасным резным шкафом эпохи Людовика Четырнадцатого с потайным замком, да султанской кроватью под балдахином, инкрустированной золотом и благородными самоцветами.

– …А о вашем великолепном собрании полотен уж и слов не подобрать; да, ведь мы о нём уже говорили!

Однако моё фармазонство не ложится на душу профессору, он обрекает себя на серьёзность своей бесконечной уверенностью в том, что наверняка знает имя распятого на картине Мунка человека.

– Ну, вот что, профессор, – говорю я тогда, уверенный, в свою очередь, в том, что получу отрицательный ответ, – эту картину я забираю, иначе она выйдет вам боком, и вы засмотрите её до дыр.

На моё удивление, он отворачивается, и равнодушно машет рукой:

– Она ваша, забирайте…

Я, полушутливо:

– Эге, вот что за сюрприз вы мне обещали! Да где ж видано, чтобы свой подарок выпрашивали, вырывали с мясом!

Настроение профессора от этого чуть приподнимается, он натужно и устало улыбается, и говорит:

– Нет, разумеется, это не то, о чём я говорил.

– А что же, дружище? Давайте, карты на стол, удивляйте! Что там у вас, флеш-рояль, или покер? Вы умеете хранить тайны, должен заметить – сложно найти лицо, непроницаемей вашего.

– Нет. Нечто, что способно обрадовать вас…

– О, это нелегко!

– Да, но, тем не менее, и такой человек, как вы, думаю, может быть чем-то пленён.

– Даже так!? Но погодите, додумаюсь: чучело доктора Стига? Нет? Неужто, его голова в формалине?..

И точно камень с души! Сигварт забывается и смеётся в забвении:

– К нашему уважаемому господину доктору это не имеет касательства!

– Тогда не знаю! Сдаюсь на милость победителя; коль уж мне удалось вытянуть вас из состояния тоски, пусть и временно, я готов поступиться чем-то. Вы знаете, я – большой любитель удивляться, куда больший, чем вы охочи до живописи, и я сгораю от нетерпения.

– Одну минутку… – говорит профессор и лезет куда-то в свой шкаф, замечательный шкаф, принадлежавший некогда герцогине де Монпансье, в котором та имела обыкновение прятать своих многочисленных любовников, порою, что и нескольких зараз.

И будто бы он вытаскивает оттуда иссохшую мумию какого-то искателя приключений-шевалье, или припрятанную века два назад любовную переписку? Да нет же, чёрта с два – свёрнутый трубочкой большой лист бумаги, старую афишу, щербатую местами, помятую и выцветшую!

– Что это, профессор, – торжественным баритоном спрашиваю я, – потёртый временем манускрипт, документ эпохи, или утерянное, но вновь обретённое Евангелие?

Лицо профессора вновь обретает скорбный вид, словно бы он копается в собственной памяти, доискивается от неё истины, насильно вырывает факты из лап забвения, и это даётся ему нелегко.

– Знаете, – медленно выговаривая и взвешивая слова, начинает он, – я некоторым образом связан с Россией, – и тут же виновато пожимает плечами, – вот именно, что некоторым образом… Казалось бы! Где мы и где Россия! И там всегда бури, и там всегда страсти – что общего у меня, тихого и спокойного человека, северянина, с Ней. Но, всё же… В двадцать втором году, здесь, в Осло, давал концерты ваш Шаляпин, великий человек, глыба, высеченная из местного гранита. Мы с моей покойной ныне супругой решили сходить на Фауста – говорили, будто там Шаляпин особенно хорош – и не разочаровались. Его Мефистофель был нечто! Поражающий воображение, грандиозный, таинственный, мистический! Вот эта афиша, – тут он полностью разворачивает её, – воспоминание о том времени, не особо счастливом для меня, нужно признать, но, тем не менее, примечательном именно тем моментом. Одним словом, всё, что я теперь помню о том годе, касается именно Шаляпина-Мефистофеля, и ничего более: это забавно, ничего больше не помню, все года с их событиями спрессовались в единую массу – и двадцать первый, и двадцать второй, и двадцать третий – вернее помнить-то помню что-то, но не могу определить год.

Сказал и протягивает афишу мне; я принимаю её с трепетом в душе.

– Только гранит был не норвежский, а русский… – торжественно говорю я, склонив голову.

Вот где неожиданность так неожиданность! Старая афиша с едва различимым портретом Шаляпина в образе Мефистофеля; пожалуй, и в самом деле, голова доктора в формалине не была бы столь удивительна, как этот измятый, покусанный временем, лист бумаги. Афиша на норвежском языке, но имя с фамилией артиста и название главной роли дублированы по-русски! Это трогает меня, обезоруживает, в голове, ни с того ни с сего, начинает звучать какой-то старинный русский романс, и в отдалении, где-то очень-очень далеко, звон бокалов, и журчание ручья по камням, тихое-тихое журчание, словно шепот. А затем… затем широкая песня косарей на заливных лугах на Днепре, разносящаяся звонко по миру, по всему этому огромному сияющему миру детства, и скрип дрожек по побитой весенними дождями дороге, на которых я уезжал из родного дома навсегда. Лес шумит по сторонам, небо царственно высоко и глубоко, как бездонный океан, а посреди него – солнце, ярко-сочный диковинный плод, брызжущий светом в разные стороны, словно бы Некто сжал его в огромной ладони как можно сильнее. Господи, ты ли это?! Тебя ли слышу я, вижу тебя ли во всех своих тяготах и томлениях, радостях и скорбях? Либо же это злорадно смеющийся страж Преисподней, с немигающим взглядом, льстиво улыбающийся, вновь и вновь предлагает мне славу в обмен на бессмертную мою душу? Я не делаюсь таким, как они, я слушаю и того, и другого, я мотаю на ус то, что можно, и выбрасываю плевела, я сам по себе, но вот и меня начинают одолевать, но вот и меня ломают об колено – хорошо бы, если б не было это воздаянием за прожитую жизнь и неизбежные её ошибки. Но… мне больно; голову сжимает в тисках, и грудь давит пудовыми скорбями… Господи, как мне больно!

– И со мной случается так, профессор, – тяжело дыша, говорю я, и, словно родное дитя, прижимаю к груди сигвартову афишу, – что время кажется тягучей однородной массой. Вы не одиноки! Порой не понять, от Бога это всё либо от лукавого, кто из несущих властное бремя над смертными посылает такие испытания, с которыми не может существовать человек? А, быть может, и они оба, точно соревнуясь между собой, либо заключив союз, насылают на человека бурю воспоминаний, по сравнению с которыми и наша обыденная телесная боль, причиной которой – хворь, хоть бы и смертельная – так, пустячок.

И глядя на меня, профессору вновь приходится извиняться: а он пугается не на шутку, и руки его трясутся мелкой дрожью, хотя больше, всё-таки, от воодушевления собственной памятью, также как и у меня проснувшейся совсем не вовремя. Он тут же предлагает мне стул – да, мы что-то совсем забыли, несчастные, за живописью о том, что уже не так молоды! – стакан воды, он хочет распахнуть окно пошире, чтобы разогнать спёртый больной воздух:

– …Хоть лично мне и не по душе сквозняк…

– Нет, не переживайте, профессор, – отвечаю я, чуть переведя дух, – что-то кольнуло меня в пятку, она разболелась и ноет – у вас тут живут скорпионы, должно быть?

Сигварт, пожимая плечами:

– Нет никаких скорпионов, даже и клопов всех повывели…

– Так уж и нет! Что же меня укусило? Ба, я же знал, что вы на самом деле – ассасин, и вот ручной скорпион при вас. Скорпионы – ядовитые твари, созданные нам на погибель; скоро я умру в страшных муках…

Это был приступ, временное помешательство, волна, накрывшая с головой отхлынувшая – век бы ей не возвращаться. Истинная боль, которую я так жду, придёт позже, пока же – я ещё не отягощён ею. Бухаюсь на стул, выпиваю залпом переданный хозяином стакан воды: мне гораздо легче, только в голове шумит, и слабость птицей щебечет в висках. Смотрю на всё ещё взволнованного и покрытого испариной Сигварта, и прошу его не переживать так сильно из-за случившегося; это была выдумка, игра, нашедшая созвучие со временным состоянием, голова закружилась от великолепия обстановки в комнате, да и только. Да ещё и эта волнительная афиша…

– Она ваша, Лёкк! – тепло говорит мне Сигварт, переживающий гораздо больше меня самого, и присаживается на кровать напротив.

Моя! Что ж, у меня не в чести ломаться да отнекиваться – я принимаю этот чудесный дар с благоговением, как самую большую драгоценность, принимаю и со всей возможной учтивостью благодарю профессора.

Тот, расплываясь в улыбке:

– И картину…

– Что картину? – интересуюсь я.

– Можете забирать, она же вам по душе! Так берите, ради Бога, мне-то она зачем!

– А, вы о «Голгофе»… По этому поводу меня посетила идея, она не так проста, как кажется. Давайте сделаем так, как я хотел изначально – поменяем картины местами, мою повесим сюда, вашу – ко мне.

Сигварт пожимает плечами:

– Не понимаю эту идею! Но так вас и прежде далеко не все понимали – так что я в большой компании.

– Не берите в голову, профессор. Хочу всего лишь порадовать нашего дорогого доктора…

– Полагаете, картина у вас обрадует его? Сомнительная радость, откровенно говоря.

– Обрадует, не сомневайтесь! Поверьте, доктора я изучил неплохо…

– Ах, да, я и думать забыл, – совершенно серьёзно говорит профессор, – вы ведь с ним в таких хороших отношениях.

Я смотрю в его глаза – они светятся уверенностью в этих словах – и отвечаю без намёка на шутку:

– Да, мы как отец с сыном, почти родственники… – и тут же добавляю: – Так и вы же с ним на короткой ноге, не так ли?

– Что вы, что вы, – машет он рукой, – мы совершенно чужие, я не понимаю его, он – меня, хотя и пытается, нужно отдать должное.

– Знаю, доктор имел с вами несколько продолжительных бесед. Замечу вам, такое внимание он не оказывает никому здесь, даже и мне; определённо, вам есть, чем гордиться!

Профессор, смущённо:

– Мы говорили недолго и вовсе не так доверительно…

– …Но после этого вы стали завсегдатаем парка.

– Вот, решил не коснеть в четырёх стенах – вполне обоснованное решение.

– То есть вы поступили сообразно совету доктора.

– Можно и так сказать, – вздыхает Сигварт. – Наверное, в моей ситуации нужно следовать советам врача, и мне это видится не самым плохим решением.

– Вполне резонно, профессор, но вряд ли вы во всём пошли на поводу у доктора. Вы заметили, полагаю, он любит вспоминать фарисеев и мытарей в дело и не в дело, он такой, наш доктор. Предупреждал он вас держаться подальше от них, от людей, в душе которых нет ничего святого, которые и сами, хоть и еле ходят, плетутся в ад прямиком, и остальных туда затащат, дай им только волю?

Сигварт задумывается.

– Да, предупреждал, было что-то подобное. Но так ведь это ерунда, игра, как вы изволили заметить. Стоит ли придавать значение всем словам одного человека?

– Но он же доктор! – подмигиваю я. – Умный человек с рациональным мировоззрением, вся эта мистическая и религиозная шелуха – не для него.

– Что с того!? Тут уж, извините меня, он болтает какую-то чушь. Не может он, что ли, ошибаться? Какие ещё фарисеи, какие ещё мытари!?

– Вовсе это и не чушь, дорогой профессор, и все слова его не бессмысленны, в них, напротив, слишком много смысла, чересчур.

– Что ж, если вы так думаете…

– Значит, вы всё же пошли наперекор ему! – заключаю я и улыбаюсь.

Немой вопрос от Сигварта, на который я не даю ответа – к чему? Рассказывать, как стал случайным свидетелем их с доктором беседы, где доктор проповедовал профессору свои богословские идеи и клеймил еретиков направо и налево? Рассказывать, сколь долго сам размышлял перед тем, как явиться сюда? Ха, когда в небе вспыхивает и прогорает звезда, много ли смертных задаётся вопросами, отчего так случилось – да один из тысячи! – остальные же слепо покоряются обстоятельствам и глядят вперёд что будет дальше. Прогорклая правда лучше самой сладостной лжи, говорите? Ну, так внимайте правде, не трепещите и не страшитесь – то, чего вам так хотелось, исполнится. И не будет на земле никакой надежды, кроме той, что вы сами создадите себе, с превеликим трудом различая во тьме силуэты грядущих радостей.

И мы снимаем сигвартову картину со стены, и вешаем взамен мой «Крик»; дело, доступное обычному человеку за пару минут и не стоящее никаких усилий, занимает у нас четверть часа, не меньше. Ну, и пусть: спешить некуда, да и лишний шум, связанный со спешкой, ни к чему.

Сигварт хоть так и не понимает до конца мою задумку, в конце концов, проникается хоть какой-то деятельностью, и не задаёт никаких вопросов. Возможно, назавтра это будет предано им забвенью, и с упорством начнёт доказывать он, что «Крик» висел на его стене с самого начала, с самых тех пор, что живёт он в этой комнате, а это тысяча лет без малого, возможно, что и потребует свою ненаглядную «Голгофу» обратно, заявив о пропаже или, того хуже, о грабеже. Но теперь я не думаю о пертурбациях сигвартовой памяти – всё же и я далеко не безгрешен тут – я думаю о том, что могла бы эта память сохранить. Любопытно будет вопросить его о происходивших здесь событиях, об афише и о картинах Мунка, о докторе и возведённом на Голгофу человеке. Станет ли профессор в который раз рассказывать мне о своих сыновьях и внуках, забавно путаясь в их количестве, вместо того, чтобы предметно вспомнить, что именно советовал ему в откровенных беседах доктор Стиг – кто знает! Однако может статься и так, что забывчивость Сигварта однажды выйдет мне боком, особенно если он вдруг вспомнит что-то в не совсем подходящий момент.

X

Разумеется, доктор Стиг скоро пронюхал о наших посиделках с Сигвартом; ничего иного и ожидать было нельзя – всё повторяется на земле, и профессор идёт по стопам покойного Шмидта, большого любителя задавать вопросы. Милость доктора тут же сменяется гневом, а пряник – кнутом, и вот уже выясняется, что свежий воздух нашего парка не так уж и полезен для здоровья Сигварта, как предполагалось прежде, в его состоянии наметились ухудшения, худшие подозрения подтверждены – треклятая тоска, злая старуха в чёрном клобуке, опять берёт своё. О, это та вещь, с которой не совладать так просто!

– Вы в точности следовали моим советам, дорогой друг? – пронзающий взгляд доктора испытывает профессорское нутро на прочность, копаясь в ней, сдюжит тот или нет.

А Сигварту всё одно: юродиво-блаженный непропорционально вытянутый, переходящий у подбородка в наконечник копья овал лица, тёмные жилистые руки, скрещённые на груди, выдают философскую натуру, а взгляд, в противовес Стигову, рассеян, рассредоточен. Всецело покорившимся судьбе выглядит он, однако доктору ли не знать, насколько обманчивым бывает первое, да и многие последующие, впечатление.

– Советам какого рода, – вяло спрашивает профессор, – избавиться от афиши, верно?

– Какой ещё афиши? – доктор весь в непонимании.

– Ну, как же, афиши Гудини – мои сыновья были маленькими, и, будучи в Америке, мы ходили на цирк Гудини, от представления осталась афиша, она всегда со мной, как память, как напоминание о далёких счастливых деньках. Кажется, вы просили меня сжечь её, ведь так? Чтобы не бередить память, чтобы не дразнить тоску… Бог ты мой, доктор, как вы могли помыслить, чтобы я решился на такое!

Доктор, заикаясь от неожиданности:

– Да, так и было, но вы не последовали совету, насколько я понимаю. Вот в чём беда! А я уже видел свет в конце тоннеля…

О, это надо было видеть, а я, несчастный, только затем узнал об этом, случайно, как и всё происходящее в нашей жизни. Фрёкен Андерсен, Джулия, с круглыми от изумления глазами, рассказывала о поразившем её факте Бригитте, другой сиделке, а я остановился поодаль и силился не помереть со смеху, делая вид, вдобавок, что совсем ничего не слышу, когда они озирались по сторонам.

– Надо подумать! И что же дальше? – любопытству Бригитты, круглолицей молодки с россыпью сизых веснушек на носу и пухлыми губами, нет предела.

Вместо ответа Джулия легонько щёлкает пальцем по её веснушчатому носу:

– Много будешь знать…

И они вновь озираются, на сей раз куда более легкомысленно, и начинают болтать себе о другом.

А что может быть дальше с профессором? Жив, почти что здоров, сидит себе в комнате посиживает… Профессору прописываются новые таблетки, и рекомендуется постельный режим, «добровольно», кто бы что ни думал, а доктор с наморщенным лбом принимается выдумывать нам новые пакости. Нет, всё же, предсказуемость – это не про него!

***

Когда же будет снег?!

Ноябрь на последнем издыхании, его судороги холодны и надрывны, исход неизбежен, а саван… саван так и не соткан. Уступит осень зиме покуда смертное ложе скудно?

Весь ноябрь небо хмурится – надо же! – глубока и таинственна печаль его, слёзы – бессчётны. Как-то, случалось, ветер бесновался в выси, гоняя алебастровые облака, как пёрышки, но и ему не судьба была вытрясти из них хоть что-то. У земли было сыро, и туманы зачастили друг дружке в гости, оставляя после себя лёд отповедью ночным заморозкам. А снег, – можно, если, назвать ту бледную ледяную крупу снегом, – когда и появлялся на земле, так отчего-то в пару-тройку ясных осенних ночей, когда Луна восседала на престоле и звёзды вельможами и придворными толпились пред ней, восславляя дивную её красоту. И кроткие беззлобные облачка пересекали обсидиановый океан в поисках милостей, но, не добившись аудиенции в звёздном дворце, уходили прочь, вечные изгнанники, сокрушаясь и скорбя. Наутро земля укутана была ледяными их слезами, последней памятью; это походило на снег, и даже жалобно скрипело под ногой, но так же скоро исчезало, как и появлялось, обращалось во влагу, уходило. Ничего не могло разжалобить тьму, ничего.

Такого не бывало прежде, заявляет мне профессор Сигварт, уроженец Нурланна, никогда на моей памяти не бывало так, чтобы в ноябре с моря за туманами не приходили великие и обильные снега. Эти слова навевают на меня надежду, которая обращается в тщету так же скоро, как и объявляется – и время идёт, час за часом и день за днём, приходят и становятся сказкой туманы и дожди, а снега… Снега так и нет. Вот что за странный конец ноября!

И в кают-компании за обедом только и разговоров что о погоде!

Госпожа Визиготт, изрядно истосковавшись по теплу, призывает всех молиться о скорой весне; невдомёк ей, что невероятное отсутствие снега и относительно спокойная осень – это вовсе не признак того, что зима в природе отменяется. Быть может, зима природная станет заодно с зимой календарной, быть может, что с наступлением декабря небеса завалят нас снегом по самые уши, да, те самые небеса, что так равнодушны были прежде к моим мольбам, устроят настоящее светопреставление – снег будет идти неделю подряд и ещё несколько дней в придачу!..

– Ах, Боже упаси! – причитает пожилая дама, госпожа Визиготт, молитвенно сложив персты, и глядит на меня с аляповатой укоризной.

– …И идти тому снегу до тех пор, пока не испрошу я у небес милость к нам! – добавляю я сурово и властно.

– Но вы же испросите нам эту милость, господин Лёкк, – беспокойство госпожи Визиготт всё возрастает, – вы не будете так жестоки?

И только я открываю рот, чтобы ответить, как с дальнего конца стола доносится голос Фюлесанга:

– А мне по душе снег, господа! Не делайте ничего, дорогой Лёкк, не колдуйте и не шаманьте, пусть завалит нас всех к чёрту, то-то будет потеха!

Все за столом переглядываются, у всех на лицах удивление: прежде Фюлесанг не был замечен в резких, направленных на обострение, высказываниях, если только они не касались поддержки Капитана. Здесь же Капитан сидит угрюмый, погружённый в себя, всё кругом ему безразлично, хоть война, хоть потоп, вот господин Фюлесанг, оставшись в одиночестве, и пытается разогнать тоску таким способом – вряд ли это больше, чем просто порыв – рубанул с плеча, как говорится. Ей-богу, многие черты приятеля, Капитана, передались ему, и теперь он, и прежде-то не отличавшийся молчаливостью, может не просто говорить, но и говорить резко, не думая. Впрочем, обида у нас – чувство мало знакомое, покрывшееся изрядной толщины пылью, обида – чувство человека, живущего полной насыщенной всеми прелестями жизнью, который может позволить себе ненавидеть и таить зло. Оттого, у нас никто ни на кого не обижается, да и выражение лиц у всех, если присмотреться, едва ли не одинаково – что у госпожи Визиготт, что у Фюлесанга, что у лежачего Хёста – приторная лёгкая улыбочка, а взгляд – исполнен рассеянности, рассредоточен. Последствиям, что ни болтай, и как не трепли языком, не бывать.

Но вот я гляжу – все удивляются; это можно понять по морщинам на щербатых лбах, обретшим чересчур холмистую форму, по внезапно зачесавшимся носам, и по иным, менее очевидным признакам. Тягостное, повисшее в воздухе, молчание прерывает седобородый Антониус Берг, некогда известный музыкант, а нынче – овощ, такой же, как и мы все.

– Но если в горах будет снег, потерявшийся герр Шмидт не сможет вернуться к нам… – осторожно, точно рыбак, закидывающий удочку в воду, заявляет он.

Этот Берг всегда щегольски одет, и в этом он даст отповедь самому доктору Стигу, он чист и выглажен, с сияющими запонками на манжетах и золотой цепочкой на жилете (часов у него, нужно заметить, никто не видел, лишь эту жёлтую цепочку), этим он вызывает некоторую симпатию. Кроме того, это единственный человек здесь, кому я доселе так и не мог придумать причину смерти – возможно разве умереть оттого, что в голове у тебя вследствие преклонного возраста иссох мозг? Нет же, курам на смех, напротив, живи, радуйся всему подряд, это даже лучше… А он не кричит ночами, не мается бессонницей, не заикается, и не опирается на зонтик при ходьбе, и вообще производит впечатление оказавшегося здесь по какой-то нелепой ошибке, словно бы здесь на самом деле прибрежный пансионат для толстосумов, один из таких, которыми так и кишит Вестфолл и Мёре. До разговоров он не дюже охоч, если только дело не касается литературных и музыкальных споров, но по произнесённой им в обществе фразе, я понимаю, каким образом случилось ему здесь оказаться.

Впрочем, посыл видится мне любопытным: недавняя история со Шмидтом, ходившая из уст в уста, обрастая всё новыми забавными подробностями, и даже заслужившая невольное внимание доктора, потихоньку забывается, а ведь господин Стиг обещал обществу прояснить судьбу бедняги-немца, и даже вроде бы послал кого-то на поиски, обращался к властям, бил в набат… Что-то темнит он, наш доктор, верно: волнение сходит на нет безрезультатно, общество забывчиво, а Шмидт так и не обнаружен. Но то-то ведь говорят, будто Шмидта видели гуляющим в парке?!

– Да, это был он, господин Шмидт, наш друг, – взволновавшись, подтверждает госпожа Визиготт, – он махал мне в окно рукой, улыбался, звал на прогулку; увы, я теплолюбива, стоит мне показать нос на улицу в такую мерзкую сырую погоду, как я заболеваю.

– Поэтому вы не вышли? – спрашивает изрядно заскучавший профессор Сигварт, в голосе которого ни следа ехидства, с его стороны это вопрос для вопроса, всего лишь.

Госпожа Визиготт прячет взор, смущаясь и виновато пожимая плечами:

– Наверное… Я не знаю.

– А стоило-то, стоило… всего-ничего – только выйти, – вдруг язвительно говорит Берг, глядя на старуху точно обвинитель в суде на преступника, – презреть собственное удобство-неудобство, выйти, и, возможно, он был бы с нами…

Эти слова повергают госпожу Визиготт в бездну уныния, большого труда ей стоит не разрыдаться тут же, на людях, и не дать воли своим почти что парализованным чувствам.

На Берга же это не производит ровным счётом никакого впечатления.

– Ну, вот, – продолжает он с мрачностью в голосе, заметив, как все обращают на него удивлённые взоры, – кто-то не подаёт руку помощи ближнему своему, а кто-то не прочь и запереть дверь пред самым его носом, а всё из-за чего – из-за собственного спокойствия! Господа, стыдитесь, вот так и выходит: друг наш бродит где-то один-одинёшенек под дождём и холодным ветром, а мы и в ус не дуем, знай себе раскидываем картишки, молимся Богу, вкушаем чечевицы, срываем плоды с древа познания Добра и Зла…

О, гром гремит, небеса раскалываются пополам, сотрясаются горы – подобного не случалось здесь со времён существования «Профсоюза Замученных Хорошим Обращением»! Некий человек говорит через губу, едва ли не заикается, но во всеуслышание, о том, что не всё уж так хорошо здесь, как видится: узы, связывавшие нас, разрушены, или же близки к тому, чтобы оборваться, мир качается и грозит уйти из-под ног. Браво, господин Берг! Профессору Сигварту – тому ещё бунтарю! – едва хватило духу даже мне шёпотом сказать об этом. Браво, продолжайте в том же духе – любопытно, сколь долго вы продержитесь.

Впрочем, не горечь ли это, следствие дурного настроения и состояния духа – диагноз, столь любимый доктором – обыкновенная горечь, чувство на зыбком основании, зачастую обманчивое, так, полуигра полутонов, импрессия, впечатление?.. Если так, то оно вряд ли будет долговечным, и, как туман, сколь бы густ ни был, исчезает рано или поздно, так и горечь покидает душу, вне зависимости от причин и времени. Господин Берг хмур, господин Берг удручён, господин Берг пытался вскрыть себе вены, а ему помешали… Ай-яй-яй!

И господин Берг вскакивает из-за стола, ходит взад-вперёд по всему пространству кают-компании, вдруг на него нисходит откровение, сопряжённое со страстью – кровь бросается в лицо, чересчур разбавляя бледность его кожи, на лбу проступает пот, а дыхание сбивается. Знакомое чувство! Когда ты ближе всего к истине, какая бы она ни была, и истина оазисом в раскалённой пустыне манит тебя, как путника, сердце, ответствуя зовам, испытывает возмущение, и начинает биться чаще, насыщая кислородом все закоулки тела. Тогда рождается потребность ходить, заламывать руки, жевать челюстями, хрустеть пальцами, делать всё то, что заключает в себе хоть малую толику активности.

– Почему вышло так, – бубнит и бубнит он себе под нос, вроде как и не замечая больше нашего присутствия, – отчего так случилось? Чёрный день становится белым, и наоборот – да пропади ж ты пропадом, милая! Гоню её, гоню, а всё тщета… Холод, смерть кругом, дурманящая музыка тоски: крысолов, дай сыграю на твоей флейте – и никакого ужаса, и никакого беспокойства. О, если б знать, что так может случиться! О, если б знать!

И когда все перестают понимать смысл его слов безо всякой надежды на большее, он выпадает из зоны внимания; что ходи, что не ходи – общество теряет его из виду – мало ли кто тут перед нами ходит. Подспудно, как бы невзначай, человек, только что бывший центром внимания, вот уже на периферии; чтобы вновь вернуться, ему нужно сделать что-то из ряда вон выходящее, вот хотя бы, взобравшись на стол, прокричать: «Да здравствует король Люцифер!», да прокукарекать раза четыре, иное может остаться незамеченным. Но кукарекать Берг никакого желания не выказывает, напротив, всё глубже и глубже погружаясь в дебри помешательства, что ему самому видятся не иначе, как открытием самой святой истины.

– Все прокляты, все угнетены, вот наши слёзы, замёрзли на земле, обратились в лёд. Человек блуждает по лесу, по холодному лесу, не найдя дороги домой, он плачет, как и мы, а ответом – тишина. Тишина! Они хотят снега, они мечтают, чтоб завалил снег все тропинки, скрыв их из виду, они желают, чтобы даже по деревьям невозможно было понять стороны света. И как же искать дорогу нам?

А господин Фюлесанг, тем временем, уже толкует с Капитаном, госпожа Визиготт, вся в расстройствах – сама с собой, заняты и остальные – на Берга им чихать. Лишь Сигварт, склонившись к самому моему уху, спрашивает тихонько, указывая на Берга:

– О чём идёт речь, вы понимаете?

– О времени, – только и отвечаю я, а затем киваю в сторону присматривающей за нами сиделки.

Она, сиделка, вовсе не собирается отлынивать от своих обязанностей; о, она знает порядок и в курсе Правил. Её зовут Джулия, это красивое и загадочное имя, вполне соответствующее носящему его созданию. Она деловито хватается за блокнот и мгновенно конспектирует всё, что творится пред её прекрасные очи, и даже усердствует в этом: таковы Правила. Доктор Стиг будет в курсе каждого произнесённого здесь слова, каждого изданного звука, какой бы природы он ни был; и так узнает он и то, кто именно первым вспомнил о герре Шмидте, которого доктор рад бы забыть да всё никак не выходит.

Что ж, глядите, что будет дальше.

А дальше скромная Джулия обретет твёрдость и возвышает свой глас над обществом, того и гляди взорвётся, как дремлющий вулкан:

– Господин Берг!!!

Голос звучит демонически властно и действует на беднягу Берга отрезвляюще: он вздрагивает, озирается, и тут же с взволнованным видом бросается к роялю. Крышка немедленно отброшена, камерная обстановка в обществе разбавляется тревожными нотами «Аппассионаты». И горе забыто, а с ним и Шмидт – да кто он в сущности таков есть? – бродяга, странник на этой земле, вроде как он приходил сюда когда-то, да ушёл уже, и даже память по себе, кажется, забрал с собой. Эх, Шмидт, Шмидт, судьба тебе, видимо, вечно бродить одиноким по холоду в чёрном лесу.