Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

– Что, что? – переспрашивает он.

– Цена жизни – подпись, без подписи ни одна душа не уйдёт на суд. Ну, и кто тут Господь Бог? Всё верно – тот, держащий перо…

Доктор слегка закашлялся, словно подавившись словами:

– Не понимаю вас…

А меня вдруг осеняет; это точно вспышка, искра, возжигающая любопытство! Этот характерный скрежет, эта резь в горле! Я не ослышался – злость, нетерпение, иного и быть не может! Ого, вот ты, голубчик, и попался!

– Что, повторите? Не понимаете меня – так, кажется, вы сказали?

Доктор оглядывается по сторонам, не видя смысла также и в моём восторге.

– Да, не понимаю… Скажете, вас легко понять?

– К чёрту всё это, Стиг! – кричу я, довольный. – Зато я всё понимаю!

Что ж, поглядим, что выйдет из этого. Прежде из своих читателей я был способен, точно кремнем по металлу, высекать различные чувства, порою, что и очень противоречивые. Вот предо мной доктор Стиг, которого я знаю уже некоторое время, и который казался мне доселе непроницаемым; его нутро сотрясает, в нём родилась злость, точно чувство голода, она будет мучить его до тех пор, пока он не утолит её, не пресытит свою страсть, и злость не вырвется наружу. Что могу я сделать с этим? Сорвать крышку, да! Если же оставить котёл бурлить на огне, он выгорит, ничего, кроме накипи и гари, не оставив по себе.

И пока я раздумываю над тем, как довести его злость до ума, доктор, чуть оживляясь, вновь возвращается к пустыне и власянице, и ему приходит на ум, будто я всячески уклоняюсь от ответа на мучающий его вопрос, а всё оттого, что у меня нечисто на совести. Эта попытка выглядит так бессильно и нелепо, что я и думать не думаю говорить что-то против, а, разумеется, принимаю это за чистую монету и тут же сознаюсь в разных страшных преступлениях, в числе которых и подрыв «Лузитании»:

– …Ведь у меня же был мотив, да ещё какой! Qui prodest – помните? На ней плыла моя двоюродная тётка, а уж за ней-то водились кой-какие деньжонки…

И тут уж ему ничего не остаётся, как вскочить со своего стула-трона, воздеть глаза к потолку и расписаться в своём бессилии, как бы это его не задевало.

– Короче говоря, беседовать со мной, как с человеком, благосклонным к вам, как с другом, вы не намерены, – заключает, наконец, доктор, отчаявшись добиться от меня чего-нибудь внятного. – Очень жаль, ведь можно было достичь какого-то прогресса, по крайней мере, я видел свет в конце тоннеля.

Ба, он видел свет в конце тоннеля! Я сейчас лопну от смеха и залью своей желчью всю «Вечную ночь» снизу доверху – он видел свет… Можете себе представить такое!

– Доктор, знаете историю о кошке? – спрашиваю я.

– Не знаю, о чём идёт речь, – косится он на меня подозрительно, возвращаясь на свой стул. – Поделитесь? Или для этого тоже придётся ждать некролога?

– Отчего ж, милый доктор, слушайте: однажды в одном доме на мягкой подстилке лежала старая-престарая кошка, от роду которой было лет сто по их кошачьим меркам, и которая уж готовилась вполне себе так мирно отойти в мир иной, к своему кошачьему богу. А вокруг неё всё прыгала да прыгала молодая кошка, совсем юная, единственная в своём возрасте, которую уж взяли для того, чтобы заместить ту, что вскоре бы умерла. Но оно и неудивительно – надо же кому-то ловить мышей, лежать тёплым комочком на руках хозяев, надо же кому-то, в конце концов, сидеть на окне и гордо поглядывать на прохожих, лоснящейся шкуркой на солнце показывать достаток дома. Так оно испокон века было, и так оно будет – старое уступает место новому, на прахе вырастают новые цветы, молодые и свежие. И вот молодая кошка прыгает себе да прыгает, играет себе да играет, да вот беда, что одной, без компании, прыгать и играть в скуку. И вот стала молодость донимать старость: чего тебе лежится, это же так скучно, айда прыгать и играть, и никак не могла взять в толк, что может случиться и так, что прыгать и играть будет не в радость и не всласть…

Где-то вдалеке, быть может на первом этаже, или же во флигеле, настойчиво звонит колокольчик и, вдобавок раздаётся ещё какой-то шум – доктор отвлекается, прислушиваясь, а затем неожиданно с сарказмом и небрежностью бросает мне прямо в глаза:

– Очень интересно всё это, но сказки господина Андерсена я могу прочитать и сам.

Кажется, он искал возможность выйти из-под моего давления и вот же, судьба улыбается ему, да вот только я, на его несчастье, вцепившись ему прямо в глотку, даже и не думаю отпускать просто так.

– Это вовсе не Андерсен, как бы вам не казалось, – ничуть не смутившись, замечаю я.

– Ага, одна из ваших русских сказок!

– Тоже нет… Однако, позвольте мне продолжить.

На его лице – тень неудовольствия, именно тень, если только мне это не привиделось! Съел ли он ломтик лимона без сахара, либо уколол палец булавкой – непонятно, но в своём неудовольствии он затмевает Фриду: по ней никогда нельзя ничего понять без серьёзных умственных усилий, так что кажется, будто она и родилась с тем выражением лица, с той маской, какая на ней теперь. Но вот его каменное лицо обрабатывается столь умелым скульптором, что оно никак не может быть проводником творящихся в его душе событий. Поэтому, был ли он настолько зол, чтобы вспыхнуть – о, пожалуй, я до сих пор не могу быть уверенным в этом.

– А стоит ли? – задаётся он вопросом, обращённым, кажется, самому себе.

– Похоже, вам со мной всё ясно, доктор… – говорю я.

– Далеко не всё! Кое-что понятно, всё же я имею некоторое представление о вас благодаря тем справкам, что наводил, но, признаться откровенно, в них ещё больше тумана, чем сейчас здесь. Однако, льстить себе вам пока рано – любопытство всегда рождает возможность, а мои возможности велики.

– Разве здесь есть туман, доктор? Да и туман ли это? Поверьте, тумана ещё не было, была возня, шёпот, да стариковский плач, слёзы. Туман будет потом, да такой, что вы, доктор Стиг, потеряетесь. Фрида будет ходить с фонарём здесь, как некогда один философ, и искать человека, вас, доктор – теперь здесь лишь вы – человек.

– Ладно, – доктор идёт на попятную, – что там с вашей кошкой?

– С какой кошкой?

– Вы рассказывали о кошке…

Я, удивлённо:

– В самом деле?

– …О старой и молодой… – осторожничает доктор, чувствуя неладное.

Моё изумление достигает наивысшей точки:

– Ничего подобного не было, доктор! Мы говорили об Андерсене, сказочнике, разве вы позабыли? Я вспоминал одну его сказку, что очень тронула меня некогда, давным-давно, когда я ещё и знать не знал о вашей «Вечной Радости», и уж тем паче не думал оказаться здесь. Вы её тоже знаете, разумеется. Называется «Из окна богадельни»…

И неладное случается! Слово «богадельня» производит на доктора неизгладимое впечатление, гораздо сильнее, нежели «старая кошка», он буквально подскакивает на своём насиженном стуле

– Нет, не имею чести знать, да и слушать не хочу! – изо всех сил стараясь не повышать голос, сообщает он.

Но это уже было что-то! Я-то подозревал, что «богадельня» его заденет, быть может, даже больнее, чем «хоспис», подозревал. И особенно же он начинает беспокоиться, едва я собираюсь пересказать ему данную сказку – нет бы настаивать на том, чтобы я довёл до конца более безобидную историю о двух кошках, где нет никаких богаделен, а он, сам того не понимая, идёт у меня на поводу.

– Зря не хотите, на мой взгляд, – замечаю я, – такие истории кое-чему учат…

– Всегда не любил Андерсена, – выдавливает из себя доктор; нужно же ему что-то было на это ответить.

Я понимаю его, но всё равно продолжаю гнуть свою линию:

– Что ж, а господин Ибсен вам по душе? – спрашиваю.

Этот вопрос для него тем паче неожидан. Он хмурится и переспрашивает:

– Простите?

– Вам нравится Хенрик Ибсен, ваш национальный писатель?

– Причём тут Ибсен? – недоумевает доктор; в моих фантазиях это звучит примерно как «Я никогда не „лечил“ Ибсена, он уж изволил давно почить, но если бы случилось так, что я был бы нужен ему, то рад был бы принять его здесь».

– Просто я хотел вам сказать, – говорю я, – что вместо историй болезни, судебных отписок, и прочего, тем более в свободное от напряжённой и изматывающей работы время, вам лучше было бы читать хотя бы Хенрика Ибсена, певца страданий. Это лучшее занятие для такого пытливого ума, как ваш, во всей Норвегии!

И певец страданий Хенрик Ибсен становится венцом, вишенкой на приготовленном мною для доктора Стига десерте – кушайте на здоровье!

Далее происходит нечто необычное, чего никогда не было прежде, но чего я ожидал; в ответ доктор вдруг повышает голос, слегка наливаясь кровью:

– Чёрт побери, Лёкк! Да знаете ли вы, что одно моё слово и всё для вас здесь будет окончено?! Вы без конца нарушаете все правила, вы живёте так, как хочется вам, не считаясь ни с персоналом, ни с нашими жильцами, вы даже думаете отлично от других, хотя я, как могу, пытаюсь помочь вам. Вы не плывёте в общем потоке, что было бы для вас благом, особенно, учитывая ваше положение, и что было бы удобно мне, вы всегда барахтаетесь где-то с краю – это существенно осложняет мне вопрос вашего спасения. Знаете, что я сейчас сделаю? Сейчас я пойду в свой кабинет и напишу статью в медицинский журнал, где назову некоего писателя полностью здоровым либо симулянтом, и это, несомненно, опозорит его на весь свет. Об этом будут трубить газеты, об этом будут шептаться в высших кругах – ну, ещё бы, сам Лёкк, старый добрый правдоруб Лёкк, симулирует болезнь, прячась от общественного мнения в пансионате в глуши! Скажите, это пойдёт вам на пользу в глазах общества, в адрес которого вы пишете, которое сметает с полок магазинов все ваши тиражи? Как вам такой вариант? Чего молчите?

В конце своей речи доктор переходит едва ли не на крик – вот, предо мною творится история, ни много ни мало, ведь его чрезвычайно редко можно видеть столь возбуждённым. Бывает, он злится, но чтобы повышать голос… Эдакой чести удостоилась моя персона! Что ж, наш разговор уже не так бессмыслен, как я думал совсем недавно, совсем напротив, от него можно вести отсчёт нашим с ним отношениям; что было прежде – так, даже не знакомство. Доктора Стига можно проверять на прочность, это верно, и кто даст гарантию, что он сдюжит.

И я отвечаю совершенно спокойно, с откровенным и показным равнодушием:

– Думаю, с кем мне здесь прощаться сразу, а кому пожелать растянуть жизнь ещё на пару деньков.

Краска тут же сходит с его лица и шеи, так же внезапно, как и появилась. Он хватил лишку, показав свою слабость, что не след делать опытным игрокам, и тут же усилием своей железной воли берёт себя в руки.

– Это ещё зачем? – спрашивает он, пристально посмотрев на меня и сжав по обыкновению свои тонкие губы.

– Вы – романтик, доктор, – продолжаю я всё так же спокойно, – мне это удивительно, откровенно говоря, учитывая вашу деятельность и ваш круг общения. Вы считаете, что половина из находящихся здесь либо притворяются, либо просто коротают старость в тёплой компании таких же, как они сами. Я вас уважаю и знаете за что? За то, что вы единственный здесь человек, который ещё умеет думать.

– Вы уважаете меня, мне это приятно, – хмыкает доктор, жутко морща лоб, словно над чем-то напряжённо размышляя, – но всё же отчего вы создаёте мне всяческие помехи, вставляете палки в колёса – не знаю, как ещё можно охарактеризовать вашу позицию по отношению ко мне и тем силам, что я олицетворяю?

Этот вопрос, в противовес предыдущему, он задаёт мне уже в четвёртый или пятый раз и тут уж долой молчание: каждый новый раз я отвечаю что-то совершенно иное, чем в предыдущий, и всё на потеху публике, а также и для того, чтобы развеять излишнюю мрачность доктора. Как-то, случилось, я сослался на солнечные пятна, сильные космические ветра, и прочие возмущения магнитных сил Вселенной; в иной раз отговорился наличием корней у гор и громогласным шумом кошачьих лап. Теперь отвечаю просто-напросто:

– Чтобы вы наконец-то поняли, как я дорожу собственной репутацией в свете.

Да, вот только беда, что доктор редко проникается моими ответами, а всё больше морщит лоб и втягивает свою круглую лысую голову в плечи, словно пытаясь таким образом спрятаться. До прямых оскорблений опускаться ему, воспитанному и образованному человеку, не хочется – хватит с меня на сегодня и грешника – и на сей раз он отмалчивается, а то велик соблазн придумать мне какой-нибудь интересный эпитет, вроде «Паяца» или «Шута». Ах, нет же, нет, не старайтесь выдумать то, что уже давным-давно выдумано: откройте судебные протоколы по моему делу, там всё предельно ясно написано.

Впрочем, характер доктора таков, что любая злость, любое раздражение, проходят у него в считанные минуты – то ли он сам по себе переменчив, то ли обладает способностью столь скоро забываться, если ему необходимо.

Недолгое время спустя он берёт себя в руки, собирается с мыслями, и пытается штурмовать мою крепость вновь, апеллируя уже достоверными, как ему кажется, фактами:

– Я не для красного словца упомянул о помехах, чинимых мне вами. Будьте любезны ответить искренне на следующий мой вопрос – что есть такое «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»?

Спросил и уже потирает руки, предвкушая моё замешательство, а, возможно, и всяческие увиливания, метания из стороны в сторону. Но и здесь его ждёт разочарование – я даже и ухом не веду. Казалось бы – наша секретная организация, тайный орден, раскрыта с потрохами, а мне хоть бы хны! Вместо того, чтобы краснеть и рвать на себе волосы, я открыто удивляюсь как случилось, что столь проницательный молодой человек, как господин доктор Стиг рассекретил тайное общество постояльцев «Вечной Радости» так скоро, аж спустя два месяца после его, собственно говоря, исчезновения.

Услышав это, доктор также держит себя в руках – свой лимит злости на сегодня он использовал – но, тем не менее, закинув пробный шар в лузу, он показывает этим, что держит руку на пульсе происходящего и, при возможности, вполне может вмешаться, а с ним шутки плохи.

– Закрыли, выходит? Ну-ну… – говорит он с мрачной иронией в голосе.

Чувствую, его это задело не на шутку. Наш маленький профсоюз давным-давно приказал долго жить, причём умер он совершенно естественной смертью, безо всякого вмешательства со стороны, однако, Стиг всё носится с ним и, очевидно, очень долго размышлял об этом, и теперь только, по прошествии длительного времени, заговаривает со мной. Что могло быть причиной, толчком? Ничего особенного, всего лишь моя неизбывная страсть к писательскому ремеслу…

В самом деле, кто-то копался в моих бумагах, это правда, – моя недавняя ночная гостья, «Ольга», либо кто-то другой – Фрида, быть может, – это не столь важно, но доктор получил в свои руки некоторые мои записи. Он знает, как я ненавижу держать мысли в голове, но и делиться с кем-либо не желаю также, оттого делюсь с бумагой, с простым белоснежным листиком, с блокнотом, со всем, что есть под рукой. Это было делом совести – и он получил их, и что-то вызнал, вызнал о нашем «профсоюзе». Преступным путём, что уж тут говорить, но он не хочет больше быть в дураках, наш доктор, он хочет быть в курсе дел – выходит, у него не было выбора, его можно понять. Ха-ха, то-то же, ему пришлось побыть немного в дураках, и довелось испытать немало неприятных мгновений – уж я ему это устроил, больше он не хочет. Но он был моим врагом, им и остался, как бы он теперь не пытался корчить из себя любящего сына, пусть даже не ждёт от меня милости!

Вот, наша беседа заходит в тупик с моей лёгкой руки, и настроение доктора вновь меняется: на этот раз это приводит доктора в состояние совершеннейшей апатии, бессилия, он становится подобным разбитой бутылке – явившись ко мне с определённой целью, он так ничего не добился, и теперь весь в думах, как бы не пораниться об осколки. Мне не жаль его, он из тех людей, кто думает, что во всём прав, даже в том, в чём отродясь не разбирался. Сиди в этой комнате вместо меня сам герр Фрейд, то доктор Стиг не преминул немного поучить того психоанализу.

– Вот что, Лёкк, – говорит он, немного пораздумав, – видно, мы не совсем понимаем друг друга, и это вовсе не из-за того, что вы плохо знаете мой язык – с этим как раз таки всё в порядке. Мы поговорим ещё в другой раз, однако, примите мой совет, как врача – вам нужно больше бывать на воздухе. Вы давным-давно не выходили. У вас же есть верхняя одежда…

– У меня есть шерстяной шарф, – отвечаю я.

– Вот, замечательно! – облизывается доктор, потирая сухие руки. – А пальто, а шляпа, а галоши?

– Есть и пальто, но я не буду его носить.

– Боже мой! – картинно всплескивает он руками. – Отчего ещё?

– За то время, пока я имею честь пребывать под вашим крылом в этом заведении, единственными моими друзьями была моль в шкафу. Неужто вы думаете, я оставлю её голодной на зиму глядя.

Доктор больше не знает, как ему реагировать на мои слова и не находит ничего лучше, как удалиться, сказавшись, ни с того ни с сего, чрезвычайно занятным.

– У вас грязно, – говорит он в дверях, – я пришлю сестру прибраться. И, ради бога, хоть с этим не спорьте.

– Хорошо, – отвечаю я, – однако, и вы, доктор Стиг, примите от меня совет. Не пытайтесь вылечить меня, или кого-то ещё здесь, это вне ваших сил и компетенции, вы же не Господь Бог, насколько я знаю, и даже не апостол. Лучше наблюдайте за всем, что здесь происходит, как ваши сиделки, и пишите статьи в журналы по ботанике.

Вот весь разговор.

Доктор в смятенных чувствах, в скверном настроении вернётся сегодня домой, наорёт на жену, и выплеснет желчь на сына – или кто у него там есть из домашних – зато в иной раз задумается, стоит ли ему трогать меня без особой на то надобности. А, быть может, будет он и спокоен, холоден и надменен, как обычно, но всё же… Всё же мои слова западут ему в голову, и он будет думать.

Когда Хлоя придёт в следующий раз, пусть бы это было и через месяц, я попрошу её поговорить с этим Стигом, объяснить ему, что связываться со мной себе дороже, иначе он не отстанет от меня так просто.

Между тем, я прислушиваюсь – в соседней комнате, у Хёста, доктор срывает зло на его сиделке, фрёкен Андерсен, за то, что та так редко заходит к пациенту, что и не ведает, жив тот или уж остыл давно. На деле ж сиделка ни в чём не виновата, она приходит к Хёсту регулярно, иначе и быть не могло, но я сказал о ней так исключительно в развлекательных целях. Лишённому движения старику, коим является мой сосед, будет забавно послушать эту вежливую ругань по его поводу, это не ахти какая, но всё же забава. Я знаю, что доктор так часто делает, показывая нам и персоналу свою огромную власть, что именно он здесь – царь, бог и всё в таком же духе.

В общем говоря, Хёст теперь мой должник. На том свете сочтёмся, там мы не будем разделены комнатами, но лишь в том случае, если я ненароком не оказал ему медвежьей услуги. Что если он уж слышал пение ангелов, а я, обращением к его судьбе самого доктора Стига, выдернул счастливца с того света. Это было бы неприятно, если на самом деле так и есть. Однако, мы все – «овощи», и держимся заодно, ведя войну против возомнившего себя новым Наполеоном господина доктора Стига.

Дверь распахивается, в мою комнату вваливается Фрида собственной персоной, она была вовсе не под кроватью и не в шкафу, а где-то в ином месте, и я всё говорил впустую вчера, только стенам, бедолаге Мунку, да самому себе. Сама Фрида, как обычно, мрачная и с самой своей свирепой миной; в руках у неё ведро и швабра.

Несчастий доктора Стига мне недостаточно и я берусь за Фриду, грязно презрев собственное обещание никогда больше её не беспокоить.

– Фрида, – говорю я, – недавно здесь был доктор Стиг, мы мило поболтали, как старинные приятели; он сказал, между прочим, что ты вообще не спишь. Этому был удивлён я несказанно; то, что ты не ешь, не ходишь в церковь по воскресеньям, и не почитаешь Иисуса Христа как нашего Спасителя, я давно знал, но разве ж ты настолько чудовищна в своём отрицании всего самого святого, что решила отринуть и сам благостный сон! К чему я затеял это? К тому всё, что я бы хотел, чтобы ты приходила ко мне так же по-свойски, совсем как наш дорогой доктор, и мы с тобой разговаривали, ибо более разговорчивого человека, чем ты, я не встречал доселе. Это ровным счётом ничего тебе не будет стоить, коли уж ты совсем не спишь, а только дышишь у меня под кроватью, так вылезай оттуда в один прекрасный день и мы просто поговорим. Даже такому, как я, порою бывает одиноко…

Фрида стоически переносит все мои бредни и занимается лишь своими делами, изредка пожимая плечами, по своему обыкновению. А я искренне надеюсь, что дело всё же дойдёт когда-нибудь до того, что она будет креститься при виде меня и бормотать вслух «отче наш». Лишь бы её саму прежде не сожгли на костре, как ведьму и еретичку.