Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

III

Утром просыпаюсь в кровати, вернее, продираю глаза. Сна не было, нет, было полузабытьё, и я сам себя пытался убаюкать сказками прошлого, мною же и сочиненными.

Как случилось мне оказаться там, на кровати? Кто-то перетащил меня на кровать с пола, потому как сам я не хотел возвращаться на эту скрипучую тахту, не хотел или не мог. Это, верно, Фрида – а кто же ещё? – одна либо с чьей-то помощью. Она уже была здесь – на заваленном бумагами столе стоит кофе, холодный, как я люблю, и таблетки, одна красная и две белые. Белые не знаю от чего, я их выбрасываю, а красная… О, чёрт побери, это самое то, что мне сейчас нужно!

А не мог ли кофе просто остыть сам по себе со вчерашнего дня, ведь вчера я не пил его? Нет, ведь и таблетки тоже здесь; выходит, Фрида не забывает меня. Я же, хотя и не спал, с большим усилием могу припомнить её появление.

Теперь, страстно протянувшись к столу, я со всем ужасом осознаю, как мне больно, и постигаю невыносимое расстояние от кровати до стола. Боль, пробудившись вместе со мной, не даёт воспрянуть и сковывает дыхание; боль – огромная чёрная старуха с ножом, волком прыгает она на меня, вонзает нож в грудь, и медленно-медленно поворачивает рукоять, глядя мне прямо в глаза. Неправдоподобно медленно…

Господи, уберите её, нет мочи больше видеть её!

Если бы можно было описать словами всё то, что я чувствую, если бы можно было выразить всё это буквами, сложив их в фразы, а те в предложения, то получилось бы нечто не менее значительное, чем «Война и мир» графа Толстого.

И жилы напряжены; собираюсь силами, один-единственный могучий рывок, стоивший всего – уродливая старуха летит прочь и я вместе с ней, кубарем с кровати. Пружины отзываются протяжным жалобным стоном.

Больно…

Ползу к столу на четвереньках, старуха здесь, не отстаёт, шаг за шагом, метр, два, три – какая огромная комната, зачем нужда мне в такой?! Это всё Хлоя постаралась и выхлопотала мне самую большую. Она платит за неё изрядную сумму, она хочет, как лучше, а её несчастный отец не может здесь убежать от своей Боли.

Вот, наконец, она, красная! Хватаю её с жадностью, невиданной смертным, хватаю трясущейся рукой, чуть не выронив, проглатываю, и всё…

Ещё десять минут, нужно потерпеть, десять минут, всего-то, точь-в-точь, ни минутой больше, ни минутой меньше. Зажмуриваюсь и сворачиваюсь клубком на полу, будто побитый пёс, и зубы скрипят, и ногти скрежещут по доскам пола; и я считаю… считаю… минуты, секунды, мгновения…

Проходит время…

Фрида, ты всё ещё здесь, под кроватью? Молчишь, но я-то знаю, что здесь… Благодарю тебя, что прогнала эту старуху, благодарю, тебе обязан я своим спасением. Если ты только видела со стороны меня, то одной своей жалостью и состраданием пробудила во мне чувство вечной признательности. Никогда, никогда больше не буду я издеваться над тобой, обещаю. Ну, или почти не буду…

***

Да, теперь мне легче, куда как легче… Лишь голова полна тумана, да веки пудовые – как трудно их поднимать! Воспалённый взор блуждает по комнате, по стенам и полу, и выискивает кругом в опостылевшей обстановке вещи, которым можно восхищаться.

Напротив кровати на стене, окрашенной в тошнотворный салатовый цвет, мне повесили картину, репродукцию «Крика» Мунка. Появление её здесь таинственно и не зависело от моего желания, да и вообще картины здесь ни к селу, ни к городу, поначалу я даже не замечал её, но затем, лёжа в кровати после приступов, начал присматриваться.

Определённо, думаю теперь, это самое замечательное из всего, что мне довелось видеть!

Почему?

Бывает, глубокой ночью или же рано утром я кричу до тошноты, не всегда от боли, чаще из вредности и тоски – мне дурно, я хочу, чтобы и другим было дурно также, всем тем, кто обитает в соседних комнатах, в соседних мирках. Желаю действовать им на нервы, залезть под кожу, выпить у них всю кровь, хоть она и насквозь больная. Но многие из них настолько плохи, что уже даже не жалуются на меня, просто лежат по комнатам под капельницами и сосут хлебный мякиш. Возможно, они даже не могут думать обо мне дурно, ибо просто не в состоянии думать, они обратились в растения, они отрывают рты для таблеток и микстур, моргают глазами, чтобы показать попало им что-нибудь в рот или нет. Им даже нет нужды во вставных зубах, мостах и коронках – им вливают всё в жидком виде!

Как я ненавижу их, как я ненавижу себя! И как пылаю я, и как неистов в святой ненависти! Кажется, я хочу воскресить мертвецов своими криками, но я явно не Иисус, скорее напротив. Или же я слишком скромен: быть может, если через многое время по моей смерти на мои кости кинут покойника, он вдруг оживёт?

Да, наша богадельня давным-давно стала институтом растениеводства. Хоть какой-то остряк обозвал её «Вечной Радостью», как значится на вывеске над входом в парадную, я сам называю её «Вечной Ночью», это ближе к истине – с моей лёгкой руки название прижилось, а старое – почти забылось, истерлось. Не сказать, что это расстраивает мои и без того расшатанные нервы и доводит до горячки, но удовольствия в этом ровным счётом никакого. Целый штат сиделок в белых передничках круглый день занимается культивированием давно засохших стволов, пытаясь поддерживать жизнь там, где её уже не может быть. Судя по их лицам, такая рутина выбивает из них всё человеческое, а сама моя любимая Фрида давным-давно обратилась в некое подобие броненосца или дредноута на суше. Она прёт и прёт вперёд своей большой грудью, круша в клочья все льды и айсберги, попадающиеся на пути, все её действия механизированы, в них нет души, и я думаю, так же ли она ведёт себя вне этих стен. Видимо, также. Это целый мир паровых машин, лампочек, гальванических элементов и чтобы там жить, нужно самому стать Максом Планком и Николой Тесла, человеком, механизировавшим свои жизненные процессы до отвращения.

«Вечная ночь» – это с полтора десятка сиделок, более-менее привычных к медицинскому делу, ангелов, спускающихся к нам с небес, пара подсобных рабочих, сторож и повар, и также два доктора, два пророка и чародея, Моисей и Иисус Навин… Одного уже нет, господина Остерманна, того, кого я неплохо знал, и кто был увлечён моими книгами; он не вынес своего существования и исчез неизвестно куда. Остался лишь один, но ему наплевать на мои книги, да и на меня самого.

Как всё просто – люди и ничего кроме людей! Нет, быть того не может; люди здесь играют куда меньше роли, чем в обыденной жизни. Мы-то уж давным-давно не люди, сиделки, что постарше, ими никогда и не были, а молодые… будут ли. Доктора? Один испарился, второй… Нет, мне не след понимать всё так буквально – если я встречу здесь хоть одного живого человека, то поставлю в известность об этом Красный крест и Лигу Наций.

«Вечная ночь» – вселенная о трёх мирах; мир отживших, Мидгард, второй этаж, где коротаем мы, «овощи», свои дни и ждём предначертанного свыше исхода; божественный мир, этаж третий под самой крышей, куда едва ли возможно пробраться, покуда жив, и где приемная Создателя; и мир обычный – первый этаж, где сиделки стучат ночными горшками и звенят склянками, и повар горланит: «Обед! Обед!». Спуститься на первый этаж вполне возможно, это не возбраняется, возможно и оказаться снаружи, в широких добрых объятиях старого парка, однако мало кто настолько крепок что ногами, что душою – оттого огромный парк почти всегда пустует. Настежь для нас и небеса – широкая лестница, обложенная мрамором, ведущая прямиком в Асгард, великий радужный мост, гулкий и крепкий, но вознестись туда… также достояние избранных. «Высок Господь, живущий в вышних…» А ведь где-то там сияет Вифлеемская Звезда, и святой Пётр гремит ключами, и где-то там нет запаха спирта и не стучат друг о друга те самые ночные горшки. И где-то там наверху совсем нет места нам.

«Вечная ночь» – мир, заселённый тенями, вселенная немолчного сочувствия! «Вечная ночь» смеётся над нами, как сам Сатана, она прикипела к нам, мы видим её везде, и не видим нигде. Порой всё, что есть вокруг, представляется родным домом, спокойным и умиротворённым, каков он и должен быть, порой я сам убеждаю себя в этом, и я верую в бескрайнюю силу своей фантазии. Верую до боли в душе, которая на деле является мне болью телесной. Едва же я перестаю верить, вновь нечто зудит в этой душе, глубоко-глубоко в душе. Старые засохшие деревья! Овощи! Где вы, ау?!

Да, мы здесь, мы никуда и не уходили!

И пылающий обманчивый взор вновь задерживается на картине – вот, мне лучше, и я не буду кричать так, как господин Мунк, по крайней мере, до следующего приступа, и ухо отрезать себе не буду также. А значит, господам и госпожам «растениям» можно чуточку перевести дух.

В мою дверь стучат; стук тягостно-настойчивый – тот, кто топчется за дверью, имеет важную причину стоять и стучать. Фрида уже была здесь, выходит, за дверью не она, стала бы она совать свой нос ко мне ещё раз с утра – чёрта с два. И я не отвечаю, у меня нет совершенно никакого настроения.

Недавно одно из местных «растений», госпожа Фальк, выжившая из всякого ума вдова какого-то бывшего чиновника, «сгоревшего на работе», стучалась ко мне, царапалась, как кошка, просилась внутрь – не знаю, что за нужда и что за тревога! Слышал, она ходит так к доброй половине заключённых здесь, разнося бесконечные байки о своём давно покойном муже. Дескать, он в одиночку выиграл какую-то войну, а его мнения слушался сам король, ну, и всё в таком роде. Байки слушать у меня желания не возникло, хотя, скрывать нечего, в определённые моменты жизни здесь такая жуткая тоска накатывает, что я бы вылез из кожи вон, нарушил все мыслимые и немыслимые Правила, и всё-таки послушал её.

Проходит время, а стук и не думает умолкать. Быть может, это она, вдова Фальк, вновь ищет моей компании? Или всё же соскучившаяся по мне Фрида? Тогда пусть постоит за дверью, пусть пораздумает, пусть покипятится немного – о, это повод лишний раз воспылать ко мне ненавистью, если может быть такое чувство у человека с характером дохлой рыбы… Нет, отчего Фриде стучаться? Вошла бы без церемоний, как обычно, да и дело с концом. Это кто-то ещё… А, может быть… она… Она же дала обещание! Да, дала, явиться вечером, взгляни в окно – вечер уже? То-то же…

– Господин Лёкк! – глухой голос из-за двери вносит, наконец, определённую ясность, а то, не ровен час, можно было бы и захлебнуться в загадках.

Конечно, узнаю голос без труда – сложно не узнать его! – это не вдовушка Фальк, и уж точно не Фрида – та утром вылезала из-под моей кровати сварить мне кофе и подать таблеток, а теперь моей волей вновь сопит там, загнанная обратно – это тот самый Стиг, главный и единственный врач, директор, президент, Великий Могол, Господь Бог, или как он тут называется. В общем, тот, кто пыжится продлить мою жизнь за мои же собственные кровные. Не так давно ему на голову свалилось яблоко вместе с осознанием того, что необходимо стучаться в двери к своим постояльцам, хотя он может войти просто так, так же, как любая из сиделок, благо замков в дверях нет в помине. Но ему же нужно показать, что мы все здесь свободны и располагаем собой и своими апартаментами по собственному усмотрению, вот он и стучится, точно дятел по стволу дерева; авось, я уже жду его с караваем и чаркой водки. Ну, нет уж, я не собираюсь доставлять ему такого удовольствия – нужда есть, пусть входит сам.

Доктор Стиг… Занятный персонаж, целая глава в книге моей жизни, эпилог, не написанный покуда… Я не особо церемонюсь с ним и внимания моего он почти не занимает, но вот у остальных «овощей» доктор – притча во языцех, бесконечная тема для благоговейного шептания по углам, предмет культа и почитания, сила, к которой возносят требы и на которую уповают во скорбях и несчастьях. И, как и всякий культ, личность доктора связана с табу, запретом, личность его – непогрешима, а всё сделанное или сказанное им – нерушимо. Одним видом своим порождает он животный трепет – языки прилипают к нёбам, а руки заходятся в треморе: вечерами, при блеклом свете его сияющая лысая голова носит на себе огненные блики, а персты, плавно разведённые в стороны, говорят за сына Божьего, спустившегося на Землю для очередного спасения грешных душ.

На деле ж доктор Стиг – единственный здесь чудак, кто полагает или же делает вид, что полагает, будто кто-то из нас может ещё хоть от чего-то излечиться.

Действительно, каков чудак!

Как и положено существу высшего порядка, он мыслит против всякой логики, несмотря на то, что в университете его накачали физикой и прочими точными науками – ведь если кто-то и вылечится, то он будет таков, покинет эти стены, а, выходит, уйдут и деньги, немалые, к слову. Однако иное исполняет он с педантичной точностью – поддерживает огонь жизнь в наших почти угасших светильниках, и это, надо сказать, составляет основу его нынешнего благосостояния. И благосостояние его возникло не на ровном месте, оно заслужено им, выстрадано, ибо, в самом деле, он исцеляет больных – шутки в сторону, господа – я видел это сам! – исцеляет умы от зловредного вируса здравого смысла, а иногда и прикосновением – золотуху.

– Господин Лёкк, хотите вы или нет, но я тотчас же войду! Даю вам минуту на то, чтобы придумать объяснение, отчего вы не отвечали на мою просьбу, и потрудитесь, чтобы оно было более-менее правдоподобным – у меня нет желания более слушать всякие бредни о белых карликах и атмосфере на Юпитере.

Молодой человек сколь свят, столь же и упорен!

Разумеется, я не собираюсь ничего изобретать, я даже не собираюсь вставать при его явлении, как заведено при церквях и всех европейских дворах. Мне нужно подумать о том, чтобы как-то обезопасить себя от его появления, его и ему подобных. Некая пожилая и немного тронутая рассудком дама из семейства Фальк так и не додумалась просто толкнуть мою дверь, которая всегда открыта, и войти, вместо того, чтобы царапаться ко мне с полчаса, а этот Стиг – пройдоха умный, хоть на вид ему лет двадцать восемь-тридцать, и уж он-то войдёт без помех, рано или поздно. Господи, Хлоя бы уж придумала что-нибудь!

Так и продолжаю я падишахом возлёживать на полу под балдахином стола на персидском ковре собственных бумаг, когда он, устав от нетерпения, наконец, входит. Раздражённый, досадуя, вероятно, – это слышно по его шагам, по тому, как грубо он толкает мою дверь, по тому, как дышит, – но держится невозмутимо. Что ж, дальше ему придётся чуть забыться в удивлении.

– Вы с ума сошли! – совсем по-Фридиному всплескивает он руками, едва найдя меня в таком непривычном положении. – Вставайте немедля, пол холодный. Сейчас я позову сестру, она вам поможет.

Вот уж два месяца как ко мне приписана молчунья Фрида, но желания видеть её у меня нет никакого совершенно, и я тут же отвечаю, что, так уж и быть, не премину подняться в обмен на клятвенное заверение дражайшего доктора в том, что он не будет звать сестру.

Таким нехитрым образом он вынуждает меня подниматься – это небольшой успех и вовсе никакая не виктория, но он расслабляет и окрыляет доктора Стига. Возможно, в дальнейшем это будет мне на руку.

– Очень радостно видеть вас здесь, доктор, – кисло замечаю я, – знаете, что я надумал? Хочу завещать вам все эти бумаги, которые вы можете видеть здесь во множестве, чтобы вы, когда я покину этот свет, продав их, смогли бы обеспечить себе безбедное существование.

Доктор, понимая, что я имею в виду, так же кисло отзывается:

– Вы так любезны!

Без сомнения, интересный человек, этот Стиг, совсем без бороды и прочей растительности, да и бреет голову налысо, а кожа на лице бледная-бледная, как у покойника, даже с каким-то оттенком синевы, но зато пронзительные холодные голубые глаза, и почти всегда плотно сжатые узкие губы. Такой взгляд должен быть именно у врача, чтобы смотреть им на дам, пытающихся по своему обыкновению скрывать от него свой возраст. В общем, это тот редкий случай, когда человек пребывает на своём месте; то же самое, видимо, можно сказать и обо мне самом.

– Так отчего вы молчали? – интересуется он, мрачно оглядывая меня с ног до головы. – Объяснитесь. Я начинал думать, уж не случилось ли чего.

– Я спал, неужто не видно? – только и отвечаю я.

– Спали? Странное место выбрали вы своей постелью, однако, – замечает он, ещё пуще расслабляясь оттого, что ему не пришлось слышать ни об атмосфере на Юпитере, ни о Френсисе Дрейке, ни о Городе Солнца, ни о чём подобном.

Отлегает от сердца и у меня; доселе был я, точно натянутая до предела струна, готовая порваться, теперь же холодный пот просыхает постепенно, и горячая кровь сходит с лица, забирая с собой всё недавнее беспокойство. Доктор Стиг здесь, он неизменен – такая же глупая страсть, столь же нелепое стремление проявлять заботу о ближнем, быть мессией даже после того, как самолично возводит тебя на Голгофу, – так отчего меняться мне?

Да, доктор здесь, и визит его не случаен, как всегда, он о чём-то размышлял, спускаясь ко мне с небес – и морщины у него на лбу так до конца и не разгладились. Что-то случилось, что-то, о чём он думает и никак не может забыть?

– Вот что, дружище, – говорит он далее, – давайте начистоту. Не будем выяснять теперь, отчего вы лежите на полу, а не там, где положено, на кровати, и отчего целую ночь провалялись в дверях, поговорим о чём-то более глобальном, о чём я давно думаю. Вам, верно, что-то не по душе в нашем заведении, вы голодаете, кричите и протестуете, в общем, ведёте себя из ряда вон нехорошо, а о постоянных нарушениях вами установленных норм я уж и вовсе промолчу. Вот и теперь вы играли в молчанку, изображали из себя графа Монте-Кристо, вместо того, чтобы ответить на простой, ни к чему не обязывающий, вопрос. Быть может, в доверительной беседе вам стоило бы рассказать мне, что у вас не так, что беспокоит вас, и я бы постарался что-то сделать для вас, как-то улучшить ваш быт ли, сформировать более приятное меню по вашему вкусу…

Такой неожиданностью я слегка ошарашен поначалу – никогда прежде он не обращался ко мне так, по-свойски, добрым пастырем. Смотрю на него: в моём рассеянном взоре, верно, мыслью и не пахнет.

Моё замешательство рождает в его глазах какой-то странный огонёк, сродни злорадству. Но я быстро прихожу в себя, слишком быстро, чтобы ему стало тепло на душе.

– Откровенно говоря, дорогой доктор, я и не чаял, что вы явитесь ко мне по такому незначительному поводу, – замечаю я. – Едва услышав ваш голос, я подумал, что не иначе мои анализы оказались вдруг ни с того ни с сего положительными, либо профессору Фрейду во сне привиделось лекарство от моей болезни, и вы поспешили сообщить мне столь несчастливую для меня новость. Логично было бы подумать с вашей стороны, что сей факт как раз таки и лишил меня дара речи, и поразил в самое сердце, оттого, я не смог тут же засвидетельствовать вам своё почтение.

Доктор тут же возвращает себе первоначальную бледность, злорадства нет и следа.

– Не знаю, как и реагировать на ваши слова, – говорит он, – это трудности перевода, должно быть, ведь вы же иностранец… Впрочем, любому культурному человеку известно, что профессор Фрейд – психоаналитик и не имеет никакого отношения…

– …К растениям и овощам, – прерываю его я, демонстрируя отличное знание его собственного родного языка.

– К растениям и… – задумчиво повторяет он, и вдруг восклицает: – Каким ещё к чёрту овощам!?

– К госпоже Фальк, например, или к старому Хёсту, медведю, который лежит в соседней комнате, недвижим, с открытым ртом, куда иногда залетают мухи– чем не растения, а?! Вот вы, господин доктор, заходили к Хёсту сегодня? А если он уже два дня как мёртв и завонялся?!

– Что за чушь! Господин Хёст жив! – возмущается доктор.

– О, я бы не был так уверен… На той неделе, аккурат перед Родительским Днём, я не видел вашей разлюбезной Фриды почти три дня и был предоставлен сам себе. Может, и Хёстова сиделка не кажет носа к нему? Даже очень вероятно, ведь он – мой сосед и я бы слышал, когда его посещают – двери здесь, знаете ли, поскрипывают, а стены тонки.

Блуждающий взгляд доктора, наконец, останавливается на моём лице.

– Вы – озорник, Лёкк, – говорит он, улыбнувшись, по своему обыкновению, одним, на этот раз левым, краешком рта, – но всё же шутить с такими вещами, на мой взгляд, грешно…

– Не больше, чем зарабатывать на них, – отзываюсь мгновенно.

Он тяжко вздыхает, встряхнув лысой головой, и, кажется, готов простить мне очередную насмешку, но лишь за то, чтобы сменить ненужную ему тему. Он обходит в раздумьях мою комнату кругом, останавливаясь у картины, у кровати, у шкафа, и у окна, а затем, взяв мой единственный стул, ставит его спинкой к окну и присаживается непринужденно, закинув ногу на ногу, король на собственном престоле. Далее – небрежный жест в мой адрес – дозволяю садиться, мол. Будьте любезны, я не горделив, усаживаюсь на кровать: та вновь жутко скрипит, а на лице доктора – ни следа забот, не минуло и нескольких минут, как всё схлынуло.

– Ну, вот что, друг мой, – деловито и как-то на диво раскованно начинает он, – признаться, вовсе не о том я хотел говорить, не о быте, не о сёстрах… Читаю вашу историю болезни, это, можно сказать, стало моим настольным чтивом…

– Хм, что я слышу – история болезни! – не отказываю себе в удовольствии вставить словечко. – Вы будто бы обнаружили здесь больных? Что же мучает нас: капустница, колорадский жук, плодожорка?..

Доктор понимает, что заговорился, раненный отравленным шипом моей колкости, и тут же с лёгкостью отмахивается:

– Ну, биографию, судебные протоколы, разве это имеет значение?.. Так вот, позвольте узнать у вас одну вещь?

Я усмехаюсь, тут же напоминая ему то, от чего он поспешил отмахнуться:

– Это относится к истории моей болезни или моей собственной истории?

– Скорее к последнему.

– Тогда вынужден вам отказать, милейший доктор. Если в судебных актах вы ещё можете покопаться – всё же они в общественном достоянии – то в остальном… Впрочем, проживите ещё некоторое время после меня, сохранив интерес к моей персоне…

– Что же тогда?

– …И тогда, без сомнения, сможете прочитать многое, что вас интересует, в моём некрологе.

– Но всё же, – кривится он, – в качестве приватной беседы.

– Приватно я всегда беседовал исключительно с дамами…

Он продолжает, тем не менее, без тени смущения, полагая добиться своего единственным пригодным для этого теперь способом – нахрапом:

– Вы – русский, и покинули вашу родину после… как это у вас там называлось? После Революции… – это странное для него (да и для многих норвежцев) слово коверкает он неимоверно дико, как-то вроде «Разколюции» или «Проституции», так что мне немалого труда стоит понять его, – …покинули, и оказались в Швеции, затем в Норвегии, здесь вы обрели славу, почитателей. Истинно, многие читали вас здесь, многие любили, (даже я сам, скрывать нечего, был заинтересован) у вас было всё – богатство, любовь, признание – всё то, о чём любой человек может лишь мечтать! Но вы… – здесь его обычно невозмутимое лицо вновь слегка кривится, – …вы презрели всё это, вы не были благодарны судьбе за её дары. Поразительно: обладая известностью, вы не вели публичной жизни, будучи богатым – не тратили состояние, блуждали во власянице по пустыне вместо того, чтобы разъезжать в золотых каретах. Да, Лёкк, мне не настолько много лет (хоть меня и трудно назвать мальчиком), и я не испытал ещё тех злоключений, что испытывали вы некогда, оставляя родную страну против воли, но всё же, хотите верьте, хотите – нет, я всегда хотел одного – задать вам этот вопрос, всего лишь. Порою, мне снилось это! Поверьте, я редко вижу сны, и вообще не столь впечатлителен, но это… Это мучило и изводило.

Смотрю пристально на него: лицо приторно-холодное, неизменное, что бы ни происходило – ни дать ни взять, рыба, глядящая из аквариума да пускающая пузыри – и Фрида-то смотрится живее, хоть немая немой. Вот, он упоминает о своём сне, о своих, кажется, сокровенных желаниях, о какой-то боли и каких-то страстях, безэмоционально, ничтожно, не смущаясь, не потупя взгляд, словно бы о том, что читал в газете или видел на сцене антрепризы, лишь изредка, как у него в обыкновении, улыбаясь то одним краешком рта, то другим, словно бы нечто за ушами невидимыми нитями оттягивает ему этот рот. Что за конфуз! Господи, если вы так будете говорить со мной в самом начале разбушевавшейся стихии, я и то буду более склонен верить вам, нежели теперь.

И я спокойно спрашиваю, пожимая плечами:

– Вы хотели узнать у меня, что такое «Революция»?

– Ах, Лёкк, – многозначительно вздыхает доктор; по этому вздоху я понимаю степень его изрядной осведомлённости, – я откровенен, и от вас хотел бы взаимности – что тут невыносимо трудного, а? Мне не нужно знать, отчего пришлось вам покинуть Родину – из-за бытового неудобства ли, либо вследствие несоответствия ваших политических взглядов новым властям (и такое тоже случается, отчего нет!) – ведь там нынче большевизм. Оставьте это при себе, тайной души, если хотите. Вопрос мой очень прост – отчего вы такой? Не перекручивайте, вы всё прекрасно поняли. Да, отчего?! – он вдруг эмоционально всплескивает руками, немного повысив голос. – Отчего, чёрт побери, будучи читателем ваших книг, я увидел вас воочию лишь тогда, когда вы оказались в моём ведении в этих стенах?! А до тех пор… хм, до тех пор я и знать не знал, реальны вы или нет, так, всего лишь тень, плод воображения. Будь я знаком с вами прежде, будь я уверен в том, что читаю живого человека, зная его историю, видя его лицо, я бы куда охотнее расставался со своими кровными, понимаете вы?! Я бы…

Я не сдерживаюсь и холодно прерываю его:

– Вы полагаете, это вопрос медицины, практики?

– Возможно, друг мой, возможно! – задумчиво говорит он. – Видите ли, когда обстоятельства оборачиваются против нас, это отражается определённым образом на здоровье, да, на умственном и физическом состоянии тела.

На это я смеюсь:

– Ха-ха, уверяю вас, изменения в моей жизни никоим образом не влияли на моё состояние, – и решаю больше не отвечать ему до поры да поглядеть, как обернётся дело.

– Если вы так думаете, то это вовсе не означает, что этого нет. Больному всегда не хочется верить, что он болен, ну а болезнь, эта кара судьбы, источает тело, не спрашивая его советов.

Молчание.

– Не принимайте мои слова близко к сердцу, Лёкк, – продолжает доктор, – они относятся ко всем людям, ибо все они – одинаковы. Знаете, порой я благословляю болезнь! Отчего, спросите? Не оттого, вовсе, что мне пребывает работы и карман наполняется деньгами; разительные изменения – вот что! В болезни, любой, даже самой незначительной, человек показывает себя – от ледяного ужаса до голосов, полных сомнений и противоречий; о, как интересно это наблюдать…

Вот и пожалуйста: любитель задушевных бесед на темы происходящего с душой, Стиг, развёл свой собственный ботанический сад, коллекцию, паноптикум, из чистого интереса за наблюдениями. Случается, когда забываешься, начинаешь говорить правду, то, во что веруешь на самом деле, и тогда иной добрый сказочный доктор становится ужасен, порождение своего собственного животного любопытства, точно ребёнок, которому захотелось увидеть Смерть.

Нахрапом доктору добиться ничего не удаётся, напротив, он подозревает, что наговорил лишнего, разоткровенничался, и, всё с той же каменной физиономией, он переходит к пространным разоблачениям, полагая, будто этим сможет задеть меня:

– Да вы – преступник, Лёкк, вот что! Преступник и грешник! На вас множество грехов, гораздо больше, чем тягот. Подозреваю, именно эти грехи привели вас сюда…

Я продолжаю равнодушно молчать.

– …Я вот всё думаю, – продолжает разглагольствовать доктор, – ненавижу ли я вас, почитаю, либо вы мне безразличны? Нет, какое-то чувство есть, снисходительность, сочувствие, быть может, что-то ещё… Вы не жертва обстоятельств, все эти ваши грехи прекрасны и предстают подвигами, для всех вы чисты, как ангел, чище быть не может – куда уж мне до вас. Да вас просто-напросто мало кто знает, а видело… и того меньше. Откровенность за откровенность, да! Но всё же, всё же…

И далее риторика доктора вдруг ни с того ни с сего смягчается; он просит меня не обижаться, ибо не имея никакого зла ко мне в душе, напротив, глубоко симпатизируя, он всего лишь хоть как-то хотел помочь мне, а без откровенных задушевных бесед это вряд ли возможно, не правда ли?

А я всё гляжу и гляжу – когда можно будет понять, что на самом деле творится в его душе. Слова, действия, взгляд – что необходимо для этого? Этот человек, доктор Стиг пытается вторгнуться в мою душу, вскрыть затянувшиеся раны, узнать мотивы моих поступков, ему интересно это, для чего – не знаю, но интересно. Быть может, это сам Сатана испытывает меня, быть может, его ледяной взор – всего лишь завеса, ширма, маска для кипящей лавы сознания? Недаром говорил он о пустыне и власянице! «Нет, что вы, доктор Стиг – Бог, как можно думать обратное», – сказала бы мне Фрида, если бы умела говорить, – «он может ходить по воде!». «Вот как, занятно, и вы сами видели это?». «Нет, что вы», – только и смутится она, – «как могу я докоснуться таких тайн? Люди рассказывали…». Ах, вот как, что ж, люди врать не будут, хе-хе…

Время идёт дальше, красноречие доктора стремится к нулю, и конструктивный пыл угасает – если перед ним стояла задача поговорить со мной по душам, то он её не добился. Нет, он не сделал хуже, но и лучше не стало также – все его речи не возбуждают моего интереса, и эти двадцать с лишком минут нашего разговора смело можно вычёркивать из нашей и без того короткой жизни. К чему всё это? Взаправду, оттого, что ему любопытны мои устремления? Либо он желал бы познакомиться ближе со мной, создать в «Вечной ночи» семейную атмосферу, место, где все друг другу доверяют? Ха-ха, что за чушь! Сам-то ты веришь тому, о чём думаешь! К чему выдумывать за него никогда не гулявшие в его голове мысли? На этом лице нет и следа переживаний, о, я знаю, о чём говорю – писательское чутьё обязывает – нет и не было, и с одинаковым взглядом он может как открывать историю болезни вновь прибывшего «овоща», так и закрывать её, когда какой-то счастливчик отмаялся на этой земле, и, уж холодный, ждёт последнего дела здесь – подписи господина Стига в заключении о смерти.

– Вы смеётесь, Лёкк, – укоризненно и с какой-то задумчивой усталостью в голосе замечает доктор, всё это время наблюдавший за мной, – я сказал что-то забавное, либо вам пришло что-то на ум?

– Подпись, дорогой доктор, – вздыхаю я в продолжение собственных мыслей, – пара завитушек, да одна клякса, быть может…

Конечно, это ни о чём ему не говорит, и выглядит сущей бессмыслицей.