Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

IV

Приходит вечер, в память ярким лучом врывается Ольга, не та, что знал я в юности, а эта, земная и грешная, как и все мы: из неё вроде бы под пытками вырвал я обещание сегодня явиться – и вот радостная истома ожидания овладевает мной.

И теперь в моей берлоге чисто и аккуратно – спасибо терпеливо сносившей мои издевательства Фриде – и ты могла бы прийти, просто и без лишних никому не нужных церемоний, совсем как вчера. А когда ты явишься, мы поговорим; ни сигар, ни виски не будет, можешь не бояться, не будет и ничего иного. Всё просто и ясно – только слова.

Надо же, всю жизнь добивался от людей искренности и простоты, а даже от немой сиделки у меня одни лишь сложности.

Нет, знаешь что, я – дурак и старый простофиля, вот как! Мы с тобой вовсе не будем говорить, именно это самое лишнее из всего, что есть на земле. Только слова всегда всё портят, согласись. Так зачем они нужны? Мы так много говорим, так много, и так мало смотрим друг другу в глаза. Ей-богу, я начинаю думать как права Фрида, давшая обет молчания – мне гораздо легче понять её, когда она не открывает свой рот. Конечно, я сам говорю с ней, но лишь оттого, что не вижу, понимает ли она меня, вот что. И с тобой, думаю, буду я нем – взгляд, дыхание, ощущение будут проводниками нам: быть может, тогда проблем будет меньше.

Нужно хранить безмолвие и со всеми остальными! Ха-ха, не встанет в труд то, что никакого труда не стоит.

И с доктором, и со старухой Фальк, и с моим соседом, медведем Хёстом, наконец?

Да, а будто другие они? Будем перемигиваться с ними – от доктора я так ничего путного не слышал, одни попытки залезть ко мне в душу поглубже да поковыряться там. Хёст? Тот вообще не говорит, только моргает сиделке, да косится подслеповатыми глазами в вырез её платья на груди, не понимая, правда, зачем именно. А старая дама… Ну, с этой не наморгаешься, слова вылетают из её утробы со скоростью пулемёта, и заткнуть её не под силу даже десяти кляпам; разве что смерть заткнёт её. Что делать со вдовой Фальк – и ума не приложу; впрочем, если я решусь ни с кем более не говорить до самой своей смерти, то мне будет всё одно, говорит ли она со мной или нет. Пусть тогда вспоминает, кого её душе угодно – блаженной памяти супруга ли, короля Норвегии, германского кайзера или Императора Всероссийского.

Кстати, запамятовал, кто был её супругом? Не Папа ли Римский?!

Нет, я так ничего и не решил, так радикально поменять заведённый уклад жизни несравнимо трудно, хотя я нахожусь едва ли не в монастыре, в том смысле, что выйду отсюда лишь вперёд ногами.

Увы, напрасно развлекаю я себя – она не придёт, Ольга не явится!

Но всё же жду терпеливо – а что ещё остаётся! – до самой ночи, до тех пор, пока сиделки перестают шуметь в коридоре склянками и горшками, и шаркающие шаги «овощей» окончательно стихают. Гляжу в окно: на небе ни облачка, небо высокое и глубокое, выше самых высоких гор, и, естественно, несравнимо с ними по красоте, ведь и от гор рано или поздно устаёшь, от неба – никогда. Небо полно самоцветов-звёзд, их рассыпали ангелы, прогуливаясь по млечному пути, рассыпали с намерением в помощь старым бодрствующим философам да молодым повесам, охмуряющим девиц.

Ольга, знаю, ты тоже не спишь, а смотришь в небо. Приходи, мы посмотрим вместе…

Усталость и разочарование смежают глаза. Резь в груди; зубы скрипят, а руки… руки замком на шее. Это должно быть грёзами счастья: вот руки перестают повиноваться, руки обретают разум и свободу, а цель их – положить конец всему. Всего лишь одно усилие, всего лишь одно неуловимое движение… Всё, что было опасного у меня, забрали, нет ни ремня, ни шнурок, ни даже тупого ножика для разрезания газет, а руки в который раз подводят, они бессильны, и разум не даёт им сил. Этим снам сбыться не суждено! И вновь укладываясь в постель, через всё нарастающий дурман боли тянусь за красной таблеткой.

Сейчас, сейчас всё пройдёт, будто бы ничего и не было.

Чудак вы, доктор Стиг! Неужто думаете вы, будто я так держусь за эту свою жизнь и тёплое местечко в ней. Если вы сам такой, так не нужно судить остальных по себе.

Вы всё меньше и меньше ходите по палатам, предпочитая слушать или читать доклады сиделок, на основании этого вы пишите диссертацию и статьи в умные столичные журналы. Вот, Фрида пишет вам обо мне, – говорить-то её так и не научили, – пишет, сколько сигар я выкурил, сколько бумаги исписал, сколько раз назвал её язычницей и тому подобные преступления против здравого смысла. Она описывает это красочно, я это точно знаю, ведь у таких молчунов всегда хорошо развита письменная речь, пластинка в граммофоне, что стоит в её чугунной голове, всегда вовремя переключается, на ней записаны красивенькие мелодии, парочка аргентинских танго, штраусовская полька, но ровным счётом ничего серьёзного, ни Вагнера, ни Грига. И этот танец она отплясывает вам на печатной машинке! Вы читаете и зеваете, едва не засыпая, а затем подшиваете её отчёт в папку с моим именем; в вашей голове ничего, кроме мысли сесть за Ибсена, как я советовал, или же почитать сборник моих собственных стихов. Ну, с чего-то нужно начинать!

День, казавшийся бесконечным, окончен.

Затем доктор чертыхается, хлопает кулаком по столу, выключает светильник, и уходит домой, как истинный капитан, одним из последних покидая корабль. Гулкие шаги по мраморной лестнице, затем стук двери, задорное бульканье автомобильного мотора… Довольно, довольно с него овощей на сегодня.

Счастливого пути!

А ко мне – о, радость! – впервые за долгое-долгое время приходит сон, пусть и не такой, в котором мне удаётся, наконец, наложить на себя руки, но такой, в котором делать этого вовсе необязательно.

Я нахожусь в какой-то стране, на какой-то необычной, но прекрасной зелёной земле с многочисленными речками, озёрами, водопадами, большими и маленькими, широкими и не очень, бурными, неистовыми, будто сошедшими с ума, и спокойными, меланхоличными. Их здесь столь много, что сияние, исходящее от них, слепит глаза, а порою и вызывает головокружение. Леса там нет совсем, но холмы многочисленны и зелены, а там, вдали, вздымают свои седые головы спящие до поры вулканы.

И я иду по этой прекрасной доброй земле, едва касаясь её своими грешными стопами, а она столь добра ко мне, что и не думает отягощать мою и без того тяжёлую ношу. Я иду, иду долго, я путешествую, любуюсь природой, любуюсь самим воздухом.

У одной маленькой речки, бегущей с гор к морю, сидит девушка в белом платье с цветочками на рукавах, у неё рыжие волосы и весёлые веснушки на щеках, и я грешным делом начинаю вдруг думать про неё, что хотел бы, чтобы моя возлюбленная была хоть отдалённо похожа на неё.

И я чуть-чуть задумался, залюбовавшись.

Вдруг она оборачивается и говорит мне, улыбаясь:

– Здравствуй, как тебя зовут?

– Здравствуй. Меня зовут Миккель, а тебя? – отвечаю я, удивлённый.

– Катарина. Я стираю здесь бельё.

– Вижу, а чьё это бельё?

– Как чьё? Разумеется, твоё.

– Хм, но ведь моё бельё на мне, а другого у меня и нет, так же, как и дома. Ведь я – бродяга, мечтатель и поэт.

– Я живу здесь неподалёку, в рыбацкой деревне. Нет-нет, бельё твоё, можешь не сомневаться. Зачем мне врать тебе?

В самом деле, зачем ей врать…

– А почему ты его стираешь?

– Оттого, что я неравнодушна к твоему существованию.

Я вижу её первый раз в жизни и даже во сне не видел никого подобного ей. И я не нахожу ничего лучше, как улыбнуться в ответ и сказать:

– Это хорошо, потому что и я думаю о тебе.

Я лгу, в отличие от неё, но убеждаю себя в том, что думаю о ней. Это не составляет мне особого труда, потому что кругом, кажется, нет ни единой живой души, и я начинаю постоянно думать о ней, как о единственном живом человеке. Так я начинаю любить её, любить страстно и истинно, и я считаю её своей, потому что она стирала моё бельё, будто своему мужу.

Но когда я подхожу и хочу заключить её в свои объятия, она вскакивает и одним прыжком перескакивает на другой берег этой быстрой речушки. Это, верно, какая-то игра, нечто особенное и неповторимое, что должно бы мне запомниться, иначе и быть не может. Я смеюсь и прыгаю за ней, но приземляюсь на самый край обрывистого берега, балансируя на этом краю, точно акробат на канате. Я едва не падаю, отчаянно машу руками, прошу помочь. А она только и делает, что потешается надо мной, а потом толкает меня прямо в реку.

– Почему ты не хочешь мне помочь, ведь ты же меня любишь? – обиженно говорю я, стоя по колено в ледяной воде и дрожа всем телом.

А она только и делает, что смеётся:

– Когда это я говорила такое?

– Не говорила, но намекнула, что относишься ко мне не так, как к прочим.

– Ха-ха! Исключений у меня нет!

Всё кончается тем, что я сам выбираюсь из ледяной воды, цепляясь за скользкий берег и несколько раз падая обратно. Когда я всё же вылезаю, Катарина тут же бросается мне на шею, не обращая внимания на то, что я насквозь мокрый:

– Что ты хочешь от меня? – шепчет она страстно и загадочно мне на ухо, касаясь его своим обжигающе-жарким ртом. – Что я должна тебе сказать, Миккель?

Обиженный, хочу отстранить её от себя, но она прижимается всё сильнее, согревая меня, так что моё чувство, охлаждённое водами речки, вспыхивает тут же с новой силой, грозясь сжечь меня в этом пламени. И я тут же забываю все свои обиды, я просто не могу обижаться на неё, я люблю её вдвое прежнего.

– Да, я бы хотел, чтобы ты сказала мне кое-что, – трепеща, отвечаю я, – чего, как мне думается, я достоин. Всего лишь несколько слов…

– Это три самых главных слова? – спрашивает она.

– Да, но ты не должна мне говорить их просто так, из милости к тому, что я, возможно, скоро умру от воспаления лёгких. Скажи мне их лишь тогда, когда сама решишь, что это – истина, и сама будешь готова понять это чувство.

– Признание всегда рядом, оно ходит вокруг да около, ходит по моим губам и мне ничего не стоит произнести его сейчас. Мне нужен знак. Сама я так слаба, и всего-всего боюсь, я боюсь темноты, боюсь гор и воздуха, боюсь бушующего моря, боюсь, что когда-нибудь во время стирки эта крохотная речушка вздыбится и унесёт меня прочь. Дай мне этот знак, и я с радостью произнесу то, что тебе бы хотелось.

– Хорошо, – говорю я, – я хочу, чтобы ты сказала мне это завтра, а сегодня вечером я желал бы просто увидеть тебя, просто поговорить, как со своей суженой, как с единственной.

– Да, три раза «да», десять раз «да»! – кричит она. – Всё разрешилось и теперь мне гораздо легче. Я буду ждать тебя вечером на этом месте!

Тут же она вскакивает и на легких ногах, точно лань, убегает прочь со счастливой улыбкой на губах. Я гляжу ей вслед, гляжу на то, какая она лёгкая прекрасная, совершенно не веря в то, что она может быть моей. Я гляжу и бесконечно повторяю столь приятное моему слуху имя – Катарина.

Сказать, что я счастлив – ничего не сказать! От счастья я потерял разум и осторожность, я ношусь по зелёным холмам и прыгаю с одной отвесной скалы на другую, воображая себя юным влюблённым Богом, словно бы на моих ногах крылатые сандалии, дающие мне безумную радость свободного полёта. Я хочу пировать в замках у королей, спасать заключённых в высоких башнях красавиц от драконов, летать с эльфами волшебными ночами, звеня колокольчиком, я хочу быть вечным, хочу быть выше самых высоких гор, хочу касаться дна морей… Я бросаюсь в чуждую мне прежде жизнь, как в свет влетает обречённый мотылёк; я чувствую эту обречённость, но не хочу отступать, и упрямо лечу и лечу к своей смерти.

И вечером я иду на берег, в молчаливом предвкушении вхожу на свой каменистый холм и, прежде чем сесть на камень, смотрю вдаль, на море. Сегодня полная луна на небе и дорожка от неё идёт далече по морю, словно бы указывая путь к небесам – как долго я ждал этого момента! С утра самого сам не свой ходил, сочинял письма и писал стихи, смешные и неудачные, пребывал в странном и таинственном оцепенении, словно бы узнал что-то настолько значимое для себя, что без этого не мог больше жить. Нынче ночью снова придёт ко мне она, нечто мыслящее, полное загадки, но такое живое и такое земное; вчера она впервые подошла ко мне, хотя я знал о её присутствии давно уже, но, словно замороженный во времени, я не мог пошевелиться, а на устах всегда была свинцовая печать шёпота. И она сняла эту печать, легко и непринуждённо, играючи! Стремление всегда облегчает возможность.

Я жду, но она не приходит. Я озираюсь по сторонам двести раз, хожу взад-вперёд, думая, не случилось ли чего, я переживаю, мне вовсе не нужна жизнь собственная, лишь бы с ней всё было в порядке, если хоть один волос упадёт с её головы, я умру.

Но она не приходит.

Наваждение: я точно переживал это, никто не посмеет сказать мне, будто этого не было, её горячий проникновенный шёпот до сих пор стоит в моих ушах. Господи, что же творится!?

Не в силах терпеть более, я иду за ней, я видел, куда она пошла, и нашёл одно-единственное горящее окошко в рыбацкой деревеньке. Море шумело неподалеку, и ветер спорил с ним, кто из них двоих сильнее, а мне было не до них. Я прильнул к окошку, я не слышал ветер, я слышал людей:

– …Мне нужен знак. Сама я так слаба, и всего-всего боюсь, я боюсь темноты, боюсь гор и воздуха, боюсь бушующего моря, боюсь, что когда-нибудь во время стирки эта крохотная речушка вздыбится и унесёт меня прочь. Дай мне этот знак, и я с радостью произнесу то, что тебе бы хотелось.

Это был её голос и её слова! Я уже слышал их, но теперь им внимает кто-то другой.

И я слышу глухое, надрывное и возбуждённое дыхание, а затем незнакомый мужской голос говорит:

– Так скажи сейчас, чего тянуть-то… Вот тебе и знак.

– Ишь, какой хитрый, – заигрывает она, – скажи сейчас, а потом тебя днём с огнём не сыщешь, все вы такие.

Этого мне достаточно! Для неё нет исключений, я помню эти слова, но я был так далёк от этого, что вряд ли предавал им значение. И меня захватывает горечь, равной которой прежде я не знал, голова так болит, точно по ней стучат молотом, глаза застилает чёрная пелена, а в ушах всё звенит и звенит этот голос.

Несчастный глубоко, я ухожу прочь от моря к тому месту, где встретил её, а потом дальше и дальше к скалам, я забиваюсь в пещеру, о которой ни одна живая душа не знает, и там меня никто никогда не найдёт. Я провожу там ночь, пяля свои глаза в кромешную темноту, мои глаза пусты, так же, как и мой разум. Я не думаю о том, почему всё так со мной случилось, я хочу узнать это от неё самой, от Катарины.

И утром я иду на речку, где она стирает бельё. Завидев меня, она бросается ко мне и нежно обнимает, совсем как вчера, когда я готов был на всё ради неё.

– Ничего не говори, а послушай меня, – твердит она, – просто послушай…

– Я всё слышал и так, – отвечаю я, – и мне достаточно вполне, вчера вечером, у твоего домика с горящим окном…

Кажется, это вовсе не смущает её.

– Да послушай же ты, – повторяет она, – я скажу тебе всё, что у меня на душе. У меня нет выбора, да мне он и не нужен, ибо мало кто слушает меня, и мало кого я хочу слушать. Я не могла быть с одним, я не хотела ни к кому привязываться, и едва лишь такое происходило, что кто-то, как ты, западал мне в сердце и в душу, как я старалась забыть его, но о тебе я думала больше, чем нужно и уже поздно что-то менять для меня. Эти слова, которые ты хотел бы слышать, я говорила не раз, и не два, я говорила их сотню раз совершенно разным людям, совсем не раздумывая над их смыслом, и мне все верили, так же, как и ты, потому что мне нельзя не поверить, но я никого не любила, я даже себя ненавижу порой, потому что считаю себя гулящей девкой, хотя это вовсе и не так. Так много людей, которым можно сказать это, и так немного тех, кто готов пойти на встречу, тех, кто отнёсся бы ко мне искренне, совсем так, как ты.

Так сказала она, и так я её услышал, и я вновь был близок к ней, вновь и вновь был готов для неё на всё. Мы долго говорим, а затем уславливаемся встретиться здесь же завтра. На прощание она целует меня и обещает всегда помнить и вечно томиться лишь мной одним.

Когда же я прихожу в условленный час на следующий день, она гуляет там под руку с другим и так же сладостно заглядывает ему в глаза – я даже не знаю, тот ли это парень, что был с ней тогда в доме, либо кто-то третий. Я не слышу, о чём они говорят, но в нахлынувшем на меня раздражении, подхожу к ним и говорю ей прямо в глаза:

– Здравствуй, Катарина. Постирай мне, пожалуйста, бельё.

Парень, с которым она была, глупо уставился на меня, а Катарину я так и не сбил с толку. Она делает вид, что видит меня первый раз в жизни, и, обернувшись ко мне спиной, продолжает медленно прогуливаться с ним вдоль речки.

Вот и всё.

Затем я просыпаюсь.

Луна подмигивает в окошко, мягкий свет проходит сквозь замызганное стекло и разливается по комнате. Ночь морозная и безветренная, такая ночь – редкость в это время, такая ночь рождает радостное смятение в больной груди, это чувство застит накатывающие сквозь всё ещё неостывшее воспоминание сна волны боли. Смогу ли продержаться до следующей красной таблетки – Бог знает! То, что зачиналось надеждой, святой по сути, обращается разочарованием.

Поднимаюсь с кровати, медленно и тяжко, тащусь в дальний укромный угол комнаты, отгибаю половицу, открывая свой тайничок, достаю душистую сигару… Бесспорно, это самое то, что мне теперь необходимо! Если коротать время так, то, быть может, удастся забыться в бессоннице, обмануть боль, и поприветствовать утро, а вместе с ним утренний обход сиделок, прежде срока. А, быть может, сама Смерть явит мне свою милость, и войдёт в меня вместе с этим сладким дымом.

Потом ложусь вновь, глубоко затягиваюсь и размышляю, пытаясь отвлечься.

Катарина… Никогда не существовавшая девушка, выдуманная мною, с таким именем, с такой судьбой, с такими словами, с рыжими волосами, веснушками и голубыми глазами. Это образ, о котором я всегда мыслил, которым всегда был пленён, образ из юношеских грёз. Но он наделён всеми мыслями и чувствами реального человека, людей, настоящих женщин, которых я встречал за всю свою жизнь, это собирательный образ. А сон мой теперь – грёза старика, одинокого и разочарованного, он не мог бы присниться юноше.

Хлоя гадала по картам для меня, – занятие в высшей степени глупое, но, тем не менее, которым занято едва ли не всё общество, в том числе и наше, местное общество «овощей», где заводилой и духовным вождем, конечно же, госпожа Фальк, то и дело говорящая со своим легендарным мужем по космическому телеграфу. Одна дама, американская журналистка, как-то спрашивала меня, гадаю ли я по картам, занимаюсь ли спиритизмом, верю ли в Атлантиду и то, что на Марсе живут агрессивные жители, как пишет о том в своих книгах известный господин Уэллс, живу ли, одним словом, полноценной жизнью человека двадцатого столетия? У меня было дурное настроение, вовсе не для развёрнутых интервью; я отговорился тем, что состою в масонской ложе и мечу на пост президента Соединённых Штатов, потому что в тибетские ламы не гожусь из-за европейского разреза глаз и скепсиса в существовании бесконечных перерождений души. В газете же, по такому случаю, потом было особо оговорено красной строкой, будто у меня явные проблемы с головой и критическим отношением к реальности. Ах, старые добрые газеты, они всегда оценивали меня по достоинству, равно как и суды, что уж тут говорить!

Так о чём это я? Да, о картах.

У меня впереди ещё долгие годы жизни и куча счастливых событий, утверждает Хлоя, это сказали ей её карты. Она клянётся и божится, что не обманывает, и даже беззаботно смеётся при этом, она полна планов относительно меня, она хочет наладить свою жизнь, наконец, тем более, что с этим у неё явные проблемы. Что ж, я не подозреваю её в обмане, вовсе нет, я подозреваю в обмане её карты. В любом случае, то, что я нахожусь здесь, глотая таблетки и общаясь с угасающими представителями богемы, говорит вовсе не в пользу моей дочери и того, чем она занимается от безделья и неудовлетворённости в жизни.

Выкурив сигару, приоткрываю окно для проветривания комнаты, а сам же тихонько, стараясь не шуметь, выхожу в тёмный коридор, и на цыпочках крадусь в комнату к Desdichado Хёсту, тому, кого я прозвал за глаза медведем, внештатному и оттого невольному рыцарю тайного ордена «Замученных Хорошим Обращением». Тот лежит всё в той же позе, что и добрый месяц назад, с открытым ртом и устремлёнными к потолку глазами; кажется, он спит, точно медведь в берлоге и лишь изредка посапывает. У его изголовья на тумбочке лежит белый платок, он положен здесь с намерением, чтобы сиделка могла вытирать больному рот.

– Здравствуй, Хёст, – говорю я ему, вытирая этим платком уголки его рта. – Не думай, грешным делом, что «здравствуй» это издёвка, просто мне нужно было сказать что-то для приветствия, а иного слова и не подберёшь. Я раскидывал сегодня картишки для тебя… Знаешь, что поведали они? Ты будешь жить ещё долго-долго, и даже женишься на фрёкен Андерсен, твоей сиделке. Как тебе это, а?

В ответ он только моргает – так, едва-едва, и морганием-то не назвать, точно нервный тик – и это означает, что он вовсе не против, и даже пытается улыбнуться.

Старый негодник, я даже и представить не могу, чего это стоит тебе….