Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

Но слёзы трогают меня, я не могу облегчить страдания души и досаду сердца, я решаю поделиться сокровенным, тем, что, как мне кажется, знаю лишь я один, я хочу, чтобы это чуть согрело его сердце.

И я спрашиваю, заметно смягчив голос:

– Профессор, вы слыхали о белой лодке?

Он не отвечает, но плечи его вздрагивают.

– Есть здесь одно тайное место, – продолжаю, – прямо здесь в скалах, во фьорде, стоит привязанной белая лодка. Шмидт не пропал, не умер, представьте себе, он уплыл на этой самой белой лодке… Конечно, вы правы – никто из нас не умирает – как можно! – мы просто-напросто уходим прочь от берега на вёслах и под парусами.

Он поднимает на меня багровые глаза, но опять молчит.

На моём лице ни тени сарказма, оно непроницаемо.

– …Быть может, и вам уплыть на ней?

Ни слова в ответ и я отступаю, смятенный.

Наш разговор не приводит ни к чему, наоборот, своими суждениями я, скорее всего, наживаю себе врага. Я не поддержал его, где-то даже высмеял… Чёрт возьми, но ведь я всего лишь говорил правду, я не думал, что всё так далеко зашло с подачи доктора и его компании, что все «овощи» совершенно уверены в том, что идут на поправку. Я полагал, что человеку не след говорить самое плохое, но всё же я не доктор Стиг, и не получаю денег за издевательства над мертворождёнными надеждами. Не умираете, так не умираете, бог с вами!

Каково же было моё удивление, когда на следующий день Сигварт приветствует меня со всей любезностью, на которую только способен, словно бы и не было этого нашего разговора, словно бы не орошал он своими слезами пол в моей комнате; и мы перекидываемся с ним парой малозначительный фраз, обычных для встречи людей, часто видящихся и давным-давно знакомых, друзей, одним словом. Кажется, в нём нет и малой толики обиды от моих слов, он ведёт себя непринужденно, как ни в чём ни бывало, и даже чересчур расположен ко мне, крепко жмёт мне руку, предлагает несколько вопросов к обсуждению в кают-компании за чашечкой кофе. Я скупо отговариваюсь отсутствием настроения и… Тут я немного замялся.

– …Времени, – улыбаясь, подсказывает он мне, – Что ж, у меня тоже есть такая проблема.

Напряжённость тут же улетучивается: чего-чего, а уж времени-то у нас в избытке, в таком избытке, что аж и не знаешь, чем занять. И тут мы уславливаемся, невзирая на обстоятельства, встречаться каждый день, обмениваться мнениями по любым вопросам, поддерживать друг друга, быть в союзе.

Невольно рождается ощущение сюрреалистичности происходящего, но мне любопытно отставить его на второй план – это гипертрофированное донкихотство профессора пленяет, заставляет взглянуть на мир под другим углом, ибо в своих суждениях он почти всегда прямолинеен, но вместе с тем наивен, как ребёнок. Противоречивое ощущение – будто бы заходишь в воду по колено, и видишь течение сильное, и водовороты, а тебе хоть бы хны, и ты можешь быть спокоен относительно своей судьбы, ощущать спокойствие, возведённое в абсолют, а подчас и интерес – насколько твоя сила против стихий велика. Постепенно я начинал привыкать к такому обороту событий, когда от любого из находящихся здесь, можно ожидать всего, что угодно, но прежде это совсем не трогало меня. Смерть Шмидта была толчком, что-то надорвала в моей стройности, я, столь невозмутимый прежде, думаю о том, что сам где-то виноват в этом, несмотря на то даже, что он, разумеется, и без того был не жилец.

VIII

Итак, нового врага своей резкой откровенностью я не обретаю, я счастлив ошибиться, не совсем ожидаемо для себя.

Напротив, мы становимся близки, я и Сигварт, едва ли не друзьями, спонтанно, на ровном месте; при встрече мы в шутку раскланиваемся точно какие-то любители карт и выпивки из высшего общества, со стороны на нас забавно смотреть. Хоть я и не страдаю одиночеством, не мучаюсь, однако, мне импонирует присутствие в этих стенах человека, задающегося некоторыми вопросами, с которым порой можно поговорить по душам, как вот прежде, с покойным Шмидтом, мы толковали, попыхивая сигарами.

Сигварт приглашает меня к себе: это тем более странно, ведь дружеские визиты соседей друг другу не приветствуются, а он, видимо, не хотел бы быть тем, кто нарушает правила.

Когда я вежливо напоминаю ему о Правилах, а также о возможных последствиях в виде, к примеру, неудовольствия доктора, Сигварт задумывается не на шутку, но вовсе не о том, что я сказал, а о том, что ему нечем и угостить меня:

– …Вы вот хоть мне сигары предлагали, пусть я и не курю, а я… Верх невежливости!

Случается, дети присылают старику всякую всячину, свежие фрукты и овощи, шоколад в хрустящей серебряной фольге, но так это обыденные вещи, говорит он, и нет в этом ничего необычного, такое есть у всех.

– Быть может, вы сами хотели бы что-нибудь, Лёкк? Скажите, и я напишу сыновьям, чтобы они прислали.

– Покоя, дорогой профессор, – улыбаюсь я, – есть у вас хоть немного покоя? Этим я удовольствуюсь…

Тут лицо его светлеет, хитрая улыбка на губах, и он замечает, что, хоть покоя в этих стенах не найти, как ни старайся, всё ж таки покой – это не свежие газеты, однако, пожалуй, и он, профессор Сигварт, вполне мог бы чем-то порадовать меня.

– Вот как! – говорю я. – И что же это, дорогой профессор?

– Всему своё время… – только и отвечает он, довольный, что удалось меня заинтересовать.

Апартаменты Сигварта совсем недалеко от моих, в трёх дверях в сторону кают-компании, далее по длинному, кажущемуся бесконечным, коридору, метрах в пятнадцати, выражаясь обычным языком, понятным человеку из большого, а не салатового мира, и в том мире это никакое не расстояние – так, полтора-два десятка лёгких непринужденных шагов. Но здесь… Здесь, если вышло так, что в голове перестало шуметь и свет из кают-компании не сужается до размеров крохотного лучика, манящего издалека, здесь – не шаги мерило, мерило здесь – сколько раз кольнёт в твоём боку и колени потревожат хрустом, сколько раз остановишься, чтобы перевести дух. Я считаю это хорошо знакомое расстояние по-всякому, порою, исключительно для развлечения, а бывает, что и в самом деле приходится считать не только в скарабеях и локтях, а и по тому, сколько раз касаться стены, чтобы не грохнуться оземь. Проще простого же идти от меня по западной стороне и считать по дверям – сначала дверь бедняги Хёста, далее, в той комнате, где прежде коротал деньки Шмидт, живёт нынче, а вернее доживает, наш новичок-Капитан, порою, он кричит по ночам, и от его криков, кажется, трясутся сами эти старинные стены; дверь третья – Фюлесанга, соседство с Капитаном идёт им обоим на пользу, они сближаются, становятся союзниками, но, опасаясь захаживать в гости друг к другу, наполняют кают-компанию своими громогласными речами, и редко кто теперь решается бросить им вызов. Что за люди! Господи, дай им хоть толику разума: жизнь за плечами, огромная, цветастая, точно покрывало из лоскутов, сплетение событий, радостей, расстройств и всяческих переживаний, а здесь – поди ж ты! – страшатся показать нос друг дружке в комнату, аукнуться через стенку, даром что соседи, а всё из-за чего – из-за какого-то негласного запрета. Что тут поделаешь: разве что пасть на колени, да молить все небесные и земные силы, чтобы, если уже не стало поздно, миновал тебя сей венец.

Останавливаюсь, переводя дух, прислушиваюсь: в жарко натопленной зале кают-компании шумно, как всегда с недавних пор. Покойный Шмидт предан забвению, хотя совсем недалече сам сиживал здесь, даже и место остыть не успело, старуха Фальк, всё ещё жива-живёхонька, обросла развесистой мифологической клюквой, никто не думает и о Хёсте, каково ему там у себя лежится одному.

Да, там шум и признаки веселья; странно, ловлю себя на мысли, что сам едва ли не крадусь на цыпочках, стараясь не шуметь, и затеряться тем самым среди шума всеобщего – авось, не заметят. И считаю, считаю… Само собой, не раздумывая особо, точно запустив часы в голове, и даже устаю слегка.

Вот, даже счёт даётся мне нелегко, я сбиваю дыхание и начинаю соображать, как бы облегчить свою участь. Но, делать нечего, последние метры пройдены – начиная держаться за стену от шума в голове, я достигаю цели.

Четвёртая дверь от меня по западной стороне – сигвартова, комната возле самой кают-компании: ирония судьбы, играющая с туземцем странную шутку! С недавних пор тяготящийся обществом, однако, не будучи в душе одиноким разочарованным человеком, профессор пытается обрести истину в затворничестве, а не получая её, сетует на постоянный шум, доносящийся из залы. Это заставляет меня подтрунивать над ним, я говорю, что ему не след скрываться от общества – чем он стал из него выделяться? Носить красный носок на правой ноге, и чёрный – на левой, сморкаться в ладошку вместо носового платка? Вы это серьёзно?.. Ну, серьёзно или нет, а Сигварт, в состоянии совершенного расстройства души, не получив понимания у меня, обращается за помощью наверх, к самому доктору Стигу; он помолился перед распятием, ударила молния, небеса разверзлись, явив старику злосчастный совет не лезть не в своё дело, а именно, обещание непременно разогнать тучи тоски, сгустившиеся над головой профессора. Настроение самого профессора от этого чуть улучшается, он даже появляется за обедом, принимая пищу, однако, не проронив ни слова, и совсем не отвечая на вопросы – отшельник как он есть! Далее, опять же по заветам Мессии Стига, профессор объявляется и в парке, дышащий чудным воздухом, с самым что ни на есть счастливым выражением лица; поначалу мне даже трудно признать его – он старается держать стать, выгибает грудь колесом, и подбородком докасается небес. Профессор ли Сигварт это? Нет же, кто угодно – воскресший муж старухи Фальк ли, явившийся триумфатором с войны между вениками и швабрами, Шмидт, наш исчезнувший в небытие немецкий собрат; ха, один из сослуживцев Капитана, вышагивающий по парку, точно на плацу! – кто угодно, только не Сигварт! Нынче же, по прошествии некоторого времени, добрый профессор Сигварт всё так же одержим идеей переселения, которая дойдя до ума не менее доброго доктора Стига, измельчала настолько, настолько вообще могла измельчать: и вот профессор мечтает уже о переселении в другую комнату, подальше от шума, и эта мечта всячески культивируется доктором. А я всё так же не возьму в толк, куда и зачем ему уходить?

Четвёртая дверь, деревянная, как и все, и без замка… Стою перед ней, держась за ручку и морщась от шума, да размышляю: оно и понятно – куда приятнее перебраться в другую комнату, потише, хоть бы и была она менее удобна, куда приятнее, чем умереть. Если ж будет так, что комната придётся не по нутру, так всегда можно вернуться, нет проблем, а вот с того света, из небытия, как вернуться? И я слышал сам, случайно, как доктор Стиг, вооружившись для форсу папкой и ручкой, проповедовал заблудшему Сигварту своё слово, он не напирал, он был внимателен и ласков – где ещё сыскать такого милого врача, кто будет ещё таким другом?

– Вы затосковали, любезный друг, – пел Сигварту доктор так, что и русскому соловью на зависть – это верно, и это естественно: когда обстоятельства складываются так, отчего не дать воли тоске…

Но Сигварт, надо отдать должное, поначалу осторожничал и вовсе не представал таким словоохотливым, как обычно в обществе или со мной.

– С чего вы взяли, любезный господин доктор, будто я в тоске? – спрашивал он. – Я не давал никакого повода.

И тогда доктор ухватился за голову, подавленный горько, и разразился кручиной:

– Ну, как же, как же! Вас не видно за трапезой который день, вашего голоса не слышно в коридорах… Скажете, это не признак чего-то дурного?! А когда последний раз вы гуляли?

– Вот ещё, гулял, – прогнусавил профессор Сигварт, – вам известно, что я не любитель такого времяпровождения.

Стиг, с напускным восторгом:

– Не любитель! Вот же и корень тоски, профессор!

Всё же, водя знакомство со мной, профессору нелегко было тут же вернуться в своё амёбное прошлое. Он недовольно покосился на доктора и, почесав свою плешь, возражал:

– Какой такой тоски, о чём идёт речь?

О, такой орешек доктору сразу не расколоть, придётся чуть попотеть. К несчастью Сигварта, у доктора обнаруживается изрядное время для хорошей беседы, прямо-таки уйма времени. Тут же из старого покрытого пылью сундука извлечены на свет божий, выстираны и развешены на прищепках не менее древние, вышедшие из моды артефакты – совесть, честь, доброта – взывание к ним выходит у доктора лучше всего, он держал старого Сигварта, как виолончель, в строгих перстах, и плавно водил смычком по его струнам. Что за музыка выходила от такой игры, бог его знает – да и музыка ли это вообще? – но в этой беседе обходилось без лишних манипуляций с грифом и безо всякого камертона.

– Некоторое время назад, знаете, – вещал доктор – немногое, впрочем, имелся в моём ведении некий субъект, бывший крупный чиновник в министерстве финансов, тогда уже на покое, разумеется. Возраста он был, нечего скрывать, солидного, около… – тут же он задумался и спросил: – Простите, профессор, который вам теперь год?

– Шестьдесят шестой, – глухо отозвался профессор, – это та вещь, которую я помню хорошо, тогда как прочие, случается, забываются.

– Ну, вот примерно того же возраста он и был, мой чиновник, да, лет шестьдесят пять – шестьдесят шесть… Так вот, этому немало пожившему уже человеку, умудрённому нелёгким жизненным грузом, показалось, однажды, будто всё, что мог он сделать на земле, уже было им сделано, а, выходит, в его жизни начался странный период, «осень души», какой-то безсобытийный, что ли. Для него, человека умного и деятельностного, видите ли, это было сродни болезни, шараде, загадке без решения – что ж поделать, когда ничего не происходит, когда земля, кажется, вот-вот уйдёт из-под ног, и вместо отправления обычных повседневных забот хочется просто лечь и глядеть в пустоту. Да и, кроме того, его дети (а у него ведь были дети!), его двое сыновей… Гм, кажется, и вы также не так уж одиноки, друг мой? У вас же были дети…

Боже мой, так и вижу, как грудь Сигварта выгибается колесом, рот – в широченной, несущей мало смысла, улыбке.

– Двое! – с неуёмной гордостью заявил старик, удивлённый такой занятной случайностью, что этот докторов чиновник имеет так общего с ним самим. – Сыновья! Большие люди, слишком большие для меня.

– Занятно, не правда ли? – отозвался на этот взрыв отеческих чувств доктор Стиг. – Так вот, его двое сыновей, тоже люди вполне себе не маленькие, кажется, совсем позабыли его, навещали нечасто, писать – не писали, бывает, пришлют каждый по чёрно-белой открытке, и всё. Да и, казалось, сама жизнь отвратила своё лицо от него прочь, обычно вполне себе так благожелательное и румяное. И он почувствовал себя худо, хуже некуда, резко сдал, похудел, осунулся, выцвел, да, с ним случились резкие метаморфозы, превращения. Тоска стала его спутницей, вечная чёрная неуёмная тоска, и тоска стала его болезнью, состояние его обрело свое имя, и имя это было – тоска! Может статься, и причиной смерти его была бы тоска – а ведь люди, случается, умирают от томления и связанных с нею состояний – мне ли не знать этого…

Тут доктор резко замолчал, сидит себе вразвалочку, и наслаждается испуганным видом профессора – знал же, на какую мозоль надавить.

– И что же дальше? – спрашивал профессор, голос его дрожал. – Он жив?..

Тут Стиг скорчил скорбную физиономию, как он лучше всего умеет, и ответил:

– Нет, увы. Ушёл из жизни, нынешней весной, когда птицы пели вовсю, и на деревьях набухли почки, предвещая очередное воскресение природы. Сыновья забрали тело, и похоронили, как могли лучше, сожалея о своей утрате, которую никак не вернуть. Ах, как жаль!

Профессор вскинул руки и закричал только:

– Господи!

– Врачи не смогли определить, отчего он умер; ни отчего, просто так, скоропостижно… – продолжал своё пресное повествование доктор.

– Разве это может быть?!

– Нет, разумеется, – заметил доктор, – у всего есть причина. Я долго думал, и, полагаю, разгадал загадку, поскольку сам наблюдал его в течение продолжительного времени: он умер от тоски. От тоски, говорю я вам, ни от чего больше!

Этого оказалось достаточно! Как любого мнительного человека, на склоне лет ставшего прожжённым фаталистом, Сигварта легко задеть разговорами о неизбежности, о смерти. Профессор испытывал тоску, казавшуюся смертной, это верно, её здание было выстроено на прочном фундаменте, но она была искренней и где-то даже светлой. Добрый человек, светлые мысли, светлая тоска! И вот находится иной, объяснивший эту тоску, нашедший ей обрамление из букв, слов, составленных предложениями, окрасивший её в цвета, видящиеся привлекательными – о, это немало! – дал, в конечном счёте, объяснение тому, что непонятно, и что гложет душу долгое время. Господи, уж не твой ли возлюбленный сын, этот доктор Стиг?

И Сигварт расплылся, растаял, точно масло. Не проходит и четверти часа, как бедняга-профессор заливается слезами на плече у доктора, а тот, добрый пастырь в Иудее, увещевает старика не принимать близко к сердцу слова всяких фарисеев и мытарей, ненавидящих всё, что связано с именем его, доктора Стига, того, от кого исходит свет.

– В конечном итоге я понимаю вас, – ласково вещал он, – вы – обмануты! Людьми ли, их злобой и коварством, собственными ли заблуждениями – не важно, но обмануты, ввергнуты в пучину невежества, хоть сами по себе – большая умница. Но времена, видите ли, таковы, что не под каждой маской можно разглядеть истинное лицо, даже если и сорвать её…

– Тоска, выходит! – с горечью выдавил из себя профессор таким голосом, будто на его глазах ему открывается самая главная истина в жизни.

– Сродни болезни, дорогой друг… – тут же подтвердил добрейший доктор Стиг.

– Ах!

– …Однако, как от любой болезни, и от тоски есть лекарство, нужно лишь правильно подобрать его, не отчаивайтесь.

Сигварт мгновенно встрепенулся:

– Какое же тут может быть лекарство?

– Верно поставленный диагноз – уже полдела. Думаю, труда в том, чтобы наставить вас на верный путь, не будет; счастье, что вы имеете дело со мной, тем, кому не безразлична ваша судьба.

Вот и самолюбование – куда ж без этого!

– Благодарю вас… – лопочет совершенно растерянный профессор, инстинктивно шаря рукой по карману в поисках мелкой ассигнации дать доктору, точно тот какой-нибудь швейцар или кондуктор трамвая.

Доктора явно позабавил этот жест, он улыбнулся и продолжил:

– Главное, доверьтесь мне! Возможно, вам придётся сменить обстановку, – тут профессор чуть приосанился, – возможно, что и лекарства – там видно будет! – а, может статься, что и круг общения…

– Не понимаю… – возразил Сигварт.

– Круг общения, дорогой друг, – повторил доктор деловито, – бывает, что и окружение человека способно нагнать тоски или страху, такое даже очень возможно; обстановка, действия, некоторые люди… Знаете, то же самое случилось и с моим подопечным, покойным чиновником. Оказывается, случилось ему попасть под сильное влияние некоего лица, исключительно мрачного, мистически настроенного; и вот, вдобавок к той самой тоске, к томлению, и данное лицо без совести, без жалости, творило своё чёрное дело. Так что в том, что всё так плачевно закончилось, есть немалая толика его вины, весьма немалая.

Тогда мне уже давно было ясно, к чему клонит доктор, но вот профессор Сигварт, как и положено исключительно доброму человеку, наполненный искренностью, сказывался непонятливым и продолжал остервенело шарить по своим карманам, попеременно доставая оттуда вместо денег всякую всячину, совершенно ненужную его собеседнику. О чём думал он в тот момент? Уж не о деньгах, нет-нет, о тайне… Да, о тайне, затерянной глубоко-глубоко в его собственной душе, о тоске, которая – прав был доктор! – до краёв наполняла эту душу, заставляя её трепетать при мыслях о неизбежном. То, с чем никак не мог он примириться, подавляло, слабость истово боролась с силой, победитель неизвестен, кто знает, что ещё будет впереди… Увы, ночь всегда следует за днём, а солнце взойдёт из-за гор на востоке – мы это хорошо знаем, а жизнь… Что жизнь? Слишком непонятна, непостижима, расплывчата… Стоит ли стараться объять необъятное?

IX

И вот она, четвёртая дверь…

Размышляю, стоит ли входить, несмотря на приглашение, стою и размышляю. Доктор насоветовал старому Сигварту разгонять тоску прогулками в парке, обществом «овощей» в кают-компании, надеждами на приезд любимых детей… А что ещё мог он? Найти новые таблетки, выписать микстуры, растирания, лечебные пиявки? Ради бога, нет ничего проще! Подыскать новую комнату, в конце концов, сменить место жительства, как в душе мечтал профессор? Нет проблем! Доктор Стиг обещал и это, это было так легко, что и говорить не о чем.

Знакомство со мной, мрачным затворником, не входило в советы доктора; вполне возможно, это было ошибкой старика, вполне возможно, что и его сознательным восхождением на собственную Голгофу. Что же вы наделали, король Лир?! Быть может, стоит следовать советам «дорогого друга», доктора Стига, и не казать носа туда, где дела божественные вступают в спор с извечным человеческим стремлением к познанию, а?

Но, жребий брошен, и дверь распахивается. В глаза резко бьёт свет – гардин на окнах также нет – а разве я мог думать иначе? – и профессор Сигварт собственной персоной, с самым что ни на есть расположенным выражением лица, приглашает меня пройти внутрь.

– Добро пожаловать, – говорит он, – я жду вас, а вы тут топчетесь!

– Я делал выбор, – отвечаю, – слишком ответственный, чтобы можно было спешить с принятием решения; но вы решили за меня.

– Будем надеяться, верный?

– Время покажет… Полагаю, спокойствие своё вы уже утеряли, и другим не будете никогда.

Он спокойно улыбается:

– Что ж, я во всеоружии! Входите…

И, точно сговорившись, мы оба осматриваем пустой тёмный коридор и замираем на миг, когда вновь дыхание обрывают голоса. Прислушиваемся: в кают-компании общество, в коридоре – ни души. Всё в порядке.

– Сигварт, отчего вы осторожничаете, боитесь чего-то?

– Нет, что вы! А в чём дело?

– Вы осматривали коридор за мной, прислушивались к шумам…

– Я так делал? – искренне удивляется профессор. – Бог с вами, не было ничего подобного!

Я, с улыбкой:

– Как же не было, когда я сам видел…

На лице Сигварта – тень смущения, и – да, несомненно! – оттенок какого-то страха…

– Не было ничего – смущается он, втягивая голову в сутулые плечи – напротив, мне явственно почудилось, будто вы осматривали коридор за собой, я уж сам думал спросить вас, да вы опередили.

Я собираюсь признаться во всём, мне нет нужды страшиться, но передумываю и заявляю для разрядки ситуации:

– Так ведь я тоже не осматривал коридор – вам и в самом деле почудилось!

– Выходит, мы оба ошиблись – редкостное единодушие, не находите? – заключает он и тоже смеётся, а затем протягивает мне свою костлявую руку для приветствия.

Итак, я получаю возможность войти и, в конце концов, заострить внимание на сигвартовой комнате, одном из возможных источников всех его несчастий, ожидая увидеть в ней что-то необычное, из ряда вон, любопытство моё кипит, точно вода на огне. И что же? Ничего подобного! С удивлением вынужден признать тот факт, что описывать особо-то и нечего: мгновенно рождается ощущение, называемое дежавю, и я осознаю, что ничего любопытного тут нет и в помине, и мне всё кругом до боли знакомо. Да, доктор Стиг не стал ничего выдумывать и во всех комнатах поставил одну и ту же мебель, минимально необходимый для жизни и смерти набор. Такой имеется у меня, у старого Хёста, и у профессора Сигварта в комнате – то же самое! Вот уж где редкостное единодушие! Забавное открытие, ставшее мне очередным поводом для веселья.

А Сигварт ходит кругами, важно представляя мне каждый из предметов своей повседневной жизни, обихода – шкаф, стол, тумбу, скрипучий стул-инвалид, один-единственный, разумеется, кровать… Да, кровать издали, глазам, чуть поотвыкшим от дневного света, видится немного иной и я, увлечённый этим открытием, бросаюсь потрогать её руками. Сигварт глядит на меня, как на сумасшедшего: к собственной кровати его отношение особенное, она сложена так, как нужно ему, невероятному педанту и чистюле, а тут его закадычный гость принимается ворочать его простыню. Он морщится, но виду не подаёт, а я уже, разочарованно махнув рукой, отхожу от неё прочь – нет уж, тахта такая же скрипучая и мягкая до отвращения, как и та, что у меня. Что ещё? Картина, быть может… Обращаю взор на стены: ура, здрав будь, доктор Стиг, имеется и картина, но картина-то, картина – иная! Тот же старый добрый Мунк, а картина – иная!

– Что с вами, Лёкк? – вопрос профессора Сигварта, словно бы доносящийся из прошлого, застаёт меня за увлечённым разглядыванием репродукции примечательного шедевра кисти Мунка; это не интерес к новинке, не новорожденное любопытство, это попытка вдумчивого и оценивающего созерцания.

– Кажется, это «Голгофа», – с трепетом произношу я, – прекрасна, не правда ли?

– Должно быть, – отвечает профессор, – не знаю, откровенно говоря, живописью я никогда не интересовался. А что до полотна – мазня какая-то, серые и лиловые пятна, брошенные со всего маху в холст перезрелые помидоры, кровоподтёки…

– Нет уж, – обрываю его я, – она прекрасна, не спорьте! Бог с ней, с мазнёй; в конечном итоге, не нам, «искусствоведам», решать, какова она. Мнение – будьте любезны, а тут уж и помидоры, и прочие овощи, но судить будут потомки.

– Как вам будет угодно, – вздыхает он, – серовата, на мой вкус, мрачновата…

– Вы не такой уж изысканный гурман.

Молчание. Профессор вежливым жестом предлагает мне присесть, а я всё никак не отстану от Мунка. Вот же любопытная вещь – доктор развесил репродукции Мунка по всему особняку, в каждой комнате – разную, – у меня – всем известный «Крик», у профессора – «Голгофу» с вырисованным изящно-неряшливым стилем множеством лиц и характеров, старому же Хёсту досталась «Больная девочка»… Ха-ха, а что ему ещё могло достаться?! Картины разные, фурнитура с обстановкой – одни и те же. Смысл мне неведом, словно бы на всё это у доктора имеются собственные, идущие в разрез с прочими, усмотрения, и совершенно иная, посторонняя мысль трепещет в его черепной коробке, но я хочу испытать судьбу некоторым образом, самым наглым образом, откровенно говоря, и забрать «Голгофу» себе, разменяв на «Крик». Интересно, чем всё это кончится? Что вы думаете по этому поводу?

Ничего Сигварт не думает, он пускает всё на самотёк, он артачится, и ни с того, ни с сего горячо кидается на защиту висящей на его стене картины, и вот уже я узнаю, что он на самом деле увлечён ею, и в тайне от всех (и даже от себя самого, видимо) ею любовался. Да и, в конечном счёте, кто мы такие, чтобы изменять тот порядок, что установлен был задолго до нас, и совершенно помимо нашего участия!?

Я, посмеиваясь:

– Что ж, разумеется, если картина вам так мила…

Профессор, тут же превратившийся в любителя современной живописи, отвечает, деловито и манерно, с пальцем у подбородка, рассматривая полотно:

– Всё же, она красива, ваша правда, Лёкк.

– Она напоминает мне нас, профессор, – подхватываю я, – да, не удивляйтесь, и попытайтесь оценить сходство – нашего старого замка и призраков, его насельников. Поглядите внимательней, ничего не замечаете? Как будто бы сам доктор Стиг там, среди толпы зарящихся на распятие, а он отвернулся от мучений, и лицо его дышит злорадной усталостью. А вот этот персонаж в самом центре? Не напоминает ли он вас, профессор? Нет, даже не внешностью, поворотом головы, сдержанным спокойствием, смиреной печалью, за которым скрывается буря. А вот тут рядом, в скорбных одеяниях, уцепилась за юную сиделку, вдова, вечно носящая траур по ставшему сказочным персонажем супругу, не госпожа ли Фальк, собственной персоной?

Сигварт надевает свои очки и присматривается пуще прежнего. Минуту спустя от него следует вопрос, преисполненный иронии, который я уж предугадал:

– Прямо-таки все здесь? Где ж там вы тогда?

Я, уклончиво:

– Ну, как вам сказать…

А сам кошу взгляд куда-то в самый центр полотна.

– О, кому-то не помешает курс терапии от гордыни! – так и прыскает Сигварт на это.

– Доктору Стигу, не иначе…

– Или господину Фюлесангу, да; однако, я не их имел в виду.

Я, вздохнув так, словно бы сожалея:

– Увы, дружище, полагаю, на этой картине меня вовсе нет.

– Нуу… – разочарованно протягивает профессор, – тогда это не «Вечная радость», без вас, что угодно, только не она.

– Так и есть, «Вечная радость» без меня, со мной – «Вечная ночь»…

Сигварт вновь возвращается к шедевру, ещё более внимательным образом его изучает – куда уж внимательней! – а затем спрашивает:

– Ну, а кем бы вам хотелось быть там, будь такая возможность?

И, переведя на меня взгляд, испытующе всматривается в моё лицо.

Конечно, это похоже на испытание, но так отчего Сигварт не может меня заподозрить в чём-то, вот хотя бы в самонадеянности? Всё справедливо! Ого, профессор, только не смотрите на меня так, как только что на Мунка.

– Кем угодно, – ответствую, – лишь только не тем, кто распят на кресте, боже упаси, распятых и так в избытке. Да, при сильном желании, меня можно назвать певцом страданий, но я не нахожу в них смысла, даже и религиозного, как ни стараюсь.

Сигварт вдруг опять смущается и тут же просит у меня прощения за такой странный вопрос, на что я замечаю, что вижу его вполне в порядке вещей и, разумеется, ничуть не обижен.

– Нет, – отвечает Сигварт в сильнейшем смятении, которое пришло на смену благодушию, – я пытаю вас тем, чем не должен, и держу за того, кем вы не являетесь – за это и прошу простить меня, – далее, чуть выждав, он объясняет путано: – Со мной творится неладное, в голове какие-то голоса, порой перед глазами возникают какие-то события, точно картинки или кадры, и не знаю, ко мне ли относятся они. Проклятая немощь! Если бы возможно было как-то избежать этого!

Я уже давно заметил эту странную, присущую ему, быструю и резкую смену настроения – от безудержного веселья до всепоглощающей тоски – заметил и свыкся с этим, предполагая это следствием его внутреннего состояния. Что тут такого?! Господи, а как досужий наблюдатель способен высказаться насчёт меня? Очень возможно, что и куда как хуже будут его слова. А Сигварт… Сигварт пока что не понял ничего даже о себе самом – дай бог ему пребывать в неведении как можно дольше. Да и дело-то, дело, совсем и не в этом, и не в немощи, и не в преклонных годах – доживали-то и до ста лет и больше! Дело в разочаровании, в маленьком таком пустячке, крохотном, как сверчок за печкой: вот чего стоило было избегать, да где уж тут.