Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

VII

Вдова Фальк не появляется больше в парке, а, стало быть, и мне делать там нечего – новое пальто вновь висит в шкафу моли на радость. Зачем только я его так добивался?

– Вы теперь не гуляете в парке, Лёкк? – спрашивает меня доктор. – Почему?

– Боюсь за вас, дорогой доктор, – отвечаю я.

– Вот как!

– Да, так. Я вполне могу разделить судьбу бедолаги Шмидта, уйти, затеряться в парке и не вернуться. Тогда вам придётся отвечать на неудобные вопросы.

У доктора подобие хорошего настроения, он подтянут и очень молодо выглядит, почти юнец. Маленькая победоносная кампания с мышами даёт о себе знать, верно. Когда он поднимался утром по мраморной лестнице к себе в кабинет, то насвистывал что-то себе под нос, и нарочито стучал каблуками, чтобы показать, как ему хорошо.

– Это ничего, – машет он рукой, – мне не привыкать.

Тем более, что ни на какие вопросы он не отвечал.

– Кроме того, – добавляю я, – я пришёл к выводу, что воздух здесь не так уж и хорош для лёгких, что бы вы ни говорили.

– Эге, хитрец, – замечает доктор, – вот как вы обо мне беспокоились! Воздух! Надо подумать!? Но что я слышу, вы озаботились собственным здоровьем!

Тогда я прикусываю язык.

Мы очень много думаем о смерти – никто не признается в этом из страха, но это так – очень много и очень часто. Мы делаем это так часто, что уже и не замечаем этого, смерть стала нам всем доброй подругой, заменила нам неразговорчивых, занятых собственными переживаниями сиделок, собственных детей, засунувших нас сюда для «нашего же блага». Мы видим Её Величество за обедом в тарелке супа и стакане компота, нам подносят её с таблетками, в нас втравливают её с инъекциями и капельницами, она возит нас в кресле по парку; везде Она и только Она. Её столь много кругом, что нам кажется, будто её нет вовсе, нет в природе, потому что обыденность часто не замечается. Пропадает человек, Оскар Шмидт, немец, ещё вчера живой, говоривший с нами, спорящий на политические темы, полный мыслей и предубеждений, а теперь он просто исчезает, его нет и всё тут. И разговоры о нём становятся разговорами ни о чём, потому как жив или нет, никого больше не интересует, мы будем с удовольствием обсуждать то, как копошатся черви в его теле, а то, что делал он, будучи живым, никому не нужно.

Никто из нас не знает, от чего умирает другой. Нет, тайны из этого не делается, но интересоваться этим отчего-то не принято, мы знаем то, что происходит с нами, но не знаем то, что происходит с соседями. Я мог бы разрушить стену этого молчания, мне это решительно ничего не стоит, но у меня никто про это не спрашивает, оттого молчу и я. Я пребываю в общей струе, в кои-то веки. Хотя я вполне мог бы представить подобный разговор:

«Здравствуйте!»

«Вы шутите? Я бы и рад здравствовать, да не могу, увы».

«Вовсе не шучу. Почему бы вам не здравствовать?»

«Потому что мы все больны, чёрт побери, мы насквозь гнилые».

«Вот как? Вы тоже больны?»

«Представьте себе!»

«А я, было, подумал, что это только пансионат…»

«Это и есть пансионат, глаза вас не обманули. Но что это за пансионат!»

«Даже не знаю, что и думать».

«Лучше и не думайте тогда, вам вредно думать».

«Чем же вы больны?»

«Чем я болен? Ха-ха! Вы думаете, будто я боюсь сказать вам это? Да ничуть не бывало!

«Зачем же дело стало?»

«Сначала вы скажите мне, чем больны вы».

Хм, кажется, что-то подобное было, я припоминаю. Вот только не помню, когда и с кем я говорил об этом.

Фантазии мне не занимать и частенько развлекаюсь я тем, что придумываю болезни для «овощей», а один раз выдумал болезнь и самому себе. Мои герои часто умирают от разочарования, а я умираю от предубеждения.

Что это за зверь и с чем его есть?

Предубеждение против жизни, вот что! Я думаю, как нужно жить там, где никакой жизни нет и в помине.

Вот ещё, скажите пожалуйста, но ведь жизнь есть везде!

Увы, далеко не везде. Хотя, отчего «увы»… Быть может, кому-то по душе такое положение вещей. Вот хотя бы доктор Стиг, появись здесь, в «Вечной Радости», жизнь, потеряет работу и источник заработка, ему придётся писать и продавать в газеты статьи о собственных наблюдениях над «овощами». Некогда это бы считалось гнусностью, но всяческая мораль давно утратила смысл и вышла из моды, теперь у нас всё напоказ – любовь, рождение, смерть… Ему нужно будет что-то есть и на что-то жить, попаразитировать немного на несчастьях он не преминет.

Добрый доктор Стиг!

Он похож на какого-то сказочного героя, врача, который пытается спасти весь мир разом, а ему никто не верит. Он говорит: «Ну, вот же, вот, мои руки, они чисты, как самые чистые воды, чисты и мои намерения. Я хочу спасти вас всех!» А ему не верят, вот как! Доктор несчастен, ему нечего есть и не на что купить газет, чтобы узнать положение в мире, он до последнего не хочет продавать наши души дьяволу, и когда уж совсем невмоготу, то скрепя сердце совершает сей тяжкий грех, заключает сделку с силами ада. Теперь он сыт, а разум его полон всяческих мыслей, потому как на голодный желудок ему совсем не работалось. Ему нужно применить куда-то все свои знания, полученные в университетах, он жаждет добра и ищет справедливости. Но ему не к кому их применить – мы все давно на том свете, мы все давно в аду. Какое, однако, несчастье!

Тогда он сильно кручинится, что ни в коем разе не сказывается на его умственной активности, и даёт новое объявление в газету об открытии платного пансиона для умирающих, для облегчения их страданий, душевных и телесных. Полный покой, хороший уход, красные, белые и жёлтые таблетки, природа, берег моря, место, равноудалённое от морских торговых путей и более-менее крупных городов, глушь, одним словом. Ему недолго ждать. Дзинь-дзинь! Колокольчик звенит в упряжи лошадей. Бип-бип! Сигналит автомобиль. Вот мы и приехали умирать на природе, с видом на море, лес и горы. Как это прелестно!

Море бушует во фьорде, птицы кричат, подставляя крылья порывам ветра, небо мрачно; где-то там, в небесной канцелярии, собираются объявить войн этому миру, так, лёгонькую войнушку, потрясти его немного, чтобы не слишком задирал нос. По тропинке меж прибрежных скал идёт человек, он идёт быстро, почти бежит. У берега его ждёт лодка, выкрашенная в белый цвет. Он прыгает туда с разбега так, что лодка погружается почти что полностью, а затем вода вновь выбрасывает её прочь. Он садится на вёсла и хочет плыть.

– Что ты делаешь, несчастный! Море неспокойно, погляди! Ты перевернёшься и утонешь!

– Нет, не утону! Я не могу утонуть, и лодка моя самая прочная из всех, что существуют под этим небом. Она крепче этих скал, и быстроходнее ветра, в одно лишь мгновение ока я могу перенестись в ней, куда бы ни пожелал.

– Что за глупая самоуверенность!? Ведь ты же всего лишь человек, мелкая сошка, пыль на дороге, по которой ездит колесница вечности. Одного лёгонького толчка хватит, чтобы выбросить тебя прочь из твоего белоснежного корыта, а его разбить в щепы.

– Этому не бывать!

– Почему?

– Потому что я давно мёртв, а лодка моя уж два века как разбита и лежит на дне, а то, что ты видишь, лишь память о ней.

Человек оборачивается и машет рукой на прощание – глазницы его пусты, а вместо носа зияет дыра. Это мертвец, мертвее не бывает. Но, тем не менее, я признаю в нём Шмидта. И будто бы мне страшно? Ничуть не бывало! Я хочу плыть с ним на этой белой лодке, я хочу быть таким же ледяным и бесчувственным, как он, жажда вкусить смерти влечёт меня. Но когда я прыгаю к нему в лодку, то оказываюсь в ледяной воде. Барахтаюсь, захлёбываюсь, что-то тянет меня ко дну, и, одновременно, не пускает туда, мечусь между мирами точно птица, это продолжается целую вечность. Грудь сдавливает, голова воспалена, глаза выкатываются из орбит, язык пылает. Хочу умереть, но не могу.

Я хочу умереть, но не могу – всё это вновь и вновь происходит со мной.

«Вечная ночь» открыта для новых постояльцев. Кто-то умирает, и тут же новый «овощ» заступает его место, а белая лодка ждёт на берегу во фьорде, она вновь пуста.

Как же всё просто: выйти из особняка, пересечь парк, пройти по дороге, спуститься к морю дорожкой меж скал, а там – белая лодка.

Плыви куда пожелаешь.

Как всё просто, но как всё сложно!

***

В кают-компании вновь шумно и весело.

Нет, вдова Фальк так и не объявилась, да и, судя по всему, вряд ли объявится уже. Зато прибыл новый постоялец, бравый артиллерийский капитан, он занял комнату Шмидта, а также и всеобщее внимание. Его лицо похоже на воронку от попадания ядра из пушки, такое же бесформенное и едва ли не вдавленное внутрь, с перекошенным носом, с длинными, торчащими в стороны, седыми усами, а руки тёмные и скрюченные, словно по ним проехались гусеницы танка.

– Что за лицо! – восклицает толстый Фюлесанг. – Какой гордый вид! Истинный имперский Орёл! Вы в самом деле капитан? Это не ошибка? У вас стать и выправка истинного генерала…

Толстяк угождает Капитану так, словно бы должен ему изрядную сумму.

Наши дамы, даже и те, что на последнем издыхании, в восторге от Капитана, постепенно убедив себя, насколько тот брав, шикарен и обходителен, истинный гусар, и уже готовы скушать меня со всеми потрохами, едва я бросаю на него насмешливый взгляд. Хоть Капитан и норвежец по отцу, потомственный вояка, но со стороны матери – немец, и в последнюю войну был в артиллерии кайзеровской армии на восточном фронте, получил там несколько ранений, пару железных крестов, которые до сих пор с претенциозностью носит, а также неприязнь ко всему славянскому, награду посерьёзнее каких-то там крестов.

Узнав о моей национальной принадлежности, Капитан глядит на меня враждебно, исподлобья; мне кажется, за пазухой он держит гранату персонально для меня и немедля бы выдернул чеку, подорвав и меня, и себя заодно, если бы кругом не было милых дам и так хорошо принявших его господ. Ну, пожалуй, за такую героическую смерть ему полагался бы ещё один крест, так что об этом стоит подумать всерьёз.

Когда я раскланиваюсь, случается неожиданное: вдруг меня перехватывает профессор Сигварт, весь возбуждённый, с испариной на лысине, и отводит в сторонку. Видно, он уже готов к новым боям – на место инертного Шмидта пришёл новый человек, пангерманец, который так просто не выбросит белый флаг, за одно лишь упоминание Фейхтвангера он вполне может рубануть саблей. Что, у него нет сабли? Тогда он испепелит врага одним взглядом – а это не шутки! – он и на такое способен.

Сигварт полагает завербовать меня в союзники, он ещё помнит, как я невольно помог ему в спорной ситуации с покойным Шмидтом, ведь так? Или это какой-то глобальный заговор, авантюра, куда он хочет втянуть меня. Революция, свержение короля с трона, судя по его взволнованному виду, не иначе. О, подумайте хорошенько, господин профессор – доктор Стиг может не оценить нового профсоюза, его сердце не выдержит и разорвётся.

Но профессору нужно вовсе не это, не хочет он и свергать короля с престола.

– Вот что, дорогой Лёкк, – говорит профессор проникновенным заговорщическим шёпотом, – вы тут самый нормальный человек, я это давно понял. Я запомнил вас ещё тогда, во время спора со Шмидтом, запомнил и позавидовал вашему самообладанию. Вы не находите, что здесь у нас нет никакого будущего, здесь мы просто чахнем и больше ничего?

Ого, профессор! Да вы растёте прямо на глазах! Вам хватило нескольких месяцев в этой благословенной обители, чтобы понять, что тоска сидит у изголовья вашей кровати и щекочет вас за ухом, точно старого ленивого кота, а вы только потягиваетесь, зеваете и подставляете бока её заботливым рукам.

– Нахожу, ей богу, – отвечаю я, – особенно в дурном расположении духа.

Тогда профессор подмигивает мне с хитрецой человека, наверняка знающего какую-то скрытую для всех прочих истину:

– Вот именно! Не подскажите ли мне, что нам, в таком случае, делать?

– Что делать нам, я не могу знать. Однако вам, если вы всё так хорошо поняли, стоит поискать местечко почище, чтобы скоротать свои деньки.

Затерянное в бороде лицо Сигварта тут же искажает гримаса неудовольствия, словно бы кто-то наступил ему на ногу и не извинился, как полагается это среди приличных людей.

– Нет, я теперь говорю вовсе не о другом пансионате… – говорит он.

– С чего вы взяли, что я это имею в виду, профессор? – отзываюсь я тут же.

– Тогда что же?

– Э, нет уж, профессор. Вы подошли ко мне со своей идеей, так будьте добры первым высказать её.

– Ну, хорошо, – соглашается Сигварт, сменяя свой таинственный шёпот уважительным баритоном, – мы можем где-нибудь поговорить? Быть может, у вас?

– Милости прошу, – говорю я с некоторым недоверием.

Некоторое время спустя уже у меня в комнате профессор Сигварт вовсю рассуждает об артиллерийском капитане, нашем новом постояльце:

– Одним солдафоном больше, одним меньше! Он такой же, как этот его разлюбезный Гитлер, у них на лице написано одно – кровь, грязь и всё в таком духе. Сейчас он не сказал ни слова, но завтра он, угрожая нам оружием, будет настаивать на том, чтобы мы возлюбили Гитлера, как самого капитана! И никто, слышите, никто не возразит, все будут делать вид, будто так и нужно, будто так и задумано.

От предложенного стула он отмахивается, и вышагивает из стороны в сторону по комнате, полный кипящей энергии, яростно размахивая руками, будто не отойдя ещё от давней сшибки с почившем в бозе Шмидтом, либо же готовый дать отпор новичку-Капитану в чём угодно. Я же, напротив, спокойный, как всегда на публике, сижу на своей кровати, подперев руками подбородок.

– Что вам-то до этого, профессор? – спрашиваю.

– Что мне до этого?! – от удивления он даже останавливается на миг. – Ничего, в том-то и дело, Лёкк, бросьте! Всех этих господ я выше, но мне небезразлична судьба мира, вот что.

Я задумываюсь над этими словами не на шутку. Всю жизнь исследую природу человека, пытаюсь понять её и отразить в своих книгах, но теперь в конце жизни, начинаю понимать отсутствие предмета изучения как такового. Так подтверждается мой собственный диагноз моему состоянию – глубочайшее разочарование. Вот предо мною человек на седьмом десятке, профессор Сигварт, магистр то ли биологии, то ли экономики, либо и того, и другого. Мы с ним «добровольно» заключены в пансионат для не имеющих никакого будущего людей, для «овощей», и сам он овощ из овощей, его пропалывают, иногда поливают и обкладывают удобрениями, чтобы хотя бы ствол его не так уж быстро высыхал. Но, тем не менее, он сверкает красноречием о том, до чего ему не должно быть никакого дела.

«Что за странный взгляд на вещи», – заметил бы он мне на это, – «будто мне нужно говорить лишь о смерти, да выбирать материал для обивки собственного гроба».

Не менее странный, чем у вас, дорогой профессор, за исключением того, что мой несёт в себе гораздо больше логики, столь любимой представителями точных наук.

Молчание. Профессор продолжает ходить, заложив теперь руки за спину, точно на кафедре перед слушателями курсов; кажется, он собирается духом.

– Не желаете ли сигару, профессор? – спрашиваю я.

– Что вы! Это вредно для здоровья, – состроив многозначительное лицо, отвечает смертельно больной человек.

Ну, что ж, ваша правда, самое время побеспокоиться о здоровье!

– А я закурю, с вашего позволения – говорю я, вытаскивая на свет божий свою пепельницу с утренней скуренной наполовину сигарой, и тут же добавляю: – В этом мы с вами вовсе не сойдёмся. Лично мне наплевать на судьбу мира, так же как и миру на меня – это у нас, видите ли, взаимно. Странно, что вы думаете иначе.

– Как можно, – отзывается он с какой-то тайной надеждой в голосе, – мы – такая же неотъемлемая часть этого мира, как и любой из тех, кто живёт в городе и чувствует себя полностью здоровым. Мы – его скелет, мы – его мозг, его опыт и сила, нам нужно думать за кого-то, потому что за нас о том, в чём мы не разбираемся, тоже кто-то думает.

Когда я вдыхаю ароматный сигарный чад, мне становится совсем не до Гитлера, фельдмаршала Гинденбурга и Клары Цеткин, и уж тем более пылью забвения покрывается то, что говорил Иисус в нагорной проповеди. Душа стремится к спокойствию и умиротворению, никаким ангелам туда нет хода, они всегда всё только портят; я совсем не понимаю, отчего я должен думать о чём-то, не относящемся к холодному осеннему дню и туманам, часто приходящим с моря.

– Оставим это, – говорю я со всей возможной благожелательностью. – Профессор, кажется, вы обмолвились, что хотели бы покинуть наш добрый пансион?

Сигварт вдруг задумывается, на его лицо ложится тень, он в чём-то сомневается, это заставляет его вновь остановиться.

– Лёкк, вы могли бы себе представить, что здесь вовсе не пансион, – начинает он, – красивая вывеска, старинные серые стены, увитые виноградом, литая ограда, парк… Господи, как всё спокойно и благостно, просто квинтэссенция спокойствия! Однако, всё вовсе не так, как кажется на первый взгляд.

Открытие следует за открытием, воистину, вот только каждый достигает их в своё время. Всё это вызывает у меня некое подобие улыбки.

– Вы улыбаетесь, вам забавны мои слова, – продолжает профессор, – а мне вот не всегда бывает до смеха, когда рушится то, что я знал прежде… Знаете ли, у меня два сына, оба – чрезвычайно занятые люди, и когда я сказался больным, оказалось, что я требую некоторого ухода, которого они, мои мальчики, не могли мне предоставить. Право, не знаю, зачем я это говорю…

– В общем говоря, вас выбросили, Сигварт, – холодно заключаю я, – отправили умирать в эту богадельню. Обычное дело. Что ж поделать, коли мы уж в стороне, ненужные ни детям, ни самой судьбе.

Истина из моих уст, простая и грубая, задевает его невероятно.

– Не рассуждайте так о том, в чём вы не смыслите, – вскипает он, покраснев, – в моей семье всё было иначе, нежели у других! И я вовсе не о том говорю, не о своих отношениях с детьми, оставим это.

Молчание.

– Если вы ждёте от меня извинений, то зря, – говорю я. – Да, пожалуй, я был резок, однако, в нашем возрасте нужно уметь смотреть правде в глаза, Сигварт. Если вас покусала собака, не станете же вы утверждать, будто это был комар.

Нет, профессору Сигварту вовсе не хочется заниматься бичеванием собственных детей, хотя, в иное время, быть может, он бы и сказал пару слов на этот счёт. Я смотрю на этого долговязого тщедушного человечка, смотрю пристально, и мне впервые за долгое-долгое время становится обидно. Мы слишком мягки и неприхотливы по отношению друг другу и чересчур суровы по отношению к самим себе; признак ли это глубокой старости, совершенно искажённого способа нашего нынешнего бытия, либо ещё чего-то? Я не знаю.

– Короче говоря, я хотел бы покинуть это заведение, – продолжает Сигварт, чуть остыв, – эта моя мысль была спонтанна, она родилась у меня на днях как ответ на некоторые вопросы. Нет, я не думал о своих детях и о своей покойной жене, я не думал об окружающем мире, о войне и голоде, я думал о себе, в кои-то веки…

– Вот как! – удивляюсь я.

– Да, так. И, поразмыслив над этим, я пришёл к выводу, что это не так просто сделать, вернее, если начистоту, то сделать невозможно. Дети не хотят перевозить меня отсюда, они уверены, что мне здесь превосходно, для меня здесь райские кущи. А сам я уйти, увы, не могу. И это не оттого, что будто бы я плохо хожу, не подумайте, просто-напросто меня что-то держит, нечто, что я не могу истолковать однозначно. И вот я хочу поинтересоваться у вас…

– А разве вам здесь в самом деле худо? – мой донельзя конкретный вопрос обрывает его мысль на самом излёте.

И Сигварту вновь приходится останавливаться и глазеть на меня в изумлении, с очевидным подчеркнутым непониманием:

– А вам нет? Мне казалось… Я слышал о вас… Господи, да всем известно, что вы – человек непримиримый, бескомпромиссный, что такое положение дел для вас – хуже смерти.

– Какое положение, позвольте полюбопытствовать? И отчего хуже смерти?

Сигварт в замешательстве:

– Положение затворника, заключённого…

Я с совершенно спокойным лицом:

– Ну, смерть не всегда страшнее жизни, наполненной событиями – вам ли не знать этого. А так, всю свою жизнь я таков – затворник, заключённый, ничего не изменилось. Правда ваша: бывало, мне удавалось совершить побег, забыться на время, но обстоятельства настигали прежде, чем я успевал вознести хвалу небесам, и в этом нет ничего удивительного, так всегда бывает, скажу и больше – вся жизнь в этом…

– Нет, вы боролись, вы были другим, – с настойчивостью, присущей полностью уверенному в истинности своих слов человеку, обрывает меня Сигварт, пытаясь направить мою мысль в выгодное ему русло, – знаю наверняка, иначе быть бы вам заурядной личностью, вроде большинства из нас.

Профессор начинает впадать в обычную лесть; это забавляет, и способно разогнать тоску, но противоречит духу серьёзной беседы.

– Хм, оригинальным быть нынче в моде, – задумчиво ответствую я, – что в этом удивительного? Оригинальность – достоинство, и все, кому не лень, горазды теперь на всякие малозначительные глупости, могущие их прославить. Чем я, по сути, отличаюсь от прочих, или чем вам угодно выделять меня?

Мои слова неожиданны для него и повергают его в некоторую тягость, сродни замешательству. Он изрядно обдумывает их с лицом, покрасневшим от возбуждения, со вздрагивающими губами, будто ребенок, которого чем-то обидели.

– Я читал вас, этого достаточно, на мой взгляд, – находится он, наконец.

Вот и ещё один местный поклонник моих талантов – доктор Стиг не единственный!

Несомненно, это была капля живительного елея на мою расстроенную тоской и почерневшую от порока заточения душу; она заблагоухала, и вот-вот грозится раскрыться, как утренний цветок. И в этом смысле решение профессора было бы беспроигрышным, если бы не мой загрустивший на ниве необычайно долгого пребывания среди себе подобных мозг.

– А вот господин капитан, вновь прибывший «весельчак» и балагур, – мрачно отзываюсь я, – чем он не бескомпромиссен? Или же Фюлесанг, вспомнивший ненадолго о том, как ходить в туалет без всякой посторонней помощи?.. Представьте лишь: человек испытывает потребность казаться моложе собственной души, будто бы не ведая, что душа – бессмертна, и как же быть, в таком случае, моложе самого бессмертия. Как, спрашиваю я вас? Тень на полу – от стола ли, либо от живого существа – и та, куда ни глянь, всё дышит, размечтавшись жить своим разумением, словно бы не существует она единственно волей своего хозяина. Каждый мечтает жить, да не каждому под силу.

В ответ обида профессора переливается через край:

– Вот, – отвечает он, глядя на меня осуждающе, – вы и попрекаете меня тем, что я посчитал вас нормальным человеком. Теперь можете всему свету рассказывать о моих устремлениях. Идите ж, я вас не держу.

– Ни в коем случае не попрекаю, и, разумеется, ни слова не вылетит из моих уст на сторону, но всё же вы говорите, что вам здесь плохо, не объяснившись, а вместо этого, выпытываете, плохо ли мне. Объяснитесь, профессор. Моё мнение ни в коем разе теперь не должно вас волновать, но скажите на милость, разве вас здесь худо кормят, разве вам холодно или неудобно, разве вас, прости Господи, бьют здесь?

Ясно, как день – профессор и не думал об этом! В один прекрасный день он просыпается и решает, что ему худо, худо и всё. И чем же он объясняет своё состояние? Болезнью, разочарованием, опустошением? Нет же, некими аллегорическими и мифологическими причинами – вот уж действительно книжный червь, научная крыса! – всё способен объяснить воздействием солнечных ветров и космических бурь.

– Ах, сытый голодного не разумеет! – горестно провозглашает он, воздев ладони к небесам. – Вы меня никак не хотите слышать, а понять и подавно – не можете.

– Ну, отчего же? Что вам тут видится таким плохим? Вы одиноки, быть может? Ну, так ведь кругом полным-полно дам и господ, с которыми есть возможность поговорить, обсудить последние новости – всё, как вы любите – есть и сиделки, далеко не все из них столь же немногословны, как моя дорогая Фрида. А что до драгоценных родственников, так вы и с ними имеете возможность сноситься, хоть письмами, хоть посылками, да, кроме того, и Родительский День никто не отменял. Не возьму в толк, хоть убейте… А, доктор Стиг, быть может?! Он сквернословит или у него дурно пахнет изо рта, а вам, как человеку воспитанному, трудно это вынести?..

Сигварт молчит, и только хлопает глазами.

– Я не могу этого объяснить, не могу и всё тут, – говорит он затем, – это внутреннее ощущение, оно вряд ли подвластно разуму.

– Вот как! Сами объяснить не можете, и хотите что-то услышать от меня… Что ж, я не так много внимания уделяю миру, как вы, и у меня имеется куча времени для того, чтобы размышлять. Мне не в труд будет объяснить то, что вам объяснить словами кажется невозможным.

Сигварт вдруг краснеет, уже заранее смущаясь моим словам.

– Что ж, извольте, – отвечает он.

Я встаю и подхожу к окну – одной сигары мне мало, а здесь, под подоконником, у меня припрятан старый окурок на чёрный день. Мне хочется его использовать, хотя сейчас не чёрный день, просто-напросто целую сигару курить вновь не хочется, – мой запас уже близок к концу, – приходится курить старый окурок. Но едва я подношу зажжённую спичку к нему, моя рука застывает, словно противясь моим собственным желаниям, рука дрожит, и пламя медленно-медленно поедает спичку, чавкая и поплёвывая. Я вдруг думаю о том, как дорого бы дал за одну такую спичку в детстве, когда один заблудился в лесу и вынужден был провести там ночь в холоде и неудобстве. Это сейчас я хотел бы вернуться в тот лес, это теперь моя мысль, как бабочка, стремится вернуться туда вместе со всеми моими тенями и призраками, это теперь я могу быть счастливым лишь только там, со спичкой или без. И как выходит – ценишь лишь то, чего тебе не хватает.

Да, ценишь лишь то, что тебе недостаёт!

– Что-что, простите? – слышу я голос Сигварта.

Я стряхиваю с себя оцепенение, медленно избавляюсь от нахлынувшей боли воспоминаний, я смотрю на высохшее лицо профессора, потом вновь в окно на затянутое серыми облаками суровое северное небо. В моих руках новая спичка, она так же шипит, но я не даю огню долго жить, а запаляю свой окурок.

– В жизни нет смысла, вот что, – говорю я холодно, выпуская объёмистый клуб чада, похожий на большое белое облако, – утверждай вы или кто-либо из других людей обратное он был бы разбит в пух и прах, не мной, так самой этой бессмысленной жизнью. Она сама даёт нам понять, что бессмысленна, она говорит нам это, а мы всё одно твердим, как упрямые бараны, нет, мол, всё же не зря я сделал то, не зря сделал это, мне это всё зачтётся, и у меня будут самое малое хорошие похороны. Ха-ха! Стоит ли так убиваться из-за пышных похорон!

Сигварт в конец смущается, так что у него даже заплетается язык:

– Похороны – это то, о чём я думал бы в последнюю очередь…

– Тем не менее, если вам куда и суждено отправиться отсюда, то лишь в землю. Это к вопросу о том, как вам худо тут живётся. Вы считаете, в земле будет легче, а? Что ж, выбирайте…

– Господи, что вы несёте?! – хватается он за голову. – Вы говорите это мне, живому человеку, пусть и… – тут немного задумывается, подбирая слово – …пожившему изрядно, скажем так. Ни такта, ни обхождения, натуральный дикарь! Неужто, все русские такие, или того хуже, ведь я вас считал лучшим из них?

– Да, все, как один, – решаю я идти до конца, – жизнь заставляет, – дикари, азиаты, – да, мы все такие. Так вот о ваших неудобствах. Главное неудобство в том, что вы не хотите признать того, что ваша жизнь подходит к концу, и у вас нет надежд, которым дано осуществиться. Нет, надежды есть сами по себе, но они мертворождённые! Вы хотите покинуть это место, внутреннее убеждение подталкивает вас, однако, уверяю, что для таких, как вы, «уверенных в своём будущем», лучше этого места не сыскать. Тут спокойно и тихо, как в раю, доктор и сёстры поют на ухо о том, что вы бодры и здоровы, что вы тут отдыхаете, о том, как много у вас всего впереди – лежи себе да помирай! Я не могу понять, откровенно говоря, всех этих ваших ощущений и не могу взять в толк, зачем вам уходить отсюда – помирайте здесь, здесь вовсе не так уж плохо, здесь есть всё для более-менее спокойного отхода в мир иной, и даже сверх того…

– Нет, нет, – кричит он вдруг, бледнея и трясясь, – я не умираю, слышите вы, не умираю!

Несмотря на его срыв, я продолжаю спокойно:

– …Вы тут обмолвились о каком-то будущем в этих стенах… Смешно, профессор, по меньшей мере. Всё же, я далёк оттого, чтобы подозревать кого-то в скудоумии, ведь во мне самом горит это странное синее пламя, застилающее, бывает, глаза, и преломляющее дневной свет так, что и не узнать. Вместо того, я принимаю всё это как шутку, и поднимаю на смех, да, на смех!

Профессор Сигварт, дрожа всем телом:

– Нечему радоваться тут, я не предполагал шутить…

Забава становится томительной, и даже дурман никотина, разбавленный таблетками, не оберегает разум от помутнения и глупости – бывает, я хотел бы на миг стать одним из тех, кто регулярно и подолгу беседует с доктором Стигом, выражая искреннюю радость по поводу явных тенденций к улучшению своего состояния. Случись так, то, быть может, у нас было бы куда больше тем для разговоров с Сигвартом, и куда больше поводов ходить друг к другу в гости. Но теперь, видя ничтожество собеседника, святое ничтожество, я с удовлетворением гоню от себя такие странные иллюзии – вот ещё! – к чему это добровольно становиться мне овощем, обрастать корявыми струпьями, точно заражённый гусеницей ствол? И, поддавшись на временную слабость – да, я считаю откровенность не к месту и не ко времени слабостью! – я говорю прямо и грубо:

– К чёрту всё это, господин профессор! Смахивайте пыль, стряхивайте пепел: нет у нас будущего, нет, и не может быть, нигде, ни здесь, ни в другом месте; украсить бы хоть как-нибудь настоящее – забот полон рот…

А он садится на стул, закрывает глаза руками и долго трёт их, точно думает, будто всё, что он видит кругом, не относится к нему и, потерев глаза, он избавиться от этого, как от наваждения. В воцарившейся тишине, прерываемой изредка лишь звоном склянок, какими-то голосами, и отзвуками шагов по мрамору лестницы, я слышу, как он плачет.

«…И вот слезы угнетённых, а утешителя у них нет…» – припоминается мне Екклесиаст; и ныне всё, как на исповеди, один в один, вот только наоборот, и святой является к грешнику каяться в своей святости. Что ж поделать? Но это тот случай, когда отпустить грехи нет никакой возможности, а всё оттого, что никаких грехов нет и в помине, а святость… Что святость? Вещь в себе, дарованная свыше, копьё сотника, пронзившее плоть, крест, в каком-то роде, чаша, что нужно испить до дна, как страдание…