Текст книги "…И вечно радуется ночь. Роман"

…И вечно радуется ночь
Роман
Михаил Лукин

Посвящается Леночке, любимой жене и лучшему другу

Им говорили: «вот – покой,

дайте покой утружденному,

и вот упокоение».

Но они не хотели слушать.

Книга пророка Исайи 28:12

Георг Перссон. Теперь Георг превратился в дьявола!

Всё прекрасное оказалось безобразным:

рай – адом и ангелы – дьяволами;

белая голубка превратилась в сатану,

а Святой Дух…

Эрик. Замолчи!

Георг Перссон. Уж не веришь ли ты в Бога, дьявол?..

Ступайте, господин Гиленшёрн,

здесь всё теперь пойдёт вверх дном,

приближается день Страшного Суда,

уходите скорее, сейчас начнётся светопреставление!

Август Стриндберг. Эрик XIV.

© Михаил Лукин, 2017

ISBN 978-5-4483-4889-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Ну, вот и всё, друг, вот и всё…

Глаза широко раскрыты, втяну носом – воздух морозный, обжигающий, и бродяга-ветер пронизывает до костей; как ему удаётся это, вроде бы нет почти, а завоет раз и душа вон. Вдохну глубоко-глубоко, пока могу ещё, вдохну и долго прихожу в себя – счастье накатывает, точно приливная волна, тёмная, серо-зелёная, ледяная. А внутри всё клокочет, всё пылает внутри настоящий пожар. Что же это за счастье?! Курам на смех, а не счастье! Да нет же, нет, именно счастье, неизбывное и непревзойдённое – идти совсем ничего, а сил ещё полно, силы не покидают. Господи, и я ещё могу дышать! А холод, а снег… Ну их. Тоже мне неудобство.

Но он, мой товарищ, он говорит, что не может идти дальше, он шатается и падает тут же безо всякой надежды на то, чтобы подняться. Нет, он пытается, но говорит, что с ним всё кончено и падает вновь.

– У меня больше нет сил идти, – говорит он, – и взяться им неоткуда. Я всё думаю, конец ли это?

Тогда я сажусь рядом.

– Возможно, так – отвечаю, смахивая снег со своей и без того белой головы.

– Где эта ваша лодка, – спрашивает он, – где море, и где лодка?

– Море – здесь рядом, вы спокойно можете слышать его гул, если захотите, мы не дошли всего ничего, а там уж и лодка…

Сказал то сказал, но сам гляжу в снежную пелену с тоской – авось, вспыхнет где хоть крохотный лучик. А он знай себе усмехается, бессильный да колченогий:

– Ну, вот так всегда, стоит только протянуть руку, а цель и исчезла!

– Это пустое, дружище, я-то здесь, и немало силы ещё в этих руках; я дотащу вас.

– Откровенно говоря, на вас самого больно смотреть, а вы ещё храбритесь…

Мы дружно смеёмся, смеёмся в голос, насколько сами в состоянии, так что звуки отражаются от скал и носятся в воздухе друг за другом, весенними ласточками. Я питаю надежду, что смерти будет легче отыскать нас в снежном безумии по голосам.

– Знаете, я ведь ожидал худшего, – говорит он затем, чуть помолчав, – там, когда мы вышли из двери, когда спустились с крыльца, когда вышли за ограду… Я ожидал чего-то, что будет таким же сильным, как мой дух, что велит мне остановиться или повернуть назад, что заставит думать, будто, таская изрядный багаж жизни за спиной, в конце этой жизни я совершаю огромную ошибку. В моей голове живёт нечто, червяк, паразит, в моей голове опухоль размером с кулак, разрастаясь и разрастаясь, она давит, так что я не всегда могу поступать в соответствии с собственными желаниями. Я многое забываю, многое вижу в искажённом свете, в моих глазах постоянно стоит пелена, я могу быть и грустным и весёлым одновременно, что вовсе противоречит всякому здравому смыслу…

Ну, вот ещё! Сидим чёрт знает где в прибрежных скалах, на краю мира, а он о здравом смысле – чего ещё не хватало. Мотаю головой и демонстративно зажимаю уши, как он сам делал всегда, когда мы говорили о нашем здоровье.

Увидев это, он улыбается, на этот раз слабо и как-то безжизненно:

– Ай, полно вам… Я всё помню. Сколько прошло с тех пор?

– Всего ничего, два или три дня.

– Бог ты мой, не может быть! Мне казалось – год или того больше, лет пять.

– Выходит, вы всё-всё помните.

– Нет, чёрт возьми, но я иду следом за вами в нарушении правил – я говорю вам, чем болен, и у меня покойно и мирно на душе от этого. Знаю, не эта дрянь будет причиной моей смерти.

– Да, тем не менее, сейчас мы отдохнём чуть-чуть и двинемся дальше…

– Конечно, конечно…

Он глубоко вздыхает, воздух в его лёгких клокочет, точно в трубе. Ба, да это же целый музыкальный инструмент, вот что! Надо подумать – истинный гобой в твоих собственных лёгких! Опухоль в голове и гобой в лёгких.

Я ложусь рядом с ним в снег и думаю о своём.

Я хочу курить.

Часть первая

I

Шум в коридоре стихает, они ушли…

Долго они ходили тут шаркающей походкой, долго звенели костями и хрустели позвоночником, туда-сюда, туда-сюда; потом пришли сиделки и забрали их, развели по комнатам – никто из них не умер, не продемонстрировал признаков удушья, но и улучшениями не похвастался также. Впрочем, это тоже неплохо для них – овощ может долго хранится в надлежащих условиях и если не начал подгнивать, он вполне может дотянуть до следующей весны. Конечно, до весны далековато, но условия у нас замечательные, всем бы такие условия, как у нас!

Теперь, облачённые, как в робы, в полосатые пижамы, лежат по комнатам они, каждый в персональной, у кого лучше, у кого – похуже, сообразно собственной значимости и, разумеется, приобретённым билетам. Теперь их мысли снуют там и сям, и делают себе то, что недоступно дряхлым бессильным телам, а души, такие же юные и лёгкие, как бабочки, устремляются к далёким тлеющим ещё в ночи огонькам памяти. Теперь мыслям их возможно облачиться в одеяния мечты и жить своими собственными жизнями, которыми они сами не прожили.

Кто-то из них сделал гимнастику, сжал нечётное количество раз ладонью каучуковый диск, попытался с первого раза докоснуться пальцем кончика носа, а кто-то и сразу рухнул в забытьё, дарованное сгущающимися сумерками и болеутоляющим. Мочевой пузырь опорожнён, кишечник чист, лёгкие до поры свободны от мокроты – нужно ли ещё что-то для отхода ко сну!? Проглочены и таблетки, иглы уверенно вонзились в разбухшие рыхлые вены, сделав их ещё более разбухшими: никакого давления, никаких болей, никаких голосов в ушах, ни малейших причин для беспокойства… Сон…

А ты не спишь…

Нет, не сплю. Отчего – и сам не знаю…

Я размышляю. Возможно, именно это не даёт мне забыться, и сон не в состоянии проломить стену тяжкого бессилия, а возможно я и не должен спать вовсе. Бессонница – удел творцов! Прежде лишь ночь была мне сестрой, и лишь ночь была мне отрадой; утром же я впадал в безумие, точно посечённый осколками, взорвавшего внезапно воздух рассвета. И тогда я истекал кровью, и молился о скором вечере, и он приходил… как спасение, как неоскудевающая длань… Но тогда день, отчего-то был гораздо короче или же мне это лишь казалось.

Теперь всё иначе.

И день бесконечен, и ярок, ослепителен свет – мириады сияющих кинжалов так и вонзаются в глаза и плоть – и пространства… растянуты донельзя, хотя хотя весь мир и умещается в портсигаре. Всё встало с ног на голову: я могу соснуть иногда, но происходит это, порой, в самое неподходяще время – прямо за обедом или ближе к вечеру. И вот, вялый, отрешённый и совершенно разбитый с утра, к обеду я кое-как склеиваю осколки от себя в единое целое, и всё для того, чтобы вновь расползтись, разбиться вдребезги к вечеру. Непостижимая тайна жизни! Управление ею не даёт сатисфакции, она скользка, как угорь и выворачивает тебе такой кукиш, которого ты не видывал, поддаёт тумаков сильнее иного молота, да переезжает тебя, как трамвай…

Нет, я не сплю теперь… Но это вразрез с Правилами; бессонница заставляет чуть ли не стыдиться своего присутствия – видишь ли, когда по всему особняку раздаётся храп насельников, неспящему поневоле неудобно оттого, что он – белая ворона. Всё нужно делать по правилам и по предписаниям! «Что ты здесь?!» – долгий шёпот в темноту, – «Как ты можешь быть здесь, ведь само существование твоё в этих стенах незаконно!». Которую ночь пытаюсь спугнуть бессонницу правилами, и это похоже на битву с ветряными мельницами, однако, нужно же мне хоть чем-то занимать время – отчего не этим?

А законно ли само моё пребывание в этом мире? Кто скажет…

А они спят, как дети – из-под одеял раздаётся сопение – человек возвращается к тому, с чего начал, к детскому состоянию, к разуму младенца, и готов уже к мучительному переходу. А пока – сон, сон… Не нарушайте правил, не перечьте высшим силам, которые, несомненно мудрее вас ведь это они запретили вам стонать от боли и бессильной злости, даровав взамен благо сна.

У нас есть Правила…

Множество неписаных законов, их лучше придерживаться себе во благо – все это знают, все стараются быть дисциплинированными, из кожи вон лезут. Хорошо ведёшь себя – получишь похвалу, тебя похлопают по плечу, назовут паинькой, подкинут сухариков в качестве добавки к ужину. Пусть у тебя нет зубов – любую твёрдую пищу вполне себе можно просто посасывать; из любого положения есть выход, важно не стоять на месте. И помнить главное: соблюдаешь правила – спокойно и беззаботно живёшь, никаких трудностей, никаких выдумок…

Что тут за Правила?

Ах, всякие – ненавязчивые, вполне себе так разумные, на первый взгляд, и глупые, абсурдные и не очень…

Порой можно делать одно в своей комнате, а в коридоре – уже нельзя, порой можно проявить забывчивость там, где она нужна, и это не возбраняется, там же, где, она не нужна, она наказуема. Вздумалось петь, так делай это тихо, будь добр, хоть бы и мычи себе под нос. Больно тебе, и ты заходишься криком и стонами, то изволь перво-наперво подумать о том, что кому-то подле тебя хорошо, а ты ему помеха, изволь подумать о ближнем, и когда тому вздумается испустить дух, он сделает это кротко, как овечка, так что ты ничего и не узнаешь, и спокойствие твоё не нарушится. Раскладывая пасьянсы, не передёргивай – это против правил, это и против хорошего тона, смекалка – удел убогих, признак того, что ты ещё на что-то надеешься. Пасьянс не выходит без жульничества, хоть ты тресни? Тоже мне беда – выкладывай всё равно, пока не лопнешь, зато скука минует тебя стороной, и лишь мягкая злость, растворённая в очередной инъекции, будет пульсировать в твоих артериях; такая злость не повод полагать, будто ты уже в раю. Занедужилось – болей, не вздумай сачковать, лежи себе в койке, обложенный грелками, кашляй и чихай; уходя – уходи, не озирайся, не забирай никого с собой, не показывай пути – авось, не будет на твоей душе никакого лишнего греха. Почитай Создателя своего, люби его, не перечь, и будь уверен в его мудрости, ведай – Он всегда знает лучше тебя. Прими это, всё легко и просто!

Что ещё?

Мы не можем ходить друг другу в гости… Сиделки развели по комнатам; взбита перина, поцелуй в лоб – и всё! – койка да судно – единственные друзья, хочешь – разговаривай, жалуйся на судьбу, ничего иного не будет. Почесать языком, раскинуть картишки, партейка в шахматы… – в столовой, после приёма пищи, в строго отведённое для этого время; в коридорах и комнатах – мёртвая зона, словно бы сами стены не выносят стариковского брюзжания. А о том, чтобы бутылочку другую раздавить в приятной компании – и речи нет.

Больше всего умиления вызывает невозможность распространяться о своих недугах, своих слабостях. Шутки в сторону, господа, все мы, «овощи», здоровы, сильны и бодры, в наших жилах нет плохой крови, а если у нас невзначай трясутся руки, то это с лёгкостью объяснимо, – чем бы вы думали? – дурным настроением. И в самом деле, тремор – вернейший признак глубокого упадка духа, мы это всегда знали, только забыли в одночасье, а головная боль… О, головной болью объясняется излишнее, порою, глубокомыслие: во многом из того, что мучает нас, уже нам нет необходимости, так к чему забивать себе голову какими-то давным-давно ненужными проблемами. Наше спасение в отрешении от них, в забвении – панацея! И голова трясётся, бывает, не руки? Так это, в самом деле, едва ли не полезно, в свою очередь: разжижается кровь, разгоняется по артериям, неся повсюду живительный кислород. Трясётся голова – пусть трясётся дальше, нет нужды в беспокойстве! И как результат, глядишь, разум полон, свеж, разум бодр.

Вот, во всём нужно видеть только хорошее, это не пожелание, и никакая не вероятность, это – правило, закон! Если ж ты не желаешь думать, как у тебя всё хорошо, то «враг» будет твоим вторым именем, персона нон грата, нежелательная личность, отвергнутая обществом, сольются в твоей личине; будь таким, как все или же не будь вовсе.

Нет, не нужно посыпать голову пеплом, уныние – смертный грех, это ни к чему. Мы поможем тебе, мы сделаем так, чтобы ты был счастлив вне зависимости от того, чувствуешь ли ты себя бессмертным, как в юности, впервые ощутив прилив любовных томлений, либо нет. Мы покажем тебе, как нужно соблюдать правила, и быть счастливым; для этого нужно всего ничего – доверие. Всё на доверии, никто никому не заглядывает в рот, не проверяет, проглочены ли таблетки – удивительно, но факт. Это обезоруживает, лишает мысли, механизирует жизненные процессы, мысль не проглатывать таблетки куда-то тут же исчезает, и ты их глотаешь, и у тебя всё хорошо. Вот, ты уже не враг, ты – паинька, ты такой, как все, лежишь себе полёживаешь на кровати, глядишь в окно…

Что за чудесные Правила здесь, думаешь ты.

Само собой разумеется – нарушать Правила ни-ни…

И не я первым нарушил их, боже упаси, как бы доктор Стиг не утверждает обратного, и не я сколотил под этой крышей то, что стало затем «Профсоюзом Замученных Хорошим Обращением».

Я вообще был мрачен, суров и нелюдим, я всячески соответствовал своему реноме, бывшему у меня ещё со времён столичных сигарных обществ. Все знали: Миккель Лёкк, блудный сын далёкого, скованного льдами и безумием безвременья, края, Гипербореи, непроницаем, он только и делает, что сидит и молчит, никакая иная репутация не привязывается к нему и ни к чему не обязывает. Да, я был себе на уме, но сигарный дым не располагал меня к шумным компаниям, оттого мне приятнее было в одиночестве блуждать в его клубах, изредка перекидываясь с кем-нибудь парой-тройкой словечек, аукаться, точно в дремучей-предремучей чащобе. И ни политика, ни войны, ни жаркие споры о государственном устройстве островов Микронезии не занимали меня настолько, как любимая сигара.

И вот кто-то утверждает, будто я с намерением развязал теперь здесь эту новую войну, с претензией на мировую…

Я, мрачный нелюдимый человек! О, довольно наивно обвинять меня в том, что и без меня существовало от века – в конфликте интересов, которым никакие Правила не помеха.

Но «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»… О, это, признаться, то дело, о котором я всегда думаю с удовольствием. С этого я начал нарушать Правила, обращать их в ничто, повергать в прах, с этого приобщился к сладостному греху неповиновения Создателю.

Кто был тот первый, я не знаю, к моменту моего появления в «Вечной Ночи» его уже тут не было, но осталось некое общество, организация, покрытая мраком священной тайны, орден. Да, это будто бы был клуб посвящённых, основанный на ровном месте, по сути на какой-то ерунде – то ли на вере в грядущее обретение сокрытых Евангелий, то ли – что менее удивительно! – на интересе к книгам Жюль Верна – и вот, мол, члены его собираются в заранее условленном месте в не менее условленное время и в глубокой конспирации при таинственном сиянии свечей обсуждают, что сбылось из книг сего знаменитого француза, а что – нет.

Сокрытые Евангелия меня мало интересовали, а вернее, не интересовали совсем, равно как и Жюль Верн, порой – чего уж тут греха таить! – я испытывал равнодушие к обоим этим явлениям, хотя те немногие люди, состоявшие в обществе и зазывавшие меня туда, никак не могли взять в толк, как можно не интересоваться возможностью путешествовать на Луну и Венеру с помощью гигантской пушки.

Короче говоря, мне было тоскливо.

Затем, в неурочный несчастливый для «Вечной ночи» и тех, кто её населяет, час, я узнал о Правилах, подспудно, ведь они не афишировались и не висели в рамочках с золотыми ободками в коридорах и рекреациях, они были незримы и витали над каждым из нас, точно туман, ложась гнётом на наши и без того на ладан дышащие тела. Так же и со мной просто случилось так, что моё внимание стали акцентировать на некоторых важных и не очень вещах – не нужно было делать то или иное, не нужно было говорить на щекотливые темы, ведь это не приветствуется доктором. Узнал я, кроме того, что собираться числом более двоих человек в любом ином месте, кроме столовой, или кают-компании, как её здесь именовали, не рекомендуется – оттого, собственно говоря, тайный орден крестоносцев имени Жюля Верна и стал тайным. Конечно, затем, всё это мифологизируется, обрастает бородой, точно древний анекдот, становясь из безобидного общества, объединённого, пусть глупым, но каким-никаким интересом, не больше не меньше темой для возможной докторской диссертации какого-нибудь из ушлых последователей герра доктора Фрейда.

Вот тогда-то я и вошёл в число участников общества.

А всё от тоски, от стремления как-то разнообразить бытие, ничего более… А тут ещё совсем некстати была эта странная нелюбовь доктора Стига ко всему, что творилось в стенах «Вечной Радости» без его ведома – как любой уважающий себя диктатор, он желал управлять всеми сторонами жизни своих подданных, контролировать все их жизненные процессы. Чего он хотел добиться этим? Будто бы его страсть как занимало то, как мы принимаем пищу и как справляем нужду! Чёрта с два! Он просто-напросто хотел чувствовать себя единственным и хотел, чтобы это осознавали окружающие. И вот он расхаживает деловито по коридорам, заходит в комнаты, даёт указания… Делает всё, чтобы быть значимым, и чтобы «Вечная Радость» принимала его в качестве Творца, не пророка, не какого-то там Моисея, слепого исполнителя чужой воли, призванного принять каменные скрижали с заповедями и донести их до своего народа, – пророк для него – слишком мало! – а того, кто выбил эти скрижали, нанёс на них священные слова.

Но моя тоска была сильнее воли доктора, она и теперь сильнее, как бы не убивали её.

Тайное общество при моём участии очень быстро стало не столь тайным, как хотелось тому, кто его основывал, и уж тем паче мы предали забвению месье Жюля Верна, при всём к нему уважении. Отныне мы говорим именно о политике и именно о государственном устройстве островов Микронезии, ни о чём другом мы не думаем, и Жюль Верн и прочие Натаниели Готорны у нас уж не в почёте, мы выдумываем способы разрушить мир до основания, изобретаем новые страны и общества, конструируем новые мировоззрения и религии.

О, видывал бы нас со стороны доктор Стиг!

Доктор, доктор… А что доктор? Долгое время он не мог поверить в то, что под его боком происходит передел мира дрожащими руками стариков, не мог и в толк взять себе, как можно, будучи почти мёртвыми, размышлять о вооружённом восстании. А кто-то из нас, тем временем, метит уже в вице-короли Мадагаскара или в правители Трансвааля, а кто-то и готов своими кровными поддержать любое моё предприятие, которое бы я ни задумал, будь то хоть экспедиция за сибирскими алмазами, или очередной, который уже по счёту в истории, трюк с «железной маской». Но в любом случае все веселы и полны решимости хоть что-то сделать, и все сходятся на том, как скучно, как неизбывно тоскливо просто лежать здесь и принимать пищу и процедуры безо всяких прочих действий. На Правила же, само собой разумеется, было уже всем наплевать…

Какие уж тут теперь Правила, когда осень в самом разгаре и солнце вовсю дарит Земле последние тёплые деньки. Вечно юные души не хотят тюрьмы, им нужен простор и запах земных трав, птичье пение и рокот бурунов, а, быть может, и припрятанные на далёком острове сокровища, за которые нужно сразиться с бандой головорезов; вечно юные души собираются на пикник. Да, пикник! Совершенно открыто, не таясь, не прячась, точно заговорщики, они, с десяток постояльцев, собирают корзины с едой, и удаляются на пикник. Кто подбил их на это – неизвестно, возможно, это было спонтанным решением коллектива, нашедшим понимание в тех самых душах, что так искренне страдали от тоски и надеялись на лучшее.

Но надежда не к лицу постояльцу «Вечной Радости», ему к лицу лишь та самая Радость, глупая, перманентная, ни на чём не основанная, поддерживаемая таблетками и инъекциями. Господи, нужно ли было выдумывать ещё что-то, кроме того, что может казаться естественным? Чего проще – радуйся лишь тому единственно, что доставляет радость тебе, нравится глотать таблетки – глотай, вращай глазами и ходи на руках, прыгай на одной ноге, будь рад до почечных колик; а коли радуешься природе, последним уходящим тёплым денькам, так не думай более об ином, если, разумеется, сам не хочешь. Но нас это не устраивает, нам претит это, нам нужен страх, страх – наша инъекция. Пациенты вырвались из усадьбы, но далеко всё равно не ушли, побоялись, несмотря на тёплый день и отличное настроение. И вот со своими корзинами они располагаются прямо в парке.

От взгляда доктора это уже не скрылось и вот тут-то ему и пришлось уверовать, словно в Мессию, в то, что ещё возможно, будучи смертельно больным, пытаться разгонять свою тоску любым доступным способом. Уверовать и начать действовать.

Случается большой скандал, грандиозный, вселенский – о, доктор Стиг всегда умеет подчеркнуть значимость своих действий! – и скандал этот кладёт конец всему, и профсоюзу, и некоторой вольнице, и даже обществу нашему кладёт он конец. Многие узы разрушены, друзья начинают ненавидеть друг друга, сиделки доносить на них и шептаться по углам, состояние некоторых особо активных лиц совсем пошатнулось в результате, как сказал доктор, перенесённых потрясений. Так, маленькое восстание окончилось, и окончилось оно бесславно – поражением и ничтожеством. Будто бы не были мы и прежде в совершенном ничтожестве! Так доктору показалось мало этого – его власть утвердилась теперь полностью, безо всяких исключений».

***

Господи, Господи, это безумие, паранойя…

Что я живописую здесь, не имеет ничего общего с реальностью и всё привиделось мне – и общество, и шпионки-сиделки, и кровожадный доктор. О, видел бы он то, что я написал про него! Я хочу опорочить его, это правда, из вредности, из вечного своего мрачного стремления отравить кому-то существование, хочу отомстить ему за собственное здесь пребывание, не своей дочери, не Королевскому правосудию, а ему. А может быть…

А может быть и нет…

Это правда.

Что правда?

Мне больно – вот единственная истина здесь, моя боль, вечная, непреходящая, неизбывная, БОЛЬ. Она живёт дольше всех прочих моих чувств и мыслей, именно она – вечная, а вовсе не Радость, как написано то на вывеске и в рекламных проспектах доктора. Мне больно, и мне не легче, всё только хуже, день ото дня, с каждым новым вздохом, с каждой новой мыслью всё только хуже. И мне уже некуда деваться, некуда спрятаться; прежде моя огромная комната была слишком мала для меня, теперь же я не знаю, куда спрятаться от того, что без конца и безо всякой жалости преследует меня по пятам.

Да, сейчас я поднимусь, мне будет больно, но это ничего не значит, я соберусь с силами и встану, разгоню больную кровь по жилам и пущу всё на самотёк. С каждым днём я думаю, что мне уже не может быть хуже, а приходит новый день и на тебе… Но я переживаю это, я испытываю облегчение от некоторых вещей, и есть что-то, действующее успокаивающе – с недавних пор этим стали тьма и ненависть, тьма как природное состояние души, ненависть – к себе и собственному ничтожеству, почти что равному ничтожеству окружающих.

Почти что…

Свеча начинает выгорать, свеча вздрагивает, ещё немного и она погаснет; пусть произойдёт всё естественно, я не хочу убивать огонь прежде срока. Ведь он стал столь мал на эту огромную комнату, на этот зал, столь ничтожен, и почти ничего не освещает, так пусть умирает сам.

Вот, первые волны боли схлынули, и я отступаю во тьму – шаг, другой, третий – не заплутать бы.

Потом впотьмах нащупываю своё ложе и медленно укладываюсь.

Проходит время, мне чуть легче. Сна можно не ждать и призывать его бесполезно, сон – большое сокровище для меня, он приходит ко мне по большим праздникам, но если приходит, то большой, цветной, полный событий или воспоминаний. Я бы хотел заснуть, сегодня у меня есть надежда на сон, небольшая, но я рад и малому. И, радуясь безмолвно, вынужден лежать просто так, с широко открытыми глазами, погружённый во тьму.