Текст книги "Простая речь о мудреных вещах"

Необходимость веры

Какая самая большая жертва, которую может принести человек, ум? Вера.

Потому-то и велики слова Пресвятой Девы Марии: буди мне по глаголу Твоему. Этих слов ожидал весь древний мир, и за ними последовало рождение Спасителя.

Вот наш идеал в этом отношении, вот что можем мы делать здесь: верить и предаваться в волю Божию.

Казалось бы, это очень легко при сознаваемой ограниченности разума и невозможности постигнуть окружающие тайны. Нет, это всего труднее; в ушах наших как будто раздаются еще льстивые слова искусителя: «и вы бози будете», – и человек, отвергая Бога, создает себе богиню Разума, которой так или иначе поклоняется, ругаясь над верою.

Здесь опять доказательства грехопадения, (которое в нас продолжается), поврежденного естества нашего!

Удивительное явление представляет человек: он рад отказаться от своей воли, с удовольствием приравнивает себя к обезьянам, решает видеть в себе только машину с циферблатом внутренних ежемгновенных революций, без малейшего участия с своей стороны, но не хочет верить тому, чего понять не может, даже отвергает наобум его существование. Ему труднее верить, чем отказаться от своей человеческой личности.

Ясно ли, что вера есть самая тяжелая жертва, какую человек на земле принесть может?

Для чего тайны? Чтоб вызвать веру.

Для чего вера? Для того, чтоб дать человеку возможность одержать самую большую победу над собою, принести самую большую жертву, довершить свое развитие на земле. Все его действия суть более или менее эгоистические; бескорыстна только вера.

Блажен, кто верует!

Напрасно кощунство издевается над этой глубокой истиной. (25)

Блажени невидящие и верующие, сказал Спаситель Фоме, открывая ему однако ж Свои язвы, и дозволяя вложить туда его персты.

Ум имеет свою область, ну, там он и хозяйничай, но он забегает, от нечего, видно, делать, и в другую область – веры, которая начинается именно там, где его область оканчивается; он силится объяснить предметы ее, или опровергнуть, и, в бессилии, негодует, беснуется и богохульствует.

В области веры все непостижимо[61]61
  «Преувеличено».


[Закрыть]. Нечего туда и соваться уму. Нечего единому толковать о цветах и глухому о звуках.

Притязания ума, люциферные, предусмотрены и осуждены давно. Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец, где книжник века сего? Не обратил ли Бог мудрость века сего в безумие? Ибо когда мир (своею) мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу безумием проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости. А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие; для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость. Потому что безумное Божие мудрее человеков, н немощное Божие сильнее человеков (1 Кор. 19–25).

Что мы понимаем, для того веры не нужно. Вера может относиться только к тому, чего понять нельзя.

Глубокий смысл имеет Византийское предание о Софии – премудрости, у которой три дочери: Вера, Надежда и Любовь.

Если б все было ясно, то не было бы и тайны, не было бы и веры, не было бы и заслуги, незачем б было и жить. (26)

Надо погрузиться безусловно в бездну любви Божией и молиться о прозрении сердечном.

Вера, говорят, есть дар Божий: Бог дает ее, кому хочет[62]62
  «Луше сказать: Бог дает ее ищущим сего дара».


[Закрыть].

Веруем, Господи, помози нашему неверию!

Вообще о современном положении государств, обществ, человека

Взглянем на настоящее положение Европейского человека, на общество, в котором он находится, на государство, которого он состоит членом.

Начнем с государства

Между тем как все звезды-миры повинуются своим законам, и носятся в воздушных пространствах, не задевая ни на волос чужой атмосферы, во всех человеческих обществах мы видим только одно замешательство, или пересыпанье из пустого в порожнее, или обманчивый призрак, личину спокойствия, под которой тлеют искры, копошатся черви, и растет неудовольствие.

О чем заботятся правительства? Прежде всего о своей силе, влиянии, могуществе, распространении границ. 255 государств сосчитал какой-то ученый немец, было в Древней Греции; сколько находится теперь на свете? А какие же из них, прошедших и настоящих, должно счесть благоустроенными? Какие соответствуют требованиям разума, даже на настоящей его степени?

Войны, войны кровопролитные и неистовые, опустошают Древний свет, как и Новый. Неужели они показывают высокую степень просвещения человеческого?

Пять лет в Соединенных Штатах миллион стоял против миллиона единоплеменников, и бился не на жизнь, а на смерть.

Крымскую войну вела Европа против России с целью отбросить ее на 150 лет назад.

Что сказать о таких выходках, как поход в Мексику, отнятие у Дании родного Шлезвига?

А внешняя политика Англии, не знающая ничего кроме своих выгод, доказавшая это блистательной благодарностью Франции за все ее услуги и одолжения, допускающая несколько семейств пользоваться доходами всей земли, а девять десятых населения бороться с голодом, питаться милостынею и работать с детского возраста не по силам?!

Об Австрии, которая вертится, как бес перед заутреней, говорить нечего.

С какими неистовствами соединена была война с Французами Пруссаков, знающих по-санскритски, и переписывающихся, пожалуй, хоть по латыни и по-гречески? Что сказать о восторге всех ученых немцев, философов, и эстетиков, и музыкантов? Один Якоби возвысил свой голос, – и той бе Самарянин.

Не говорю о присоединении Эльзаса и Лотарингии к Германии, о медиатизации Южно-Германским и прочих владений.

Франция показала в последнее время воочию, как глубоко она упала: да и теперь, принужденная платить миллиарды с процентами, и содержать на своей земле чужестранное войско, связанная, так сказать, по рукам и ногам, она никак не может успокоиться, и раздирается своими партиями. Самые умные люди, избранные из самого умного народа, мешают только друг другу в палате и ослабляют правительство. Коммуна показала, до чего могут дойти разнузданные страсти. Я желал бы спросить господ членов палаты, депутатов, какую пользу имеют теперь их прения и красноречивые заявления о бурбонах, орлеанах, республике консервативной и радикальной, для населения! Ни тепло ведь, ни холодно! Противники политические сами по себе, а народ сам по себе.

Что сказать об отношениях Европы к Турции и племенам Славянским, которых считается до 30-ти миллионов, и которые обречены стенать под чуждым для них игом, а магометанская Турция процветает в средине Европы?

А прочие-то страны света, Азия, Африка, Америка, со своими дикими?

И Европа хвалится своим просвещением! (27)

Есть чем хвалиться!

Душа убывает на западе, признаются его первоклассные мыслители.

Обращаемся к общественным вопросам

Чего достигли люди? Они составили сильные государства, воздвигли великолепные здания, познакомились отчасти с природою, подчинили себе ее в некоторых отношениях, разнообразили свою пищу и питье, сообщили им разные пряности из всех частей света, оделись в бархат, атлас и кружево, загромоздили свои жилища тысячами ненужных дорогих предметов, усладили свое зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, выучились разным искусствам и мастерствам, в сущности не нужным, – а страсти у них остались те же, что были при первом основании гражданских обществ, или даже в начале человеческого рода.

Каин убил брата своего Авеля дубиною, а Шасно, Армстронг, Крупп из своих пушек и ружей бьют ныне людей наповал тысячами. Передовые просвещенные правительства огромными наградами поощряют даже к новым изобретениям, как бы в данную минуту бить людей еще больше!

Как люди еще слепы, несмотря на свой ум, и на все изобретенные телескопы! До каких скудных результатов дошли они, какой нравственный капитал нажили, что за тощие безвкусные плоды добыты ими, в продолжение пяти-шести известных тысяч лет их существования удовлетворение насущных нужд, удобства, облегчения! И все для тела, а много ли для души? Что для спокойствия, для счастья?

Да и те тощие плоды, которые удалось выработать, достаются только ничтожнейшему меньшинству из совокупности всего рода человеческого, а прочие осуждены на тягчайшие работы для этого меньшинства и с голодом пополам, тянуть свою жизнь кое-как, и мыкать свое горе.

Люди устремились теперь в просвещенных так называемых государствах, чтобы производить, наживать деньги, собирать средства, чтоб жить, содержаться, и из-за средств потеряли из виду цель, как будто ее и не было, из-за денег позабыли все существенные вопросы и задачи жизни; поклоняясь золотому тельцу, перестали думать о Боге – а Моисеев не находится!

Средства – на что нужны средства? Существенные нужды так ограниченны! Но каков же духовный или умственный уровень государств, или государственного так называемого хозяйства, что не умеет доставить средства всем своим подданным даже для утоления их голода и жажды! А сколько изобретено машин, сколько сложных механизмов, из тысячей веретен, из тысячей пружин, колес и звеньев состоящих!

Умственное, техническое образование – это другое дело. При высшем умственном образовании можно остаться с каменным сердцем и необузданными страстями, и сохранить самые низкие инстинкты. Джентльмен, носящий белые перчатки, знакомый коротко со всеми тонкостями этикета, законами приличия и отличающийся галантерейным обращением, может внутренне оставаться диким зверем, и не понимать простых правил нравственности.

Совершенствование, – но чем оно обнаруживается и чем доказывается? Больше всего телом и для тела, и в обратном отношении к душе. Тело приобретает как будто на счет души. Нелепости в том, что относится до души, встречаются невероятные, хоть и не кажутся такими для привыкших глаз. Мы сроднились с больничным воздухом.

Политики, дипломаты, – пожалуй и ученые, художники, поэты, достигли до высокой степени в своих искусствах, а искусство жить, а искусство управлять с высшей нравственной целью, и даже с хозяйственной, едва ли где цветет или существует: живут люди, как живется, на удачу, а правительства рады, если удается, переставляя цифры, представить бюджет без дефицита!

Образованное сословие – это узоры, арабески, вышитые по темной земле, по темному фону, как говорят ныне по-варварски, занимающие ничтожную часть грубой ткани! Что сказать об ученом сословии, равно как и о духовном? Много ли отличаются от прочих, говоря вообще, в нравственном отношении? Отличия относятся больше к форме, чем к идее. Как живут высшие классы? Порешив со злобою дня, или с так называемыми текущими делами, а иные и без дел, подписав не терпящие отлагательства бумаги, они думают о том только, чтобы послаще наесться и напиться, понаряднее одеться, пошибче прокатиться, повеселее повеселиться, и спокойнее опочить на незаслуженных лаврах, в своей спальне, а чаще в будуаре дорогой и прелестной камелии.

Купечество погружено в бездну торговых расчетов, и, при направлении зрения в эту сторону, с трудом видит что-нибудь вокруг, теряет как будто органы для сознания других интересов.

А как живет на западе простой народ, т. е. 99/100 всего человеческого рода, который из-за хлеба, часто без соли, работает, пользуясь только droit de travail в обратном смысле! А какова бывает эта работа: в рудокопнях и каменоломнях, на фабриках и заводах, на кораблях и пароходах, у охотников и рыболовов, – страшно посмотреть бывает на этих вольных-невольных мучеников! И как подумаешь, что доставляется этою работою. Чего ради гибель сия бысть?

Для удовлетворения роскоши, а не нужды, для исполнения прихотей, без которых, следовательно, легко бы обойтись изнеженному и избалованному богатству. (28)

К каким преступлениям побуждает его часто нужда? Кто думает об этих преступлениях, кроме судей уголовных? И только в последнее время между частными людьми начинают бродить мысли об его воспитании. Больше всего думают теперь и полагают задачей доставить пролетариям работу, чтоб было им чем жить, то есть, чтоб общество получило безопасность с этой стороны.

Но вот на Западе – голод начинает думать о войне с пресыщением. Страшная готовится борьба[63]63
  Припоминаю я одну карикатуру, вышедшую в начале толков о собственности. Стоят два господина, один развеселый, другой печальный, с поникшей головою, со слезящимися глазами: коммунист, получивший себе хороший кусок при разделении собственности, и капиталист, который лишился своего имения. Последний спрашивает с грустью разбогатевшего соперника: «а если я сберегу свою часть и умножу ее новыми трудами, а ты твою промотаешь, тогда что делать?» Коммунист пришел на минуту в недоумение, но оправясь, отвечает решительно: «опять делать».


[Закрыть]. Кажется, естественно, справедливо, желать победы голоду, но нет, и этого нельзя. Так сложилась западная жизнь: голод-победитель сам пресытится в свою очередь, и окажется еще тяжелее пресыщения, по крайней мере, на первых порах: он и объестся и обопьется так, что поставит все вверх дном, и наделает таких дел, что святых вон выноси, (если они где по углам останутся). Все древнее здание, подкопанное и подточенное, рухнуло бы тогда со всеми своими статуями, картинами и книгами, и покрыло бы развалинами несчастные страны, так что возрождения пришлось бы человечеству ждать новые века.

Парижская коммуна показала нам маленький образчик такого хода дел. Ужасная перспектива, особенно для друзей и поклонников теории общего совершенствования! (29)

Нельзя желать победы голоду – так как же быть? Надо, чтоб пресыщение само образумилось, увидело несправедливость, если и есть с нею гражданская законность, своего положения, и начало по доброй воле утолять голод, хоть от крупиц, падающих со своего стола, пока есть время, чтоб не случилось после плохо, то есть, надо, чтоб пресыщение обратилось к Евангелию, и послушалось слов Спасителя: неимущему дай[64]64
  Припоминаю кстати один случай из старого времени: покойный Иннокентий доставлял мне иногда свои проповеди для помещения в Москвитянине. В проповеди о весне одно место, при исчислении благодеяний Божиих, о предоставлении Богом человеку земли со всеми угодьями, лесами, лугами, водами, показалось мне двусмысленным, а я побоялся, чтоб его не растолковали в пользу коммунизма, о котором тогда пошли у нас толки. И передал тотчас свое замечание в Одессу к преосвященному, и он отвечал мне «исправьте, как хотите». Между тем проповедь возвратилась ко мне из Троицкой цензуры вполне пропущенная. Представлять ее вновь с исправлением в цензуру, подумал я, отнимет много времени. Цензура встретит, может быть, новые затруднения, и журнальная книжка задержится: лучше напечатать, как есть, авось замеченное место пройдет без хлопот. Но оно не прошвнлиом. ВанПиее, тиеркбнуярзгье, Мгоевноьршяит, кмоевсоттоо, сзвоавлерсяшоебннИонннеовкиенннтоиеи, оqбuрi,аlтnиeлsоt pнaаsсtеrбeяs innocent. У Иннокентия потребовано объяснение, и он, говорят, отвечал: «Я учу и учил всегда, чтоб неимущим имущие давали добровольно, но никогда не учил, чтоб неимущие брали у имущих насильно. Я учу давать, а не брать». Для исторической точности замечу, что я не помню, спрашивал ли я после Преосвященного о справедливости этого слуха, и подтвердил ли он мне его. Этот случай подтверждается теперь в записках Графини Блудовой, напечатанных в «Русском архиве» в 1873 г. Вот каково было время, относительно цензуры, замечу я нашим прогрессистам. Пусть они посмотрят с этой стороны на пятнадцатилетнее издание Москвитянина 1841–1856 гг.


[Закрыть].

Мы приходим к этому заключению с духовной, с нравственной, с умственной стороны. К этому заключению приходим и с политической, с гражданской, с общественной.

Есть люди, которые поняли ненормальное положение обществ, со стороны политической. В их жалобах и протестах есть много правды, искренней сердечной скорби. Но они предлагают такие лекарства, которые смертоноснее болезней, и сбираются строить новые общества, как здания, не на песке, а на крови и в грязи. Оборони нас, Боже!

Нравственного воспитания нет нигде. Самолюбие, честолюбие, корыстолюбие, тщеславие, ревность, зависть, развиваются как угодно, и даже с содействием воспитателей. Учат законам, а не честности. Обогащают знаниями, которые накладываются во все карманы, и пренебрегают жизнию сердца, воли, и возведением их по степеням выше и чище.

На западе есть одно систематическое воспитание, в нравственном смысле, да и то иезуитское. А на востоке?

И плоды блистательные приносят такой порядок вещей!

О нравственности не думают, да и говорят мало, или говорят механически, по принятому обычаю. Аллокуции самого безгрешного Папы находятся в совершенном противоречии с его управлением и образом жизни его кардиналов, развратом всего католического духовенства.

Женщины составляют половину человеческого рода: их моды, которым приносятся такие жертвы, для которых работают миллионы людей, одни нынешние шиньоны, одни хвосты, одни кринолины, – не могут ли служить для какого-нибудь постороннего наблюдателя, например с луны, осязательным доказательством детского состояния обществ или сумасшествия?

Все эти замечания относятся к самым образованным, передовым государствам Европы, которые образцами представляют нам Московские Ведомости с одной стороны, и Петербургские с другой (крайности сходятся). (30)

Из всех предметов человеческого ведения, из всех наук, составляющих предмет изучения, из всех искусств, подлежащих человеческому усовершенствованию, самое отсталое, самое слабое, самое безуспешное, самое несчастное, есть искусство управления, наука государственная, как в республиках, так и в монархиях, при безграничном произволе, и при безграничной свободе: людей счастливых и довольных, говоря вообще, нет нигде, ни между жителями Соединенных штатов, ни между дикими краснокожими их соседями, старожилами Америки.

Человек не умеет управить собою, да и люди также.

Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе службе, едино же есть на потребу.

Ищите Царствия Божия, все прочее приложится вам.

Царствие Божие внутрь вас есть.

Поговорим теперь о людях вне государственных и общественных отношений

Все люди гонятся за счастьем, трудятся в поте лица до истощения сил, ищут его везде, на земле, под землею, в воде, в воздухе, и нигде не находят. Было оно, говорят, в Атлантиде, да она давно пропала с мифическим своим счастьем, и следа ее не осталось. Ходили охотники в Эльдорадо за счастьем, но и там его не оказалось, а в Московском Эльдорадо можно только плотно наесться н пьяно напиться, чтоб встать на другой день с больной головою. В Калифорнию бросились недавно охотники, но нашли там золото, а не счастье. В фаланетериях коммунистов начались распри, и мормоны одни отказываются от своего вероучения, а другие заводят между собою тяжбы.

Одним словом, ни счастья, ни спокойствия люди не имеют нигде, не смотря на все усердные поиски, продолжающиеся тысячи лет (31). Что же следует из этого? Следствие несомненное: люди ищут счастье там, где его нет, и быть не может, а где оно есть пред их глазами, оттуда они, ослепленные, отворачиваются, и смеются над теми немногими, которые здесь нашли его.

Как скудна жизнь! Для всех наслаждений есть как будто только образчики. Все наслаждения непрочны, готовы исчезнуть всякую минуту или даже замениться сильнейшими огорчениями: любовь – изменяет, да еще сопровождается иногда мучениями ревности, ослабевает. Дружба – на время, и часто до несчастья. Десяти лет не проживет ладно никакое общество. Здоровье – зависит от случайных обстоятельств, кроме собственной вины. Слава – дым, бессмыслица, нелепость без мысли о бессмертии, да и с нею. Семейное счастье ежеминутно подвергается опасностям болезни и смерти. Дети могут наносить родителям удары самые тяжелые. Нечего говорить об животных удовольствиях, доставляемых пищею и питьем; аппетит пропадает вследствие неумеренного употребления пищи и питья, которое влечет за собою подагру, хирагру и бессонницу…

Но люди так глубоко погрязли в наследственных колеях, по коим идут, что вовсе не думают о своих беспрестанных опасностях, о непрочности всего земного, точно как о смерти и о неестественности своей жизни, о заблуждениях, коим приносят жертвы, и никак не попадают на мысль, что видно не так живут они, и не на то надеются, на что надо.

Страшно подумать, что такое множество людей не задают себе этого вопроса, а живут спустя рукава: день прошел, и до них дошел. Другие хоть и задают себе мимоходом вопрос, но не заботятся об исполнении неизбежного ответа, а иногда и совсем забывают. (32)

Иные как будто и верят, говорят о Боге и о безсмертии души, но это только слова и вера их хуже всякого неверия: под эгидою этих слов, они успокаиваются и засыпают, а жизнь их остается вне явления Божественных истин.

Вот в каком неудовлетворительном положении находится человек, общество, государство.

Неужели это положение нормальное?

Неужели не позволительно сказать, вслед, за древними учителями, что мир погрязает во зле.

Припоминаются слова, повторенные апостолом Павлом из псалмов: Нет праведного ни одного; нет разумеваю-щего; никто не ищет Бога: все совратились с пути, до одного негодны; нет ни одного[65]65
  Пс. 13, 5.


[Закрыть]. Гортань их открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их[66]66
  Пс. 5, 10; Пс. 139, 3.


[Закрыть]. Уста их полны злословия и горечи[67]67
  Пс. 9, 28.


[Закрыть]. Ноги их быстры на пролитие крови: разрушение и пагуба на путях их[68]68
  Притч. 11, 16; Ис. 59, 7.


[Закрыть]. Они не знают пути мира. Нет страха Божия пред глазами их[69]69
  Пс. 35, 2.


[Закрыть] (Рим. 3, 10–14).

Духовная, христианская жизнь теплится только в единицах, так как и во время оно:

Много вдов было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод во всей земле, и ни к одной из них не был послан Илия, а только к вдове в Сарепту Сидонскую. Много также было прокаженных в Израиле при пророке Елисее, и ни один из них не очистился, кроме Неемана Сирианина[70]70
  Помню, как в ранней молодости моей поразила меня проповедь Массильона, переведенная Ястребцовым; о малом числе избранных, с восклицанием посредине; где вы, где вы?


[Закрыть] (Лк. 4, 25–27).

Ты еси Петр, и на сем камени [исповедании Христове], созижду церковь, и врата адова не одолеют ю (Мф. 16, 18).

Понятие о церкви изглаживается совершенно. Принадлежность к церкви едва ли у многих остается в настоящем, первоначальном значении этого слова. Кто сознает себя, чувствует себя частью церкви, как единого тела? Наши достойные проповедники упускают, кажется, из виду это явление.

В заключение: Что же делать? Как же жить?

Опять ответ прежний: Слушаться Христа.

Жить, как заповедал Христос: Ищите царствия Божия и вся прочая приложатся вам (Лк. 12, 31).

Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17, 21).

Прибавления[71]71
  Так автор озаглавил собственные комментарии к первой части. – Прим. ред.


[Закрыть] к первой части

Сознания и подтверждения

Прилагаю эти мысли, встретившиеся мне среди чтения, и по указаниям преимущественно Г. П-ва, в замечательной его книге. Борьба с лгущей ученостью. 1872 г., также пр. Лебедев в его разборе Дарвина – у писателей, которых наша юная интеллигенция не может считать подозрительными; Ренана, Литтре, Кине, Виктора Гюго, Тэпа, Гартмана, Гейне, Контра, Спенсера Льюиса, Штрауса, Тиндаля, Миля, Канта, Бете и проч.

(1). Ренан нехотя сознается в непостижимостях чудес, нас окружающих… «Солнце есть чудо, потому что наука далеко не объясняет его; зарождение человека чудо, потому что физиология молчит еще об этом; совесть есть чудо, потому что она составляет совершенную тайну; всякое животное есть чудо, ибо начало жизни есть задача, для решения которой у нас нет ничего».

Штраус: Всякая тайна кажется неразумною; а между тем ничто глубокое в жизни, ни в искусствах, ни в государстве, не лишено таинственности.

(2). Льюис. «Философия свершила свой круг, и в 19 столетии мы стоим на том же месте, на котором были в 5».

(3). Паскаль. «Если так много вещей естественных, превосходящих разум человека, что же надо сказать о мире невидимом, о предметах сверхъестественных?»

(4). Штраус. «Мы стоим здесь у предела нашего знания, мы глядим в бездну, глубины коей не можем измерить».

(5). «Две вещи, – говорить Кант, – поражают меня страхом: звездное небо и сознание нравственной ответственности человека. И при всей полноте здоровья и силы, когда напряжение деятельности прекращается, и наступает остановка размышления, научный исследователь чувствует, что его объемлет тот же страх. Отрывая его от земных затруднений, чувство это приобщает ему силу, которая дает полноту и тон его существованию, но которую он не может ни анализировать, ни понять».

(6). Д. Бастиан приходит к мнению Св. Павла и замечает, что «полная оценка размера нашего неведения есть лучшее и вернейшее приготовление к расширению сферы нашего знания».

Неразумеяй истины, ниже истинно веровать может. Разум бо по естеству предваряет веру (Марко Подвижник, «О Добротолюбии», 1, 24).

(7). Виктор Гюго: «Привет тому, кто преклоняет колена».

(8). Катрфаж: «Понятие о божестве и понятие о другой жизни точно также распространены, как понятие о добре и зле. Как бы ни были они иногда неопределенны, тем не менее они всегда производят известное число весьма значительных фактов».

(9). В. Гюго («Отверженные»). «Удивительна способность успокаиваться на словах: одна северная метафизическая школа, несколько туманная, вообразила совершать переворот в человеческих пониманиях, заменяя слово Сила словом – Воля.

Сказать: растение хочет, вместо – растение растет, – эта мысль действительно была бы плодотворною, если бы прибавить: вселенная хочет. Почему? Потому что вот что бы из этого вышло: растение хочет, следовательно, оно имеет свое я; вселенная хочет, следовательно, имеет Бога. Что же касается до нас, которые, в противоположность этой школы, не отвергаем ничего а priori, то мы менее понимаем волю в растении, чем волю во вселенной, ею отвергаемую. Отрицать волю безконечного, т. е. Бога, – это возможно только под условием отрицать безконечность. Отрицание безконечного ведет прямо к нигилизму (nihilisme). Все становится представлением ума, умозаключением (conception de l’esprit). С нигилизмом невозможны никакие прения, потому что логичный нигилизм сомневается в существовании своего противника; он не уверен даже в том, что сам существует. Став на его точку зрения, можно полагать, что он сам для себя ничто иное, как представление своего ума, умозаключение. Он только не замечает, что все, им отрицаемое, в то же время он принимает гуртом, произнося одно только слово: ум. Одним словом, никакого пути для мысли не открывается философиею, которая приводит все к одному слову – нет. На нет один только есть ответ: да. Нигилизм ничего не значит, с ним ничего не поделаешь, из него ничего не может выйти (Lе nihilisme est sans portиe). Нет ничтожества. Нуль не существует. Все есть ничто. Ничто есть ничто. Человек живет утверждением (аffirmation) болeе, чем хлебом.

(10). Английский рецензент последнего Штраусова сочинения «О старой и новой вере» спрашивает в одном месте автора: «Есть ли понятие о вселенной, как о часовом механизме не только часть истины, но вся истина о материи, доступная разумению человека?» В другом месте он говорит ему: «Вы обращаетесь к нам с догматом, что наша обожаемая родня есть часовой механизм, и приказываете нам поклоняться планетарию». «И что еще? Доводя это положение до последней границы нелепости, вы хотите заставить нас поверить, не только что вселенная есть произведение механизма, но еще механизм вполне самоустроенный! Вполне готовы мы внимать всему, что естествознание может нам сказать; мы глубоко интересуемся его результатами; мы искренне удивляемся остроумию и самоотвержению его учеников. Но когда все сказки его сказаны, и все удивительные заключения проверены, то оказывается, что мы только достигли границы, где начинаются метафизика и богословие, и где религия приемлет чистый результат и созидает из него здание славы и красоты для духовных нужд человека. Как великий процесс вселенной совершался и совершается, это не касается вас, как богословов, ни в малейшей степени. Пусть это было, (как скажут разногласящие геологи), путем непрерывности или путем катастроф; пусть это было, (как скажут разногласящие физиологи), или беспрерывным развитием новых видов, или последовательными актами того, что иные называют «творением». Не в этом теперь вопрос, нас занимающий. Для нас важный вопрос в том: беспомощное ли мы игралище слепой, грубой, бессознательной, неразумной судьбы? или же мы дети Божии? Должны ли мы ползать подобно псам, под бичом какой-то неведомой судьбы или случая, или того и другого вместе, которые могут, в любой день, обратить против нас все ужасы? Или нам возможно знать с нравственною уверенностью, что «все целое есть благо?» Возможно ли, чтобы мы одни были личными, между тем как неведомая сила, из недра коей мы произошли, безлична? Одни ли мы только, в этой ужасающей вселенной, имеем сознание нашей участи и ее законов? Есть ли человек, – страшнейшая из невообразимых гипотез! – высшее известное бытие во всем существующем, и однако осужденное (какою-то потешною иронией злорадной судьбы) обожать с радостью и покорностью «вещи низшие в порядке бытия, чем он сам?» Невероятно и невозможно! Таков, мы уверены, будет ответ каждого компетентного мыслителя, который только не потерял головы от физических открытий, и у кого осталось сколько-нибудь ума для тех высших изучений метафизического и гуманного разряда, кои дают ключ к неразрешимым иначе загадкам естествознания».

«А если только этот пункт сознательности или личности Божества допущен, то в сущности все допущено. Царство Бога Отца (как сказал бы Гегель) утверждено. Первое слово Христианского катехизиса снова выучено. И мы вновь верим, (хотя еще сознавая, как недостаточны все наши выражения, чтоб изведать бездну), в Бога Отца, сотворившего меня и все человечество».

«А за первым (о бытии Божием), не замедлить последовать и второе поучение. Ибо ни один мыслящий человек, не ослепленный физическими обольщениями, не может закрыть глаза пред ужасными фактами, которые христиане коротко называют грехами. Какой человек, с сердцем в груди, решится утверждать, что он остается «веселым и покорным», когда он видит вокруг себя ужасы зла? Как может любой человек, который (в каком либо смысле и под каким бы то ни было названием), верит в «окружающую нас Силу, благую и разумную и родственную нам самим», поверить, что эта сила останется безучастною и не породит целительных сил, которые вступили бы в борьбу с такими громадными и хаотическими бедствиями? А если невозможно поверить этому, то вот над нами уже занимается заря надежды на какое-либо действительное появление этой Силы на поприще человеческой жизни и истории; некоего предчувствия (говоря словами хоть бы Г. Стюарта Глении) «чудесной, сердца потрясающей силы, той общей теории происхождения, прогресса и судьбы человечества, в которой центральный образ, олицетворенный во всем прошедшем и торжествующий во всем будущем, есть распятый Сын Божий». Но если потрясающая сердца и искупляющая сила того, что христиане называют Евангелием, так «чудесна», и если мы были в праве полагать, (руководимые Д. Штраусом), что окружающая нас сила есть, «благая и разумная Сила», и если, наконец, история на каждом шагу подтверждает и оправдывает мнение об удивительной действительности Евангелия для возвышения и воспитания человечества, то мы думаем, что возвращение наше к вере, в то, что христиане называют Царством Сына Божия, весьма недалеко. Если мы можем усмотреть, что Крест Христов был фактически столь благодетелен, то, при допущенной нами благой и разумной «окружающей нас Силе» нам остается только шаг к сознанию, что это потрясающее сердца событие могло быть в мыслях этой Силы прежде, чем оно было в наших, могло возникнуть из недр Ее разума и Ее любви, как существенная часть мощной мировой драмы, что оно могло, возвращаясь к простому христианскому языку, быть спасением предопределенным прежде основания мира. А дойдя уже до сего, мы весьма недалеко от третьего понятия, которое довершит наше полное обращение ко христианству».

«Когда все эти перемены мнения (о вопросах естествознания) случились на наших собственных глазах, когда при всех усилиях и при употреблении всевозможных средств исследования, вопрос: «что есть жизнь и что есть смерть?» становится с каждым днем все темнее и неразрешимее, и когда история, наконец, самым положительным образом утверждает, что случай возвращения в жизни был засвидетельствован значительным числом людей и был причиной обширных, нравственных и политических результатов, видимых поныне, могущественно действующих до нашего времени, то каким образом, повторяем, наука может отказываться, вместе с Д. Штраусом, слышать о такой вещи, как воскресение из мертвых? Как, при той ограниченной опытности, какою мы, в настоящее время, обладаем, может кто-либо отрицать возможность этого, наперекор столь многим прямым свидетельствам о действительно случившемся? Каким образом, в виду отчаяния, с каким самые деятельные исследователи нашего времени отказываются от задач, касающихся жизни, может какой-либо лжефилософ браться за изложение законов и доктринерствовать безусловно, что какая-либо высшая духовная причина не могла, в Иисусе, впервые вступить на вид и оказаться способною произвести такие же результаты и в других случаях, если бы только подобные условия могли повториться? Ни один компетентный мыслитель не смотрит на чудо, как на нарушение законов природы. Его просто определяют как обнаруживание какого-либо высшего начала, превозмогающего действие низшего. Та нервная сила в мускуле удерживает и превозмогает обычную силу тяготения».