Текст книги "Простая речь о мудреных вещах"

«Если раз допустить, что существование не оканчивается тем, что мы называем смертью, то возвращение Христа на землю было только обнаруживанием высшего закона нашего бытия в видной форме. Каждая страница Евангелия и писаний св. Павла обнаруживает, что учение о безсмертии души, подтвержденное событием воскресения Христа, есть великая основная истина, которую Апостолы должны были возвестить человечеству. Если бы Христос не восстал из мертвых, то они были изо всех людей самые несчастные. Человеческая жизнь со всеми ее падениями и стремлениями была бы обманом».

Штраус: «Та сила, от коей нашу полную зависимость мы ощущаем, отнюдь не есть просто грубая сила, пред которою мы преклоняемся в немой преданности; но она в тоже время Порядок и Закон, Разум и Благо, коему мы предаемся с любовным доверием».

Английский рецензент при этом случае замечает: «Штраус конечно должен разуметь безсознательный, т. е. неразумный разум. Но мы протестуем против такой зловредной путаницы слов».

(11). Неутаема есть от Бога всякая мысль. Веру имать и весы пред Богом всякая мысль (Марко Подвижник «О Добротолюбии», с. 23). «Пусть каждый из нас подумает, что всякая его мысль, чувство, слово, может случайно высказанные, всякое его дело, когда бы я как бы то ни было, может быть и ненамеренно сделанное, которым он сам не думал придавать какое-нибудь значение, все это живо в жизни, и составляет уже факт невозвратный; все это полетело из души в мир и там неудержимо произвело сродные себе действия; там, встретившись с противными, вступило в борьбу с ними, и таким образом живо и действенно вошло в состав атмосферы, обнимающей, проникающей, наполняющей жизнь мира! Ты не думаешь об этом, ты забыл, каким чувством, или намерением, или словом, несколько лет, ты дохнул на свет Божий? Но это вдохновение твое пошло живою струею в воздух мира» (Из слова преосв. Иоанна, епископа Смоленского).

(12). В. Гюго: «Мы знаем, что есть атеисты знаменитые и могущественные. Эти последние в сущности, выведенные на чистую воду, (ramenйs au vrai), не твердо уверен в своем атеизме, по самому могуществу своему. С ними все дело в определении. Во всяком случае, если она не верят в Бога, то, быв великими умами, доказывают бытие Божие. Мы чтим в них философов, осуждая безусловно их философию».

(13). Пусть люди размыслят в самих себе о сих трех, т. е. о Бытии, Знании и Воле; и рассудят, не есть ли на основании сих трех и в них также Троичность («Исповедь» блаж. Августина).

Яко же в человеке есть ум и слово и дух, и ниже ум без слова, ниже слово без духа, и друг в друзе суща, и о себе. Ум бо словом глаголет, в слово духом является. По примеру сему, еже по образу сущее вкратце и о сем являя, темен образ безыменный и началообразный Троицы носит человек: Ум убо Отец, слово же Сын, Дух же Святый воистину Дух, Богоноснии отцы приточне учат пресущную святую и преестественную догматствующе Троицу, единаго Бога в трех ипостасях… (Григорий Синаит, «Добротолюбие»).

Лютер указывает на троичество в солнце: его вещество, свет и теплота.

(14). В. Гюго… «От устрицы до орла, от свиньи до тигра, все животные есть в человеке, (sont dans l’homme), и всякое из них бывает в том или другом человеке. Иногда даже несколько животных вместе» (piusiers d’entre eux а la fois).

«Животные – не что иное, как олицетворение наших добродетелей и наших пороков, блуждающие перед нашими глазами, видимые призраки наших душ. Бог показывает нам это, чтоб нас вызвать на размышление. Животные суть только тени, и потому Бог создал их неспособными к воспитанию в полном смысле слова. А наши души суть действительности (etant des re겙alite겙s[72]72
  Букв.: «пребывающие в действительности, реальности» (франц.) – Прим. ред.


[Закрыть]), имеют свойственный себе конец: Бог дал им разум, т. е. возможность развиваться».

(15). «В предчувствии бессмертия не есть ли также нечто согласное с указаниями науки? За смертию и гробом мы признаем лучший мир, жизни более возвышенные, формы (образы) более прекрасные, существа более совершенные, – этого верования не исторгнуть никому из человеческого сердца! Я не хотел бы считать этого верования только прозрением в дальнейшее развитие жизни чрез будущие периоды геологические; в этом инстинкте (предчувствии) лучшего мира заключается закон, ныне открытый, обнаруженный наукой о природе».

Луи Блан на могиле сына Виктора Гюго в нынешнем декабре сказал между прочим:

«Что же касается знаменитого старца, на которого обрушилось столько несчастий, то ему, чтоб нести до конца тяжести бытия, остается убеждение, счастливо выраженное им в прекрасных стихах:

C’est un prjiongement sublime la tombe;

On y monte, е겙tonnе` d’avoir cru, qu’on y tombe[73]73
  Поднялись туда, удивленные, поняв, что оттуда упали (франц.) – Прим. ред.


[Закрыть].

«В последнем письме, полученном мною от Барбеза – вообще последнем, которое было написано им – он говорит: «Я умираю и у тебя остается на свете одним другом меньше…. Я желал б верить в истину системы Рено, чтоб мы могли снова свидеться». Снова свидеться! Надежда выраженная в этих словах была источником веры Барбеза в продолжение жизни его и ее непрерывное развитие. Он не допускал мысли об окончательной и вечной разлуке. Виктор Гюго также не допускает этой ужасной мысли. Он верит в безсмертного Бога, он верит в безсмертную душу, и как ни сокрушило его несчастие, эта вера дает ему силу жить на пользу его другой семьи, которой принадлежит жизнь великих людей, – на пользу человеческого рода».

(16). В. Гюго: «Мы не можем ни понять человека точкой отправления, ни понять успех (рrоgres) целью, без двух сил, кои суть главные двигатели: верить и любить».

(17). «Сколько ни преуспевай умственная культура, сколько ни расти вширь и глубь естественной науки, и сколько ни раздвигайся дух человеческий, ему никогда не подняться над уровнем высоты и нравственной культуры Христианства, в том блеске, каком сияет оно в Евангелии».

На эти слова можно бы напомнить Боклю.

(18). Беседа Иоанна, епископа Смоленского на утрени Великой пятницы, при чтении Двенадцати Евангелий: «Вы слышите, братия мои, Евангельские сказания о страданиях Спасителя. Теперь хочу спросить вас: не были ли вы сами при Его страданиях? Не были ли при Его осуждении, поругании и распятии? Вы, конечно, скажете, что, слушая с глубоким вниманием и чувством описание Христовых страданий, мы, наконец, можем так живо представить их себе, как будто сами их видели, – и конечно при событии в зрелище, совершившемся почти за две тысячи лет до нас, и можно присутствовать только мыслию, воображением, чувством! О таком ли присутствии вопрос? Нет, братия, я ставлю вопрос прямо, и не только повторяю его определительно, но еще хочу усилить его другим вопросом: не участвовали ли вы в осуждении Спасителя? Да, скажете вы, все мы своими грехами внесли горькие доли в чашу скорбей Христовых, все мы повинны в Его смерти.

Но опять у меня не о том речь. Я вас спрашиваю: не были ли вы лично, действительным образом, если не в числе судей, то обвинителей или свидетелей против Христа, или, наконец, в толпе народа, который кричал: «распни его?»

Вы изумляетесь, вы ужасаетесь таких вопросов. Вы соображаете, что у нас теперь совершается только воспоминание события давно прошедшего времени! О, если бы это было только воспоминание! О, если бы распятие Спасителя было фактом одного известного времени, и оставалось делом только Иуды, иудейских первосвященников, Ирода, Пилата и безсмысленной толпы народа иудейского! О, если бы ничего подобного не повторялось в другие времена, при других людях и обстоятельствах!

Но вот зрелище, которое открывается в наше время; перед глазами нашими Иисус Христос снова предан и снова предстоит на суд. На каком суде? На суде настоящего, современного вам мира. И он, этот мир, судит Христа, по своим новым идеям и началам. Какое зрелище! Здесь уже не тот грубый, невежественный суд, который происходил в Иудее, – не те жалкие судьи, которые в отупении мыслей и чувств, сами ясно не сознавали, что делали: здесь, чтобы судить Христа, соединяется все, что есть высокого и блестящего в современном мире: просвещение, цивилизация, политика, все новые идеи времени, сюда обращены взоры всего образованного мира, чтобы по суду образованнейших его представителей определить отношения современного человечества ко Христу: как Его разумеет и что с Ним делать? Вот об этом-то суде я вас спрашиваю: не окажетесь ли вы участниками в нем, так или иначе. Опишу, по возможности, этот новый мировой процесс. Является новый изменник Христу, новый предатель. Кто? Это опять ученик Христов; это человеческий разум, Христом просвещенный, Христом выведенный из тьмы вековых, религиозных заблуждений, Христом поставленный на пути высшего духовного развития и направленный к познанию вечной истины. За что же он, этот ученик, изменяет Христу? Просвещенному разуму, в его современном развитии, слишком тяжело стало иго веры, налагаемое на него Евангелием; он чувствует себя как бы в неволе, связанным, приниженным;

он жаждет свободы мысли, свободы испытаний и убеждений: мрачный, суровый и холодный, он равнодушно выслушивает самые высокие и святые истины из уст Спасителя; ему скучно и тяжело в обществе верующих, окружающих небесного Учителя и разделяющих Его тайную вечерю; разуму представляются они жертвами неиспытанной веры, непроверенных чувств, даже рабами нравственного деспотизма. А когда Христос, на тайной вечери, предлагает наконец верующим в причастие Свое тело и Свою кровь, неверный ученик не выдерживает более; страшные бури мрачных помыслов одолевают и увлекают его, и он спешит оставить общество Иисуса и Его вечерю. Видите, что здесь дело отзывается уже не тридцатью сребренниками, что мысли нового предателя идут гораздо дальше, шире и глубже, чем древнего. – И предательство ужаснее! Итак, разум человеческий, оставив Христа, предает Его на суд современного мира. Разум хочет, чтобы все дело Христа, Его учение, Его образ действий в земной жизни, Его права над человечеством, самые Евангельские сказания о Нем, чтоб все это было подвергнуто самому строгому разбирательству, по началам суда просвещенного, независимого не от каких авторитетов и преданий. Где же на это суд и где судилище?

Открывается новый, великий синедрион. Вы имеете ли понятие об этом синедрионе? Это собор высших наук, в их современном направлении, наук, утверждающихся на свободном исследовании предметов веры и знания, более на опыте, чем на умозрении, более на самостоятельности изысканий, чем па посторонних свидетельствах, сколько бы их ни было, и потому вооруженных самым тонким анализом и самою безпощадною критикой. Здесь – историческая критика, рациональное изучение священного Писания, филология, философия, антропология, разные виды естественных наук и проч. Это судилище исследует, поверяет, оценивает все существующие в человечестве познания, верования, правила и предания, и произносит над ними приговор во имя самобытного просвещения. И не скрою от вас: страшно это судилище; основанное на началах свободного исследования, оно не признает никакого другого авторитета в вопросах человеческого духа, кроме самого духа. Оно не терпит никаких ограничений в стремлениях его к независимости идей и убеждений, оно не допускает в мире ничего сверхъестественного. Оно не признает во вселенной свободных действий высшей воли и особенных предопределений Промысла в человечестве; все будто бы существует по неизменным законам развития физической природы и по законам свободного саморазвития в человечестве.

Вот сюда-то – к этому судилищу, разум обращается со своим предательством и требует суда над Христом. И суд открывается. – Однако же, как ни грозно судилище, нельзя ли по крайней мере ожидать, что суд наук будет спокойный, умеренный, безстрастный? Ведь такова издавна репутация наук! Так; только не здесь, не на этот раз. Здесь, напротив, обнаруживается какое-то чрезвычайное раздражение и особенное ожесточение. Здесь критика, неумолимая во всяком случае, делается еще более безпощадной; анализ, все разлагающий и режущий, делается более, чем где-нибудь, убийственным. Отчего и за что? Все за разум в свободу человека, будто бы стесняемые христианством. И вот решение суда: самые сказания Евангельские о Христе признаются, если не вполне сомнительными, то не совсем подлинными, испорченными; учение Иисуса Христа, догматическое и таинственное, объявляется мечтательным и несостоятельным – и в самом себе, и в жизни человечества; чудеса Иисуса Христа признаются не действительными, а мнимыми, основанными только на приспособлении к понятиям и духу тогдашнего времени, на психических фактах. Сама идея об Искупителе и об искуплении мира называется фантастическою, вышедшею из темных преданий Востока; Церковь, Христом основанная, представляется, как учреждение, принадлежащее только временам невежества и нравственного мрака, ненужным для времен более просвещенных. Словом, все дело Иисуса Христа отрицается, отвергается, как неосуществившееся и неосуществимое в мире. Сам Он осуждается, как виновник, впрочем, не злонамеренный, а более мечтательный, увлечения и заблуждения людей на многие века.

Вот приговор о Христе современного, собственно ученого суда. И стоит под этим приговором Христос, униженный, лишенный всего своего сверхъестественного значения и всех искупительных прав над человечеством; Он низводится в ряд людей, если не совсем обыкновенных, то не много выше человеческих учителей и преобразователей религий, какие время от времени являются в разных странах мира. А Его Божеское существо? Разве оно не заметно для ученого суда и не поражает его? Но об этом существе здесь и речи нет; оно здесь даже немыслимо и более всего нетерпимо; всякая мысль и всякое слово о нем только еще более раздражает судей.

А человеческая личность Христа? Вот только эта личность остается неприкосновенною; она признается на суде вполне безупречною; единственная честь, которая оставляется Христу. Страшно все это! Страшно за истину Христову, страшно за человеческий разум, страшно за человечество! Правда, не произносится на Христа приговор смертный, но науки не произносят таких приговоров. Однако же отвержение всей основы, всей сущности, всей силы и значения того дела, в котором заключалась вся жизнь Иисуса Христа, для которого Он родился и вошел в мир, разве не может считаться равносильным осуждением Его Самого на лишение жизни? Если вы, братия мои, не имеете полных сведений об этом суде, то может быть вам любопытно узнать, где именно находится такое судилище? Это далеко, там, в высших сферах европейской, современной учености. Но оттуда и до нас доходят голоса и самые акты этого суда: разумею письменные противохристианские произведения этой учености, которых названий, равно имен писателей их, я здесь не хочу упоминать. Можно ли же быть уверенным, что и у нас такие произведения ученого суда не возбуждают излишнего к себе внимания, даже более или менее сочувствия? А что, если в стране православия окажутся и последователи этого суда, просвещенные распинатели Христа. Но особенно страшен приговор о Христе этого ученого суда тем, что наиболее сильно действуют на молодые умы; они увлекаются голосом науки, авторитетом учености, свободою мысли, и вслед за ученым судьями спешат сами поднимать голос против Христа. Это еще усиливает Его страдания, потому что в будущем времени, для которого молодое поколение возрастает, не обещает ничего лучшего…»

(19). «Мы пользуемся случаем, чтобы заявить о широком различии между скромным духом научного исследования и самоуверенным догматизмом так называемой позитивной науки. Наука воздерживается от слепого отрицания возможностей, превосходящих ее способы взыскания.

Жизнь не есть противоположность не живущей природе, но дальнейшее развитие ее. Знание не может переступить жизненной границы, потому что в настоящее время нет никаких средств проследить тайные перемены, происходящие за ее пределами. Есть мир, в который чувства человека еще не могут вступать (Dr. Maudsiy. Body aud Mind. P. 163).

(20). В одном из последних своих сочинений Nova Atlantis Бакон желал начертить идеал общественной и государственной жизни, управляемый такою конституцией, которая представляет осуществленное христианство в его чистом виде, без всякой примеси последующих наростов. По плану своему новая Антлантида похожа на утопию Томаса Моруса, а по форме изложения на город солнечный Кампанеллы.

(21). В. Гюго: «Нельзя сказать, что человек не занят, когда он углублен в размышления. Есть труд видимый и труд невидимый. Созерцать – это пахать, мыслить – это действовать. Взгляд на небо – есть дело. Фалес был четыре года без движения: он основал философию. Для нас затворники не суть праздные люди, и пустынники не суть тунеядцы».

(22). Аще бо творил бы еси добрая, елика веси, и прочая бы ти по ряду открылися, едино чрез другое уразумевши. (Если бы ты делал добрые дела, которые знаешь, то прочие, неизвестные, открывались бы тебе; одно другим, чрез другое объяснится (Марко Подвижник, «О Добротолюбии»).

(23). Эта мысль всего лучше объясняется следующим замечанием из статьи, помещенной в «Гражданине» 1874 г., март № 11, с. 320: «Блаженный Августин, рассуждая о времени, говорит в одном месте: что такое время? – Знаю, если вы меня не спрашиваете, а когда спрашиваете, что такое время, мой ответ будет: не знаю. Наши ученые богословы, рассуждая о предметах веры, держатся иногда так будто противоположного правила. Если не противоречишь мне, признают в себе веру, которой объяснить не умею: верую и не знаю. А если захочешь спорить со мной, я все объясню тебе, и докажу тебе все и в целом, и в частностях». Принять на себя такую ответственность – во многих случаях опасно, так как объяснение необъяснимого, разложение цельного и неразлагаемого, поневоле должно состояться из натяжек и софизмов, которые смущают совесть в верующих, сомневающегося колеблют еще более, а неверующему дают оружие против веры. Недаром Апостол языков, обладавший ученостью своего века, убеждал церковь свою не вступать в словопрения о вере, так как это нимало не служит к пользе, а к расстройству слушающих».

(24). Проф. Люкен в своих исследованиях пришел к тому результату: «Что мифология по преимуществу есть ничто иное, как учение о первобытном откровении, одичалое по причине забвения о едином Боге и рассеяния человеческого рода по лицу земли, и вместе с тем переделка истории человеков на историю богов, образовавшаяся вследствие того, что человек обоготворил самого себя: так что боги язычников – это только демоны и первоначальные люди, о которых представления, слившись в разнообразных сочетаниях с предметами природы, были возведены в сан властителей всего мира. Оправдание этой идеи автор усматривает в мифологиях всех народов, как древнего, так и нового мира, у цивилизованных и дикарей, расположив мифологический материал по системе космогонии. Сначала решается вопрос о первобытном единобожии у всех народов; затем следует – сотворение мира, человека, рай, грехопадение, потоп, сыновья Ноя, столпотворение. Это первый отдел книги. Второй посвящен так называемой эсхатологии, или учению о конце мира. Глава о Мессии служит переходом от первого отдела ко второму. В этой главе излагаются чаяния языков об Искупителе мира. Затем следует – конец мира, бессмертие, небо, ад, рай, чистилище, и, наконец, последняя глава книги, в которой автор вполне высказывает свои понятия о мифологии и языческих богах, имеет предметом учение язычников о духах, куда он относит души усопших героев, божества стихийные и демонов. Каждый из сказанных предметов рассматривается в отношении библейской истории сравнительно, и в последовательном порядке, сначала у народов азиатских, потом еврейских, африканских и, наконец, дикарей Нового Света.

В связи со сказанием о первобытном хаосе Люкен рассматривает общераспространенный миф о всемирном яйце, в форме которого иногда представляется и самый хаос, и из которого вместе с тем происходит и первый человек.

(Статья проф. Буслаева «Сравнительное изучение народного быта и поэзии» в «Русском Вестнике» 1873 года, апрель, ст. 604.)

(25). Виктор Гюго: «Вера – вот что необходимо человеку. Горе тому, кто ничему не верит».

(26). «…Главная мысль Паскаля состоит в том, что в Божественном откровении не все и не для всякого с первого взгляда является светлым. Господь нарочито и здесь, как везде, – в области природы и в области разума, – дает место тени подле света. Не все свет, – чтоб было место вере, чтоб было место добровольной преданности Божией водительству; но и не все тьма; иначе откровение было бы одним простым словом. Но настолько здесь света, чтоб при искреннем стремлении к истине дойти до нее; настолько мрака, чтоб всегда желать новых и новых приливов света. Настолько света, чтобы не быть безвинным пред Богом в своем блуждании, и настолько мрака, чтоб никогда не чувствовать довольство в своем познании божественного.

(27). Валлас, противник Дарвина, вот что говорит о нынешнем состоянии общества: «Наше общество едва ли имеет какое-либо реальное превосходство над обществом дикарей. Вот урок, почерпнутый мною из наблюдений над нецивилизованными племенами».

(28). «Преодоление сил природы повлекло за собою быстрое возрастание народонаселения и значительное накопление богатств, что в свою очередь имело следствием такое усиление бедности и порока, и поощрение стольких гнусных чувств и лютых страстей, что еще вопрос, не понизился ли вообще умственный и нравственный уровень нашего населения, и не принесло ли это движение более зла, нежели добра. В сравнении с нашим удивительным прогрессом в физике и ее практических применениях, английская общественная и нравственная организация остается в состоянии варварства. И если мы будем продолжать обращать главные наши силы к утилизированию знания законов природы только с целью дальнейшего расширения торговли и промышленности, то следующий за этим неизбежно вред может возрасти до таких гигантских размеров, что мы будем не в силах справиться с ним. Нужно признать тот факт, что богатство, знания и культура, выпадающие на долю немногих лиц, не составляют еще цивилизации, и не могут служить символом совершенства нашего быта. Наши безпримерные успехи в промышленности и торговле, наши обширные и многолюдные города, создали целую армию пролетариев и преступников, ряды которых увеличиваются с каждым днем; они создали многочисленный класс людей, вся жизнь которых проходит в тяжелом неблагодарном труде, между тем как на долю ничтожного меньшинства выпали одни лишь удовольствия; они видят вокруг себя роскошь и довольство, наслаждаться которыми они лишены всякой надежды; в этом отношении положение их хуже дикарей».

Д.С. Милль. «Во всей Европе заметно понижение личностей, вкуса, тона; повсюду проявилась пустота интересов, отсутствие энергии. Все мельчает, становится дюжинным, истертым, пошлым». Он же говорит: «Между мертвою неподвижностью восточных народов и современными государствами то только различие, что в первой мы видим косный азиатский покой, тогда как европейцы живут в пустом безпокойстве и в безсмысленных переменах».

Карлеиль: «В Европе голова и сердце – все заражено и нездорово».

Мадзини в письме к Е. Кине: «За исключением нескольких избранных друзей, я не уважаю то поколение, для которого тружусь. Это поколение инструмент – не больше. Понимаете ли вы, любезный друг, всю скорбь такого сознания? Современное нам поколение имеет естественные побудки (инстинкты). Оно способно к противодействию (к реакции) и к роковым возбуждениям, а также к ненависти и особенно к борьбе. Можно и должно попробовать вызвать из всего этого нечто способное уровнять почву и открыть путь будущему. Но нельзя к этому поколению питать сочувствия, радоваться и терпеть с ним, или с жаром пожать руку тому, кто стоить близ вас во время битвы. Настоящее поколение не имеет религии, у него одни мнения! Оно отвергает Бога, бессмертие души, любовь и вечную надежду. Оно лишено веры в промыслительный и мудрый закон. Все, что есть прекрасного, благого и святого в мире, все героические предания религиозного чувства, начиная от Прометея до Христа, от Сократа до Кеплера – все это нынешнее поколение отвергло, чтобы броситься на колени пред Кантом и Бюхнером».

Искандер: «Все в Европе остановилось. Одни хотят насильно раскрыть двери к будущему, другие насильственно не выпускают прошедшего: у одних впереди пророчества, у других воспоминания. Их работа состоит в том, чтобы мешать друг другу, и вот те и другие стоят в болоте».

«Горе тому, кто остановится и подумает, кто спросит себя, он делает, что делают вокруг него – он сойдет с ума».

Вронский: «В цивилизованном мире замечается ныне явление, настолько же удивительное по своей плодотворности, насколько может быть оно гибельно по своим последствиям. Все, по-видимому, стремится, с блестящей внешностью, просветить народы и ускорить шествие цивилизации: в сущности же, все идет к погашению света философического и религиозного и к падению человечества».

(29). «В новейшее время усиливается учение пантеистическое и материалистическое, которое, отвергая все непонятное для простого ума, не хочет знать ни Бога, как индивидуального существа, ни нравственного призвания в человечестве. Как древние старались возвысить человека до божества, так новейшая школа напротив усиливается низвести его прямо в область животного мира. Простой эгоизм является единственно ее целью, единственным реалитетом. Нравственное благородство, сознание долга, самоотвержение во имя веры, надежды и любви, кажутся безумием в глазах этой школы, стремление к идеалам – (царствию Божию по учению Христа), нелепым сумасбродством. Единственным правилом и идеалом ее действительности считаются животные стремлений, следовательно, эгоизм, обман и насилие. К сожалению, лозунг, проповедуемый теоретически, и осуществляемый на практике нашими победоносными сосудами, Mach geht vor Recht, La force prime le droit[74]74
  Сила впереди правды, сила опережает правду (нем., франц.) – Прим. ред.


[Закрыть], сильно распространяется, и, чего нельзя отрицать, даже в более серьезных кругах, угрожая ввергнуть Европу не только в прежнее варварство, но и залить ее неведанными дотоле потоками крови? Впрочем, ни современные Чингисханы, ни Тамерланы не уверят меня в прочном успехе своего адского дела: оно окончится, как обыкновенно оканчиваются дела подобного рода, и едва ли проклятие народов сохранит от забвения имена их. Эту надежду основываю я на всеобщем историческом свидетельстве о прогрессе человеческого духа; божественной искры в человеке никоим образом нельзя ни заглушить, ни уничтожить; напротив, чем более будут стараться безбожные о том, чтобы придавить ее и потушить, тем блистательнее будет освещать она темноту нашего времени и мрак будущих веков. Необходимо, правда, чтобы большинство благоразумных людей не придавалось лени, нужно действовать, и бороться свету против тьмы, праву против насилия, благородной мысли против животных стремлений».

(30). Тэн: «Европа ухитрилась выработать себе такое положение, которое необыкновенно сильно раздражает людей возможных партий, всевозможных воззрений, которое вызывает озлобление и вражду каждого против всех, всех против каждого, и наконец всех вместе против направления времени, против жизни, выработанной конституционною Европою».

«…Кто же доволен? Никто. Все жалуются, все ропщут, все проклинают то время, в которое они живут, и те условия жизни, при которых приходится жить. Что же значит это повальное недовольство, что значит всеобщее смущение и уныние? Оно означает, что хроническая болезнь недовольства находится в своем остром периоде, и что на европейскую жизнь особенно сильно подул неблагоприятный, удушливый ветер».

«…Переберите все страны континентальной Европы, посмотрите, что делается во Франции, Германии, Австрии, Испании, и везде вы увидите безурядицу, хаос, усиленное брожение; везде почти вы должны будете признать, что эпоха, переживаемая этими государствами, есть эпоха переходная, полная внутренней борьбы. Смятение тяжелее неизвестности».

«Политическая неурядица в стране обусловливает собою неурядицу и во всех остальных отраслях жизни, обусловливает неурядицу социальную, неурядицу нравственную. Политическая неурядица всегда ведет за собою какое-нибудь крупное бедствие, что-нибудь в роде внешней и внутренней войны, в которой победа не более заманчива, как и поражение. Результат один: лучшие силы населения гибнут, труд останавливается в своем производстве, гибнет бесплодно для народа. Бедные становятся всегда еще беднее, а богатые становятся богаче не силою труда, а большею бедностью бедных. Труднее ли проследить неурядицу нравственную? Нисколько. Литература блекнет, интересы становятся более мелкими, исключительными: все те, которые работают в области мысли, поневоле отрешаются от общих вопросов, важных одинаково для всего человечества, и замыкаются в крошечные вопросики, волнующие известную партию, известную группу. Нравственный уровень страны неизбежно понижается, и это понижение отражается в науке, литературе, в драме, комедии, – одним словом, во всех отраслях умственной деятельности».

(Англия в книге доктора Тэна. Notes sur I’Angieterre, статья г. Утина в Вестнике Европы. 1872 г. Сентябрь).

«В последнем произведении Немецкой философской литературы (Philosophie des Undewussten), которого в короткое время вышло три издания, вот как характеризуется наше время. Гартман откровенно объясняет, ст. 559, 617, что человечество приближается к дряхлой старости, на которой естественным образом и уменьшается желание и возможность читать и усвоять себе строго научные труды. Вместо юношеской силы и живого интереса ко всем новым мыслям и умственным произведениям, все более расширяется стремление к удобствам жизни, комфорту и спокойствию, вследствие чего и наука должна принять форму общедоступную, способствующую к усвоению ее без особенного труда и напряжения».

«Искусство, – говорит Гартман, – будет для человечества в зрелом возрасте тем, что Берлинская фароа вечером для Берлинского биржевого купца. Такая же участь постигнет и науку. А потому нельзя удивляться, что при подобном взгляде на современную публику, Гартман старался изложить свои взгляды в форме, сколь возможно легкой и неутомительной, чтобы ленивый и умственно вялый старичок нашего времени без труда мог понять и усвоить себе его воззрения» (Статья Струве в «Русском Вестнике» 1873 г., январь).

(31). Милль: «Часто вставал передо мною мрачный вопрос: положим, что все твои желания удовлетворятся, что все учреждения, которых жаждет душа твоя, осуществятся, – что же, будет ли тебе от того радость? Будет ли счастье? И из глубины душевной слышался на это неотразимый ответ: не будет!»