Текст книги "Красный космос"

– В меня встроили генератор случайных чисел, – сказал робот. – И с тех пор моя деятельность определена случайностью, а не строгой детерминированностью. Со мной произошло множество историй.

– Ты их расскажешь позже и не мне, – сказала Зоя. – Нужно срочно вызвать погрузочную бригаду и отправить тебя по назначению. Пойдем отсюда.

– Прошу вас не делать этого, – ответил робот, в лязгающем голосе невероятным образом вдруг прорезались просительные поскрипывания. – Прошу разрешить мне остаться на вашем замечательном корабле.

Зоя оторопело еще раз осмотрела бронированного гиганта с кончиков верхних антенн до тяжелых башмаков. В надраенной до стеклянного блеска стали она могла разглядеть собственное отражение, нелепое в костюме высшей защиты.

– ЛР-семнадцать, это невозможно. Вы должны понимать ту важность народнохозяйственных задач, которую вам предстоит выполнять на станции «Циолковский…»

– Я не хочу выполнять эту глупую задачу, – объявил робот. – Я не буриданов баран, я даже не тектотонический буриданов баран. У меня имеется свобода воли. Мой полет на вашем корабле гораздо больше послужит науке. Мой генератор случайных чисел, моя свободная воля и могучие манипуляторы станут дополнительным фактором новых успехов коммунистического мира в деле освоения космического пространства.

– Объявляется часовая готовность до старта, – раздался в динамиках голос командира. – Прошу экипаж занять свои места согласно стартовой процедуре. Требую обеспечить полную герметизацию корабля и закрытие всех отсеков служебных модулей. Движителю наращивать подаваемую мощность до шестидесяти процентов от расчетной.

– Хорошо, – решилась Зоя, – на болтовню времени нет. Мы не эти самые – буридановы бараны, в выборе не колеблемся.

– Я остаюсь? – спросил ЛР-17.

– Я тебя спря… то есть размещу в своей каюте, а дальше определимся, где тебе находиться.

– Я могу находиться в любом отсеке корабля, – сказал робот. – Моя защита делает меня неуязвимым для воздействия самых неблагоприятных условий открытого космического пространства.

– Это не самое из неблагоприятных условий, – говорила Зоя уже на ходу, буквально вытаскивая болтливого робота из отсека. – Тебе предстоит разговор с командиром корабля, вот где условия так условия. Гораздо жестче, чем на лунной поверхности.

Зоя осторожно приоткрыла люк в жилой модуль. Маленький пятачок, на котором размещались небольшой диванчик, несколько стульев и телевизионная панель – «уголок свиданий», как сострил Биленкин, и куда выходили двери кают, был наудачу пуст.

Незамеченные, они оказались в ее каюте.

Робот поводил башкой из стороны в сторону, так что слышалось жужжание сервомоторов, и изрек:

– Здесь очень уютно. Вы обладаете хорошим вкусом.

Сделала бы Зоя это, если бы всего лишь несколько часов назад в ее каюту не вползла самая обычная черепаха-уборщица с прикрепленным к панцирю листком бумаги? Листком, на котором было написано: «Нам все известно о вашем отце. Если не желаете, чтобы правда открылась, выполняйте все поручения человека, который выйдет с вами на связь».

Не хватало только подписи, коими любят украшать анонимки: «Доброжелатель».

Единственное место, куда оказалось возможным спрятать ЛР-17, оказался шкаф для одежды. В нем сиротливо висели несколько вещичек, которые Зоя покидала на кровать, и приказала роботу осторожно втиснуться в нишу. Для этого ему пришлось сесть, подтянуть колени так, чтобы они уперлись ему в грудь, а огромными стальными ладонями охватить стальные же лодыжки. Антенны и боковые локаторы складывались внутрь башки, отчего она стала похожей на идеально гладкий шар, словно робот облысел.

– Тебе удобно? – заботливо поинтересовалась Зоя.

Робот вытянул вбок руку, сжал кулак и выставил большой палец. Затем вновь принял позу механического эмбриона. Зоя со вздохом задвинула дверь шкафа и уселась в кресло.

Ее прошиб озноб отчаяния – угораздило опять попасть в пренеприятнейшую историю.

Она налила себе воды, жадно выпила.

Зато у нее теперь есть союзник. Огромный, преданный и стальной союзник, который поможет ей выявить и нейтрализовать того, кто прислал записку. Робот мог стать оружием в игре против опасного противника. Именно так. Поэтому она и решилась нарушить все инструкции – на войне инструкции не помогают. Кроме одной инструкции – как эффективно использовать данное тебе оружие. Как бы к ней ни относились члены экипажа, Зоя все равно ощущала себя с ними словно в пустолазном костюме, который создавал тонкую, почти неприметную, но тем не менее существующую зону отчужденности.

И правильно она сделала, что не пошла с тем письмом к командиру.

Ей угрожают?

Ее шантажируют?

Она с этим разберется. Сама. Без посторонней помощи. Докажет свое право занимать данное ей с большим авансом место на борту «Красного космоса».

Зоя встала с кресла, вновь подошла к шкафу и отодвинула дверь.

– Мне нужна твоя помощь, Паганель. Отныне я буду звать тебя так.

Подкоп они рыли, выбиваясь из сил, выскребая твердую почву ложками, а когда те стачивались, и просто пальцами. Горсти земли выносили из барака и осторожно вытряхивали из штанин лагерной робы. И подкоп вывели именно туда, куда рассчитывали, – под лагерным забором, рядами колючей проволоки, полосой вытоптанной земли к крошечному лесочку. Всего-то три жухлых деревца да кусты, но там можно перевести дух перед последним броском к полосе настоящего леса.

Бывалый уверял, что до леса они не добегут. Лагерную баланду срезали вдвое, зондеркоманда зверствовала с особым усердием. В барак, который все называли «Добровольным обществом борьбы с вредителями имени Фрица Габера», отправляли все больше и больше людей. Оттуда никто не вернулся – ни на своих ногах, ни в виде трупа.

Бывалого поддерживал и Сморчок. Поначалу он и не собирался бежать из-за переломанных и криво сросшихся ног, отчего еле-еле ковылял по лагерю. Сморчок клялся, что самолично слышал близкую канонаду, а потому не сегодня-завтра сюда нагрянут передовые отряды Союзников или Советов.

Но сам он от плана не отказался. На Союзников надейся, однако зловещее, отлитое из бетона «Добровольное общество борьбы с вредителями» с возрастающим аппетитом поглощало заключенных. А новых партий не прибывало. Сквозь прореженные ряды лагерников на утреннем построении теперь виднелись доски заборов, еще недавно скрываемых плотной серо-полосатой массой. Некоторые из бараков опустели.

Поэтому когда оставалось пробить тонкий слой дерна, чтобы выбраться из подкопа, они собрали приготовленное для побега и поползли по узкому земляному ходу. Даже не верилось, какого адского труда стоило его прорыть. Фрицы не лгали: труд и вправду освобождал.

Он последним выбрался наружу, вдохнул свежий воздух, невыносимо сладкий после лагерной вони и затхлости подкопа, и тут темноту прорезал свет прожектора и до невыносимой жути знакомый голос лагерфюрера каркнул:

– Стоять на месте!

Сморчок и Бывалый скрючились перед автоматчиками, сцепив руки на затылке. Овчарки рвались с поводков, беззвучно разевая пасти, и от этого еще более жуткие.

– Это все? – спросил лагерфюрер.

Один из охранников подскочил к отверстию подкопа, встал на четвереньки и засунул голову внутрь.

– Никого больше нет, господин лагерфюрер, – доложил он. – Бежали трое, господин лагерфюрер.

– Ну что ж, преподайте им урок, – велел лагерфюрер. – Начните вон с того, крайнего. Он выглядит чересчур упитанным для нашего аскетичного режима.

Сердце у заключенного предательски екнуло, а затем еще более предательски отпустило – охранники схватили за шиворот Бывалого и волоком оттащили в сторону. Собак спустили с привязи, они наскочили на неудавшегося беглеца. Бывалый отчаянно завопил, пытался отбиваться от овчарок, но те методично и умело продолжали свое дело, натренированные убивать жертву долго и мучительно. Свет прожектора отчетливо вырисовывал сцену расправы, не позволяя ни малейшей тени проявить милосердия и укрыть от глаз хотя бы толику происходящего.

Он хотел закрыть глаза и не мог. Он хотел заткнуть уши и не мог. Изнутри поднималась раскаленная волна, разъедала невыносимой горечью горло, и он непроизвольно завыл в унисон со Сморчком, будто этим нечеловеческим воем оплакивая умирающего.

Собаки перестали рвать подрагивающее в агонии тело, отступили и повернули головы к ним, воющим. Шерсть на загривках псов вздыбилась. Лапы когтями рванули землю, и словно замершие в воздухе хищные твари вдруг придали ему такую силу, что он непостижимым образом оказался на ногах и рванул туда, где, как казалось, находилось его спасение.

Свет прожектора тут же погас, плотный воздух ударил в лицо, он споткнулся и покатился под откос.

– С вами все в порядке? – над ним склонилось лицо. – Вы чуть не попали под нашу машину. Разрешите вам помочь.

Его подхватили под руки и посадили. Дорога, освещенная фарами глухо работающего автомобиля. Полный мужчина перед ним на корточках. Рядом с машиной – женщина, одной рукой придерживает девочку, которая тянет шею, чтобы рассмотреть происходящее.

Бюргеры. Обычные бюргеры. Герр со своей фрау и киндером куда-то отправился на автомобиле. Раса господ имеет право на отдых.

– Дорогой, ну, что там? – спросила женщина. – Мы не очень сильно повредили машину?

– Милая, потом посмотрим, – сказал толстяк. И вновь обратился к нему: – Вы сможете встать? Давайте я помогу.

Он потянул его за руку, подхватил за талию. Это оказалось кстати – голова невыносимо кружилась.

– Пойдемте к машине, мы вас подвезем, – бормотал толстяк.

– Дорогой, – с визгливыми нотками сказала фрау, – ты разве забыл?

Фальшивая многозначительность вопроса намекала на тысячу неотложных дел, которые требовали от мирных бюргеров немедленно сесть в машину и продолжить путь, оставив сбитого человека посреди дороги.

Но полосатая роба недвусмысленно указывала на его лагерную принадлежность и наверняка обязывала бюргеров проявить гражданскую сознательность, сдав беглеца в ближайшую комендатуру. Поэтому он надеялся, что все же окажется внутри машины. А там… а там как дело обернется.

– Спасибо, – сказал он толстяку, и с его помощью двинулся на подгибающихся ногах к автомобилю, одновременно прислушиваясь к звукам ночи. Погони пока не слышно.

– На заднее сиденье, пожалуйста, – бормотал вспотевший толстяк. – Вот сюда. Здесь, с дочкой, будет удобнее. Может, подушку дать? У нас есть в багажнике. – Женщина при этих словах хмыкнула.

Она попыталась посадить дочку к себе на колени, но толстяк заявил, что места на заднем сиденье достаточно, и вот ребенок устроился рядом, с интересом разглядывая попутчика.

– Дядя, вы – клоун? – девочка грызла ногти. Шмыгала носом.

– Милая, – немедленно обернулась фрау, – что ты выдумала? Дядя вовсе не клоун.

– Мы ее в цирк обещали сводить, – сказал бюргер. – Она поэтому и спрашивает.

– Не поэтому, – женщина поджала губы. Кинула быстрый взгляд на беглеца и отвернулась.

Он прекрасно ее понимал. Синие тени вокруг глаз и рта при детской фантазии можно принять за грим, каким малюют клоунов в цирке. Или папаша показывал девчонке лагерников, что брели через их город в место уничтожения, и на ее расспросы отвечал: к ним приехал цирк, а эти люди в полосатых робах и шапочках на лысых головах самые настоящие клоуны.

Он оскалился в ответ на робкую улыбку девочки. Тонкая шейка трогательно торчит из выреза платья. И синяя жилка бьется.

– А как вас зовут? – девочка не могла успокоиться. Все ей интересно. Наверняка папа и мама не рассказывали в сказке на ночь, что у тех, кому в эту ночь предстоит растянуться на жестких нарах барака или, если совсем не повезло, на железных носилках перед пышущими жаром печами, нет имен. Им они ни к чему.

– Вот, – он задрал рукав робы и протянул руку к девочке. Чтобы лучше рассмотрела. – Вот мое имя. Вы в школе математику проходите? Какое здесь число?

Девочка вытянула шейку. Совсем близко.

– Мы такие длинные числа еще не проходили, – с сомнением сказала она. – А зачем вы свое имя на руке написали?

– Эмма! – вмешалась фрау. – Подобные вопросы задавать невежливо! И вообще, наш… наш попутчик слегка устал. Он шутит.

– Дорогая, пусть девочка поговорит, – успокаивающе сказал бюргер и похлопал супругу по коленке. – Нам еще долго ехать…

И беглец понял, что до поста комендатуры путь не близкий. У него есть время все обдумать.

– У меня было другое имя, – он наклонился доверительно к девочке, – но, понимаешь, я его забыл.

– Забыли? – глаза девочки расширились от удивления. – А такое может быть?

– Может, – еще более доверительным шепотом сказал он. – Если тебя долго топтать ногами, бить палками, травить собаками, давать кушать только картофельные очистки, то можно забыть все что угодно.

– Ой, – девочка ладошкой прикрыла рот. – Ой.

– Поэтому когда со мной все это проделали, то взяли большую острую иглу, смочили в чернилах и тыкали мне в руку. Получился вот такой номер. Мое новое имя. Теперь меня можно опять долго топтать ногами, бить палками и травить собаками, но я его уже не забуду. Свое новое имя. Понимаешь?

Девочка кивнула.

– Раз, – он движением фокусника натянул на лагерную татуировку рукав робы, – забыл. Раз, – он вздернул рукав, – вспомнил!

– Ну все, это невыносимо! – визгливо крикнула женщина. – Останови немедленно чертову машину, – и она с неожиданной силой так толкнула супруга, что руль дернулся, машина вильнула, девочку отбросило в руки беглецу, и он пальцами сдавил ее шейку.

Ничего сложного даже для его немощного от голодания тела.

– Дорогая, ты что делаешь?! – бюргер выправил руль.

– Ты разве не слышишь? Не слышишь?! – не в силах продолжать она ткнула пальцами в заключенного. – Он сумасшедший! У нас в машине – маньяк!

– Здесь таких сумасшедших целый лагерь, – сказал беглец. – И еще непонятно, кто больший маньяк – те, кто охраняет, или те, кого охраняют. А дети должны знать – кто работает на их благополучие и благополучие вашего чертова Рейха! Только попробуй, – пообещал он, поймав в зеркале заднего вида испуганный взгляд бюргера и ощутив замедление машины, – я ей враз шею переломлю, не смотри, что скелет. На это силенок хватит, а не хватит, так я зубами ей горло перегрызу, не успеешь…

Женщина уткнулась в колени, плечи вздрагивали.

– Я же говорила… я же говорила… всегда ты так… всегда… – резко выпрямилась, обернулась, и беглец почувствовал раздирающую боль в щеках от ее ногтей.

Но тут впереди из темноты возник свет, толстяк резко повернул руль, женщину откинуло, беглец непроизвольно сдавил шею девчонки, она пискнула, раздался скрип тормозов, глухой удар.

– Мы сейчас все успокоимся, – неожиданно спокойно сказал бюргер. – Мы здесь выйдем и оставим вам машину. Вы уедете, а мы останемся. Клянусь вам жизнью Эммы, мы никому ничего не скажем. Скажем, что вышли покушать в кафе, а кто-то угнал нашу машину.

Женщина нервно рылась в сумочке.

– Вот, вот, – трясущейся рукой протянула аккуратно сложенную пачку денег, – возьмите. Тут много… только… только отпустите нас… Эмма, с тобой все хорошо? Не плачь, детка, папа с мамой все уладят. Дядя пошутил. Он сейчас возьмет деньги и уедет. А мы пойдем в кафе. Хочешь блинчики? Мороженое?

Темнота в глазах рассеялась, зрение вернулось. Бюргеры и не заметили, что эти мгновения он был слеп, как котенок. Могли его оглушить чем-нибудь… или глаза выцарапать.

Он плотнее прижал к себе хныкающую девчонку.

Нет, не могли.

Раса господ, называется. Ничего не хотим знать, ничего не хотим видеть.

– Это кафе? – он посмотрел на приземистое здание с покатой крышей, выложенной черепицей. Призывно светились окна. – Не мешает нам всем подкрепиться. Блинчиками, мороженым, а лучше – куском мяса. И яичницей, – рот наполнился слюной. – Эй, толстяк, у тебя плащ есть робу мне прикрыть? И если кто пикнет – доброй девочке Эмме мороженое не понадобится.

Колокольчик оповестил об их прибытии. Впереди шли бюргеры. Он кутался в плащ до пят и такого объема, что влезло бы еще пяток доходяг, и вел за руку девочку. Внутри кафе – скучающий за стойкой кельнер и дремлющая за той же стойкой официантка.

Увидев входящих, кельнер постучал по стойке кулаком, официантка подняла помятое лицо, сдунула упавшую на щеку прядь волос. Кельнер так же молча указал на посетителей.

– Сюда, сюда, пожалуйста, здесь будет удобно, – словно угадав мысли беглеца, официантка принялась протирать столик в самом темном углу.

– Спасибо, – сказал он. Бюргер пробормотал нечто нечленораздельное, а женщина зажимала рот платком, словно пытаясь не выпустить из себя смертельный для дочери крик. – Вы очень любезны. И ваше кафе очень милое. Наверное, вы располагаете большим выбором вкуснейших блюд. У нас зверский аппетит, даже вот у Эммы, – он слегка вытолкнул девочку вперед, перехватил за шейку и потряс словно куколку, отчего ее головенка согласно мотнулась вперед и назад.

Толстяк с женой устроились на одной стороне стола, он с Эммой напротив. Официантка, назвавшись Лени, изготовила блокнот.

– Несите, черт возьми, все что есть. Будем пировать! – его не волновали идущие по следу фрицы. Его не заботило, что Лени могла заметить под плащом полосатую робу заключенного, да и сам его вид – лучшее доказательство длительного пребывания там, где труд освобождает, правда, исключительно от жизни.

Жрать! – требовала каждая клеточка изголодавшегося тела.

Жрать!

Официантка ушла, а кельнер погрузился в дрему, подперев толстую щеку рукой и приспустив на глаза могучие мохнатые брови. За все время, что они здесь, он не произнес ни слова.

Настроение улучшилось. Он ослабил хватку на шее Эммы. Рванись она посильнее, он бы ее не удержал. А если бы она еще и побежала, так резво, как умеют бегать до смерти напуганные дети, он бы ее не догнал. Но всю троицу сковывала более крепкая цепь, чем цепь из лучшей стали. Их сковывал страх.

Лени вернулась с подносом:

– Кто что будет? – но бюргер опять невнятно забормотал, женщина вцепилась зубами в платок. Лени пожала плечами и расставила тарелки, как ей показалось правильным. Перед ребенком появилось мороженое. И отошла.

Он тут же схватил тарелки, сдвинул их все к себе, даже мороженое переставил подальше от Эммы. Вдруг решит лизнуть?

Пододвинул ближе отбивную, взял вилку, нож, неуверенно повертел ими, отложил, наклонился к тарелке и разинул рот. Как раз достаточно, чтобы из горла хлынула черная жижа, заливая мясо словно соус.

Бюргер икнул.

Женщина взвыла сквозь стиснутый в зубах платок. Ее колотила дрожь.

Девочка зажимала обеими ладошками рот.

Черная жижа растекалась по тарелке, мясо пузырилось, разваливалось на куски и бесследно в ней растворялось.

Его самого произошедшее нисколько не испугало. Он вытянул губы и с хлюпаньем всосал жижу в себя. Тарелка опустела, но он для верности еще пару раз прошелся по ней языком. В желудке – блаженное тепло.

Он принялся за сосиски с кислой капустой.

И потерял остатки бдительности.

Он не видит, как Лени вытаскивает из кармашка пластинку жевательной резинки, жует ее, наклоняется за стойку с невозмутимо дремлющим кельнером и деловито вытаскивает оттуда биту. Делает пару прикидочных взмахов, будто примеряясь к ее тяжести, выковыривает изо рта резинку, лепит на верхушку биты и чмокает увесистое орудие в отполированный бок. Подходит к столику, размахивается, слегка отставив ногу, и со всего маха бьет беглеца по затылку.

От удара затылок вминается, будто упругая губка. Изо рта, глаз, ушей и даже пор кожи брызжет давешняя черная жижа, и беглец обрушивается башкой на стаканчик с мороженым.

Семейство сидит окаменев. Черные брызги усеивают лица и одежду бюргера и его жены.

– Отвратительно, да? – Лени кивает на тарелки. – У них нет пищевого тракта, как у людей. Поэтому и питаются точь-в-точь как мухи – внешнее пищеварение. Класс, да?

Первым приходит в себя добропорядочный бюргер. Он шевелится, вялой рукой что-то ищет по столу, пока не натыкается на салфетку. Подносит к лицу, промокает. Намертво вбитый в бюргера рефлекс: испачкался – почистись.

– Эмма, – безжизненно, одними губами говорит женщина. Ее глаза съехали куда-то вбок. – Эмма, ты в порядке, Эмма?

Ребенок кивает, не понимая, что мать ее не видит.

– Как там у тебя дела, Лени? – раздается доселе незнакомый голос. Хриплый, бурлящий. Кельнер соизволил открыть глаза и вмешаться в происходящее.

– Все отлично, Отто, – бодро отвечает официантка, опираясь на рукоятку биты как рыцарь на рукоять меча. – Клиент нейтрализован. Так и можешь доложить.

– Сама доложишь, – булькает кельнер, нагибается за стойку и принимается там возиться, судя по звону и бряканью что-то выискивая в залежах посуды.

– Боже, боже, – женщина на глазах оживает. – Какой ужас, какой ужас… мы вам так благодарны… так благодарны… – она перегибается через стол, хватает Эмму за плечики, ощупывает девочку. – С тобой все в порядке, милая? Все в порядке?

– Действительно… – сипит бюргер. – Так благодарны… попали как куры в ощип, – он даже хихикает через силу. – С этой войной во Вьетнаме все с ума посходили. Одни повестки жгут, другие – флаги. Третьи вот такими возвращаются, – он кивнул на лежащего мордой в стол беглеца.

– Ты думаешь, он из Вьетнама вернулся, дорогой? – женщина косится на поверженного мучителя. – Действительно, он, наверное, оттуда… может, и в плену там был, у этих ужасных коммунистов…

– Наверняка, – гораздо более авторитетно заявляет толстяк. – Его в лечебнице потому держали, лечили, откармливали, а он взял, как есть в пижаме, и сбежал. Я ведь потому и решил его подвезти, что сразу все понял, дорогая. Только тебе не мог сказать, успокоить. Думал он смирный, довезем до больницы, сдадим на руки врачам.

– Извините, что прерываю вашу угадайку, – вмешивается Лени. Она достает из кармашка передника очередную пластинку резинки, жует ее, подносит ладонь ко рту и дышит, будто удостоверяясь в мятной свежести дыхания. – Вы же видели, как он питается. Думаете, его такому во Вьетнаме научили?

Пока бюргер переглядывается с женой, которая все еще тянет через стол к себе Эмму, будто собираясь перетащить ее по столешнице, Лени зажимает биту под мышкой, лепит очередную изжеванную резинку и готовится приложиться к орудию очередным же лобызанием.

– Скоро ты там?! – кричит она Отто, одновременно жестом показывая встающим было супругам оставаться на месте. – Черное масло на них попало! Действуем по-моему или по-твоему?

– Какое… какое масло? – бюргер смотрит на Лени. – Что еще за масло?

– Мы пойдем, – вскакивает женщина, – мы пойдем отсюда, нам далеко ехать. Поднимайся Эмма, поднимайся, пора…

– Ну-у, – задумчиво говорит Лени, поудобнее ухватывая биту. – Пока ты копаешься…

Семейство идет к выходу. Девочка распята между отцом и матерью, будто каждый пытается подтащить ее ближе к себе. Они даже не смотрят вперед, а не отрывают взгляда от Лени, которая приближается к ним странным образом – бочком-бочком, да еще и приставным шагом. Бита отведена для удара.

– Будем действовать по-моему, – бурчит кельнер, возникая как черт из табакерки, перегораживая путь к отступлению. Дробовик в его руках дергается, оглушительно изрыгает огонь. Выстрелы смахивают добропорядочного бюргера и его супругу на пол, как кегли. Девочка остается стоять с протянутыми в стороны руками.

– Вот так оно и бывает, детка, – кельнер походя треплет ее по головке, подходит к трупам. Перезаряжает дробовик.

– Ага, – говорит Лени, – ты и в меня попал, идиот! Предупреждать надо! – Она с сожалением рассматривает развороченный бок, обрывки форменного платья и фартука. – Теперь шить придется…

– Зашьешь, – равнодушно говорит кельнер. – Так тебе на твоем мертвом роду написано.

– С малявкой что делать? – Лени вновь ухватывается за биту.

– Жалеешь? По-настоящему убить хочешь? – кельнер смотрит на Эмму, которая опустила руки и пятится к двери. – Девочку приказано не трогать. На нее виды имеются. Хорошая девочка, – кельнер подмигивает Эмме.

Лени притоптывает от нетерпения:

– И этих мне не отдашь? У меня все на мази, резинка, поцелуй – все честь по чести. Вхолостую, значит?