Текст книги "Молодость (сборник)"

Да

1

Солнечным-солнечным сентябрьским утром сказали, что физ-ры и трудов не будет, а вместо этого будет сбор макулатуры и металлолома. В прошлом году больше понравилось собирать металлолом. Он, конечно, тяжелый, и если тащить что-то большое (часть забора, например), да еще издалека – трудновато. Но зато – на свежем воздухе, зато – это мужская работа. И девочки видят, какой ты сильный, как несешь на себе через весь школьный стадион этот самый забор. Успеваешь сделать всего два-три рейса, но ведь это – два-три путешествия в соседние дворы, это – приключение, охота. Идешь, болтаешь с приятелем, но вот он, двор, и суета улицы куда-то пропадает, включается нюх: где ты, железо? Листы жести, заборы, проволока? В обычной жизни днем с огнем железку не найдешь, но почему-то, когда «сбор металлолома», металл вырастает из земли, вылезает из своих нор. Одним словом, интересно, мужская работа: добыл, притащил.

А макулатура… Вместо свежего воздуха – темные, затхлые подъезды и враждебные двери. Особенно те, которые дальше от окон, кажется, что там живут самые неприятные люди. Нужно подниматься и, дверь за дверью, стесняться, проходить (ведь пригласят, и придется войти). Нужно нюхать все эти супы, котлеты, нафталин. И вроде понимаешь, что пришел по делу, и они вроде понимают, что не себе клянчить, а все равно получается, что клянчишь, все равно гордо поднимают нос и раздумывают: «Так… Есть или нет? Сейчас посмотрю». И, довольные собой, дают тебе эту несчастную стопку газет, как будто говорят: «Благотворительность не чужда мне». Пока один подъезд пройдешь – все нервы вымотаешь, а ведь еще с этим всем через школьный двор идти обратно. И девочки на тебя совсем не так уже будут смотреть, если вообще будут.

С металлоломом не получилось. Не приехал грузовик, который должен был его вывозить, и Лариса Петровна сказала:

– Сейчас тогда разобьемся на бригады, и пойдете только за макулатурой.

Машу, Анечку, Антона и Диму определили в бригаду № 1. Ребята болтали и шли впереди, а девочки шептались и шли следом. Но когда нужно было разговаривать с жильцами, не сговариваясь, менялись местами: девочки и вежливее, и доверия им больше.

– Здравствуйте, мы из тридцать второй школы, у вас есть макулатура?

Жильцы умилялись белым рубашечкам и тут же выносили подготовленные, связанные бечевой стопки. Улыбка, салют, следующая квартира!

– Мы пионеры из тридцать второй. У вас есть макулатура?

Девочки брали стопки поменьше, ребята – побольше. Так сходили раза четыре и устали. Надоело.

– Давайте еще раз – и все, – предложил Антон.

Пошли в самый ближний двор, через перекресток, где сходились улицы Трудолюбия и Достоевского. Во дворе хлестала вода, работала аварийная машина. Жильцы толпились вокруг и о чем-то спорили.

– Не пойдем, – сказал Антон, – обругают еще.

Обошли забор и вышли на улицу с частными домиками.

– Может, у них попросить? – сказала Анечка.

Постучали в калитку, но никто не отозвался, тогда вошли просто так. Около дома стояла двухколесная тачка, по шею в траве бродили куры.

– Мы пионеры… – начала Маша, и тут же что-то тяжело зазвенело, со страшным воем рвануло с места. Ребята побежали, а огромная черная собака, открыв пасть, побежала за ними. Цепь была такой длины, что в ней вообще не было смысла: собака могла достать до любого уголка двора. Успели, вырвались и долго бежали вдоль Трудолюбия.

– Ничего себе, – сказал Антон, – видели, какие зубы? Это специальная милицейская порода – прокусывать телогрейки.

И тогда увидели этот дом. Красивый, трехэтажный, с высокими потолками, так что он по высоте был, как пятиэтажка. Сразу даже не поняли, как входить, двери не было! Но потом просто обошли с другой стороны и вошли в единственный подъезд. Звонили во все квартиры на первом – никто не открыл, на втором сначала что-то зашуршало за дверью, но потом оказалось, что это кошка. Наверное, все были на работе. А третий, последний, был вообще не этаж с квартирами, а просто – лестница. Туда даже не пошли. В конце лестницы было темно, висела паутина.

– Надо возвращаться, – сказала Маша, – Лариса Петровна ждет, ей домой надо, у нее сын болеет.

– И что, мы с пустыми руками придем? – сказал Антон. – Это не по-пионерски.

– Ну, придумаем что-нибудь по дороге.

Спустились, солнце было высоко. Хорошо на улице, жарко. Пахнет травой.

– Интересно, сколько мы килограмм собрали? – спросила Маша.

– Двадцать точно, – сказал Антон, – а то и тридцать.

Почему-то не уходили. Решили ведь уже, а не уходили. И тогда Анечка сказала:

– По-моему, я ключи от дома потеряла.

Стали думать: что, где? Искать по пыльным улицам бесполезно: выронить их можно было где угодно. Вон как от собаки неслись! Анечка почти заплакала, но Дима сказал:

– А я слышал, что наверху что-то звякнуло, может, ты там обронила? – и сам, первый, побежал наверх.

Ребята подождали и тоже поднялись. Дима их уже ждал, весело вращая ключи на колечке.

– Эти?

– Эти, – Анечка перестала плакать, – спасибо.

– Смотрите, – сказала Маша, – цирк видно!

Из окна были видны дальние районы, а ближе как на ладони – здание Нового цирка. Конечно, его так называли уже лет двадцать, но с другой стороны – новее все равно не было, а Старого тоже никто не помнил. Наверное, был какой-то Старый, раз этот Новым назвали!

Купола светились уже не белым, а желтоватым светом, отражая краски наступающей осени. Ребята замерли. Было здорово, потому что могли сейчас сидеть на трудах и не видеть всего этого. Сидели же каждый день, а потом шли домой привычной дорогой: стадион, гаражи, улица. А этот дом, получается, все время, каждый день, каждую секунду стоял здесь. И дверь была открыта, и можно было подняться и увидеть, как светится Новый цирк.

Окна не хватало на четверых. Антон смотрел из-за голов, а потом отошел немного дальше. Когда ребята насмотрелись и повернулись, он стоял к ним спиной на середине лестничного пролета, ведущего вверх.

– Ты чего там нашел? – спросила Маша.

– Там есть квартира, – сказал Антон.

– Точно! – Дима пробежал выше. – Колесникова, иди сюда, просить будем!

Маша Колесникова поднялась до конца пролета.

– Я в прошлый раз просила, – сказала она, – пусть Горохова просит.

Анечка Горохова отступила назад, к окну, к солнцу.

– Я не пойду, там темно.

– Ну и что, что темно. Откроют – будет светло. Да ты поднимись на всякий случай, может, они тоже на работе.

Но Анечка крепко взялась за подоконник и решительно ответила:

– Я боюсь, я имею право бояться. Я девочка.

– Но ты же в первую очередь пионер, – сказала Колесникова, и это должно было подействовать, потому что если бы так сказал Антон или Дима, тогда не считается, а Колесникова – сама девочка, значит, имеет право! Но Горохова не сдвинулась ни на шаг.

– Я здесь вас буду ждать.

– Ждать много смелости не надо, – сказала Колесникова, – идти-то сложнее.

Анечка опустила глаза.

– Да ладно, какая разница, – сказал Антон, – что мы тут, корову делим? Сейчас, быстро! Ты ведь подождешь, Горохова?

Анечка посмотрела ему в глаза, так что, казалось, даст самое пречестное слово, например: «Обещаю!» Но она просто сказала:

– Да.

И ребята пошли к квартире. Антон постучал, потому что звонка не было видно. Послышались быстрые шаги, дверь открыла старушка в легком нарядном платье. Показалось, что она несколько разочарована, как будто ждала кого-то другого.

– Здравствуйте, – сказала Маша, – мы из тридцать второй школы, у вас есть макулатура?

Старушка не ответила.

– У вас есть ненужные старые газеты или книги? – объяснил Антон. – У нас пионерское задание.

– Должно что-то быть, – сказала старушка, – проходите, пожалуйста.

В квартире оказалось интересно. Все было старинное, наверное, даже довоенное.

– Книг ненужных не бывает, – сказала старушка, – а периодика есть. Смотрите здесь.

И она указала на высокий стеллаж. Газеты, журналы. «Правда» за двадцать пятый, двадцать шестой… «Крокодил» того же времени. «Нива» за девятьсот двенадцатый.

– Забирайте, если нужно. Мы уже все прочитали.

Ребята растерялись. Как такое в макулатуру? Такое в музей надо или в красный уголок.

– А вам что, совсем не нужно? – спросил Антон. – Это же антиквариат, его можно в букинистический за деньги сдать.

Старушка задумалась.

– Нет, – сказала она, – не нужно. Антиквариат – это что-то совсем старое, например, времен царя Александра Второго или Третьего. А это – периодика, просто новости. Что ее дома держать? Пыль одна.

Пошептались, и Антон сказал:

– Вы простите, мы не имеем права такие ценные издания в макулатуру забирать. Может, у вас есть тоже газеты, но свежие?

Старушка подумала.

– Есть. Пойдемте.

Она прошаркала по коридору мимо кухни в самую дальнюю комнату. Ребята пошли за ней, и пока шли, что-то поменялось. Даже непонятно что. Антон, Дима и Маша зашли в комнату, остановились. На диване, не двигаясь, сидели еще две старушки, точь-в-точь как первая. Только платья были другие, а по внешности – вообще не отличить.

– Здравствуйте, – тихо сказали ребята, но старушки не ответили.

– Вот здесь, на полке, – сказала первая старушка и села на диван.

Они теперь сидели втроем, в одну линию. Одинаковые и неподвижные.

Антон стал перебирать газеты, но там тоже не было ничего свежего.

– Простите, у вас все какое-то старое, это ценности, а не макулатура.

Не ответили. Сидели и молчали. Да ну их, сумасшедшие какие-то и одинаковые!

Вдруг одна из старушек посмотрела в глаза Маше и сказала:

– Кира.

Маша не поняла, подумала, что та обозналась, но старушка продолжила:

– А это моя сестра, Галя.

Теперь стало понятно, что они зачем-то представлялись. Только не чай! Только скорее на улицу!

– А меня зовут Шура, – сказала самая первая старушка, и все опять замолчали.

Ребята тоже не знали, что сказать.

– Мы близнецы, – добавила Шура.

Это и так было видно.

– Мы тогда пойдем, – сказал Дима, – нас учительница ждет, ей класс надо закрыть.

– Вы же ничего не взяли.

– Поймите, – Дима был самый основательный и взрослый из класса, он даже на межшкольных соревнованиях по шахматам играл на «первой доске», – макулатура – это не новое и не совсем старое. Например, новые газеты и журналы еще имеют актуальность, потому что это недавно было, а совсем старые – уже история.

– Например, – добавила Маша, – если полгода назад или год газета – это макулатура, а если неделя назад, то еще нет.

Старушки ничего не ответили. Они сидели смирно и смотрели, словно сквозь ребят, на противоположную стену. Надо было уходить.

– Вот там есть, – сказала Шура, – как раз такое.

Она указала пальцем прямо на голову Антона. Антон обернулся и увидел за спиной на полках стопки прошитых бечевой газет. Подошел ближе и с разочарованием сказал:

– Это за тридцать седьмой год.

Шура смотрела на него с замершей, фарфоровой улыбкой, даже не кивая, но самой улыбкой соглашаясь.

– Вы же сказали, что тут недавнее.

– Ну как, недавнее, – ожила Шура, – за март, за апрель.

Антон вытащил газету с речью Молотова, с фотографиями каких-то рабочих и колхозников. Бумага почти крошилась в его руках.

– Даже за май, – сказала Шура, – точно помню, еще выпускного не было, а газета эта была уже. Мы ее с девочками в классе читали, доклад готовили.

– А можно мы еще те, в коридоре, посмотрим? – спросил Антон, и ребята вышли из комнаты.

– Что-то тут не так, – сказал Дима, – при чем тут май, если газеты старые?

– Может, они сумасшедшие? – сказала Маша. – У моей бабушки склероз, она тоже себя ведет подобным образом.

– Какая разница, – Дима был настроен решительнее всех, – просто пошли и все. Они же нам никто.

Вернулись в комнату. Старушки сидели не двигаясь.

– До свидания, – сказали ребята, – мы, наверное, ничего брать не будем.

Кира, Шура и Галя никак не отреагировали.

– До свидания, – еще раз сказала Маша.

И пошли к выходу.

Ну и хорошо, что так получилось, а то как-то здесь было скучно, не то что на улице или хотя бы в подъезде, где из окна виден цирк. Когда уже почти дошли до двери, из комнаты послышался странный звук. Как будто кто-то из старушек жадно стал глотать воздух, как, например, человек, который тонул, а потом его вытащили. Послышались шаги, пришла Шура с парой газет. Прошептала:

– Вы почему не хотите брать? Из-за портрета?

– Какого портрета?

Шура молча показала первую страницу, там Сталин в фуражке что-то говорил с трибуны.

– Вы не бойтесь, просто не говорите, что у нас взяли. Мы тоже никому не скажем.

– Мы не боимся, – сказал Антон, – чего нам бояться.

– Ну так, – сказала Шура.

И вроде нечего было больше говорить. Стало только обидно, что старушка подумала, что они чего-то боятся.

– Слава богу, не тридцать седьмой год, – сказал Антон. Он эту фразу слышал по телевизору. И не только по телевизору, может, еще где-то. Так вообще взрослые часто говорили. Сначала показалось, что это прозвучало здорово, но потом он подумал, что как раз не очень, потому что получалось, что они ничего не боятся не потому что смелые, не потому что пионеры, а потому что сейчас времена спокойные. Получается, что в тридцать седьмом году они были бы трусы?

– А какой? – еле слышно прошептала Шура.

Антон даже не понял, что: «А какой?»

– Что какой?

– Ну, вот вы сказали, что не тридцать седьмой. А какой же тогда?

– Восемьдесят седьмой, – радостно сказала Маша, – это все знают.

Старушка помолчала и спросила:

– Что вы имеете в виду?

– Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, – повторила Маша, – что тут еще можно иметь в виду? Это просто правда.

Шура заплакала, развернулась и ушла к сестрам. Ребята не знали, что делать.

– Наверное, все их дети и внуки на работе, – сказала Маша, – нам нельзя их так оставлять, они неуравновешенные.

– Мы же не тимуровцы, – возразил Антон, – мы за макулатурой. Пошли, а?

Но из дальней комнаты снова послышался странный звук, кто-то опять жадно глотал воздух.

– Мы пионеры, – сказал Дима, – и неважно, какое поручение выполняем в данный момент. Если пожарник после работы увидит, что дом горит, он что, думаешь, не будет тушить?

Вернулись к старушкам. Те сидели опять неподвижно, но по-другому: смотрели не на стену, а в сторону двери, словно ждали ребят.

– Восемьдесят седьмой, – сказала Шура, и старушки захихикали. Но как-то ненадолго, может, даже и не хихикали.

– Пионеры, а шутите, – Шура стала серьезной, – это вроде фантастики, да?

– Жюль Верн, – неожиданно отмерла Кира.

И опять все замолчали, потому что было непонятно, что говорить. Но через минуту Кира добавила:

– Герберт Уэллс.

– Кружок фантастики, – сказала Шура, – ну, расскажите нам про восемьдесят седьмой год! Что, дирижабли на другие планеты летают?

– Нет, – сказала Кира, – все люди-невидимки по улицам ходят.

– При чем тут, – Маша тоже стала серьезной, – с тридцать седьмого по восемьдесят седьмой произошло очень много исторических событий, в том числе связанных с космосом. У меня – пять по истории.

И она стала рассказывать. Про культ личности, про войну, про вероломное нападение. Еще про двадцать миллионов, а Дима добавил про второй фронт и Победу. Потом, конечно, про Хиросиму и Нагасаки, про смерть Сталина, про целину и Гагарина. Антон еще начал про кубик Рубика, но Маша остановила его, потому что это вообще неважно!

Старушки слушали молча и как-то горбились все больше от каждого сказанного слова. Потом Шура сказала:

– Вы, ребята, это никому не рассказывайте. Вы еще маленькие совсем, а вот вашему руководителю может достаться.

– Надо же, – сказала Кира, – Сталин умер.

– Надо же, – сказала Шура, – война будет… Вот уж враки.

– Не говорите про ваш кружок никому, и мы тоже не скажем. Честное комсомольское.

– Честное комсомольское, – сказали сестры вместе.

Дима решился и спросил:

– А почему вы здесь сидите? Где ваши дети, внуки?

Старушки захихикали.

– Внуки? Может, правнуки?

– Ага, человеки-невидимки!

– Как в фантастике!

Потом стали серьезнее.

– Мы ждем, – сказала Шура, – наших женихов.

– Как это? – не поняла Маша. – Еще с войны?

Кира вздохнула:

– С утра.

Ребята ничего не понимали.

– Я жду Ваню, – сказала Шура.

– Я жду Колю, – сказала Кира.

Словно невидимый кокон из воздуха приоткрылся над Галей, и она произнесла свое первое слово:

– Я жду Петю.

Только сейчас стало понятно, что звуки улицы не залетали сюда, поэтому голоса старушек звучали очень звонко в этой тишине и чистоте.

– Они нам сказали ждать, – добавила Кира.

– Мы отсюда ни ногой, – сказала Шура.

– Ни ногой! – повторили сестры хором.

Стало немного страшно, вдруг сейчас придут три деда и начнут ругаться?

– Хотите карточку посмотреть? – Шура, не сходя с места, взяла со стола фотографию. Антон хотел потрогать, но Маша шикнула на него, и стали рассматривать из Шуриных рук.

Три парня-близнеца в белых рубашках с закатанными рукавами стояли на фоне речки или озера. Карточка была старая, черно-белая, почти не потрепанная, только в самом центре луч солнца почти насквозь выжег маленькую дырочку, как будто фотка пролежала на столе под этим лучом долгие годы.

– Это наши женихи, – сказала Шура, – они тоже близнецы.

– В воскресенье в парке гуляли, – добавила Кира.

Маша отошла к стене, как будто испугалась чего-то. Дима тоже насторожился, а Антон – не очень. Он почти никогда ничего не боялся, потому что не понимал, чего конкретно надо бояться.

– Сказано ждать – будем ждать, – сказала Шура.

– Нам несложно, – сказала Кира.

– Подождите, – Дима словно отмер, – какое сегодня число?

– Десятое сентября, – ответила Шура, – а вы что, не знаете? А еще пионеры!

– А год какой?

– Тысяча девятьсот тридцать седьмой, – дружно ответили старушки. И вот что они рассказали ребятам.

2

С утра было праздничное настроение, ведь такое случается один раз в жизни. Может, в капиталистических странах девушки и замуж выходят сколько влезет, и мужей меняют как перчатки, но у нас же все не так! Ты ждешь, ждешь, не целуешься ни с кем, словно караулишь свою судьбу, а потом – раз, и встречаешь жениха! И так это здорово – пойти по жизни рука об руку, работать вместе, потом даже вместе стареть, но это, конечно, совсем не скоро! И только в том случае, если ты хорошо ждала свою судьбу, а то вот девочки рассказывали, что одна комсомолка из неважно какой школы была очень даже примерной: училась на «пять», делала доклады на политинформации, и был в нее даже влюблен один хороший парень, но… Познакомилась она на танцах (еще вопрос, зачем надо было туда ходить!) с красивым военным, который был в городе проездом. И тот вскружил ей голову, потому что был бравый и не сутулился. В эту же ночь она выпила вина и пошла с ним в офицерскую гостиницу. И там этот военный лишил ее чести, а утром уехал. Она долго ждала письма, но, естественно, ничего не пришло. Потому что ждать нужно было раньше и другого. А если этого, своего, самого правильного не дождешься, потом уже можно не дождаться ничего и никогда, потому что у каждого человека есть свое Ожидание и важно вовремя понять: оно это или не оно. А если ходить в гостиницу с первым, кто не сутулится, то хорошо это не закончится.

Но у Гали, Шуры и Киры все было по-другому. Сегодня должны были прийти их женихи – делать предложение. Познакомились они год назад на комсомольском вечере на ремонтно-механическом заводе. Там тоже были танцы, но это же совсем другое, и безо всякого вина. Сестры всегда ходили вместе, и на них всегда обращали внимание: Шура – улыбчивая и озорная, Кира – улыбчивая и добрая, а Галя – просто красавица, так что даже нельзя сказать, больше в ней улыбки или доброты. Ну и потому еще вместе ходили, чтобы не обидел никто: с завода, конечно, никто приставать не будет, но пока дойдешь до заводского клуба через Трудолюбия и Достоевского, всякая шпана может подкатиться. И если друг дружку не защищать, кто поможет? Родители у сестер погибли в гражданскую войну, они были одни на свете.

Поэтому, понятное дело, не все парни решались с ними знакомиться. Подойдешь к одной, а другие за тобой – глаз да глаз! Сутулься не сутулься, хоть кол проглоти и в цирке выступай в таком виде – а не видать тебе дешевого счастья! С другими ходи в парк или в гостиницу вино пить!

Да только тогда, на Вечере Советского Танца все было по-другому. Пришли сестры, стали у колонны, ждут. И тут прямо напротив, у другой колонны, смотрят – три парня-близнеца, красивые, а главное – дружные! Сразу видно – друг за друга горой. И как-то само собой получилось, что вышло им вместе танцевать, в три пары. Поначалу стеснялись и те, и другие, а потом поняли: дождались, все к тому! Подошли парни, в глаза заглянули.

– Так уж вышло, – говорят, – что нас трое и вас – трое. Разрешите пригласить на тур вальса.

Стали танцевать. Музыка играла хорошая, никто не курил в помещении, и держались братья по-человечески, как комсомольцы: не прижимались, вальсировали на расстоянии.

Стали встречаться. Весна сменила зиму, за дружбой пришла любовь. Наступило лето, а стало быть – шутки в сторону. Сестры к тому времени еще больше расцвели, школу закончили. Однажды во время прогулки в парке братья сказали:

– Сразу вы нам приглянулись, как только первый раз стояли у колонны. И, правду сказать, сразу решили в жены вас позвать. Но поскольку такое в первый день говорить – сумасшествие, позвали мы вас сперва не замуж, а на тур вальса. Загадали: коли согласятся танцевать, то и свадьбе быть. А промеж собой решили год ждать, чтобы сестры и про свое чувство точнее поняли, и в нашей комсомольской честности сомневаться не могли.

– Год любили и год ждали? – не поверила Шура. – Как же так, родные?

– Ждать нетрудно, – сказали братья. Казалось, что они что-то добавят, например, почему не трудно, но они ничего не добавили. Первый раз тогда разошлись парами по парку, рука об руку, и молчали, а в перерывах между молчанием говорили о своей любви и предстоящем счастье.

– Мы придем завтра, – сказали братья, – официально предложение делать. Сейчас это были только слова любви и нежности.

– А как же предложение, если мы сироты? – спросила Галя. Она вообще говорила реже и звонче своих сестер. – Даже дядя наш, единственный воспитатель, скончался в позапрошлом году.

– Мы вот как сделаем, – сказал Петя, – у вас ведь есть фото родителей?

Сестры пошептались и сказали:

– Папина карточка самая лучшая – в полный рост с саблей на лошади, а мамина – групповая, с курсов Красных медсестер. Также есть одна свадебная, в овале.

– Вы их портреты на стол поставьте, а мы придем, положим свою карточку рядом и как бы официально попросим руки.

– Это будет символический шаг, – сказал Ваня.

– И знак уважения, – сказал Петя.

Идея очень понравилась сестрам, они ласково зашептались и обняли друг друга за локти.

– Только карточки-то у нас нет, умники! – Коля взъерошил волосы братьям. – Айда в «срочное фото»!

– Вы нас тут подождите, – они поцеловали сестер в щеки и ушли.

Время потянулось. Девушки присели на лавочку, а братьев долго не было. Уже и солнце стало ниже, и пары, что катались на лодках, сдали весла, и вода с весел стекла. Милиционер прошел по кругу не один раз, вечерело. Галя, Кира и Шура сидели ровно, не сутулясь, они ждали братьев, потому что те сказали ждать. И ни разу ни одна не сказала, например:

– Может, они разыграли нас?

Или:

– Может, случилось что-то?

Или еще что-нибудь.

Братья вернулись.

– «Срочное»-то срочное, а фотографии только завтра будут. Простите, что задержались.

– Ничего, – сказали сестры, – подождали немного, это нормально. Вы к нам по-серьезному, и мы к вам тоже.

Это было вчера, а сегодня ровно в полдень братья пришли в гости. Коля поставил на стол шампанское, Петя – яблоки, а Ваня – колбасу по случаю праздника. Сели на диван, расправили складки на костюмах. Девушки тоже были в нарядных платьях, которые до этого только на выпускной летом надевали.

– А вот и фото, – сказал Петя и положил карточку на стол, слева от колбасы, рядом с портретами родителей. Луч солнца лег на фотографию, девушки стали ее рассматривать. Им очень понравилось.

– Дорогая Кира, – сказал Коля, – перед лицом твоих героически павших родителей прошу тебя выйти за меня замуж.

Кира сразу не ответила, потому что понимала, что это еще не все, что сейчас продолжение будет.

– Дорогая Шура, – сказал Ваня, – перед лицом твоих героически павших родителей прошу тебя выйти за меня замуж.

Потом сказал Петя, но его слова можно не приводить, чтобы не повторяться, потому что он сказал то же самое. И вот, когда они закончили, Кира сказала:

– Дорогой Коля, я согласна.

Потом Шура:

– Дорогой Ваня, я согласна.

А потом Галя сказала:

– Дорогой Петя, я согласна и надеюсь, наши родители, а также безвременно ушедший дядя Семен были бы за нас рады.

Выпили шампанского, стали есть угощения.

– Что-то у меня голова закружилась, – вдруг сказала Галя.

Вышли на лестницу. Сентябрь за окном стоял тихий, за еще пышными кронами реки не было видно. Словно ждали чего-то, уходить не хотелось. А потом Коля сказал:

– А что, если нам допить шампанское? Как вам такое предложение?

Вернулись и посидели еще. Держались за руки, чтобы почувствовать себя родными.

В дверь постучали.

– Кто бы это мог быть? – сказала Кира. – Все в сборе.

Она пошла, открыла дверь и вернулась, а за ней вошли два офицера и двое в штатском.

– Вот вы где, – сказал штатский, – бордель устроили, пьянствуем?

Никто ничего не понял и поэтому ничего не ответил.

– Ясно, нечего тут рассусоливать. Петр Григорьевич, Николай Григорьевич, Иван Григорьевич?

– Да, – сказали братья.

– А вы им кто будете? – спросил штатский девушек.

– Мы им являемся невесты, – сказала Шура и добавила, – мы близнецы, – как будто это что-то могло изменить.

– Вижу, что невесты. Отмечаете, значит?

– Отмечаем, – ответила Кира, как будто это что-то могло изменить.

– Ваше счастье, что пока только невесты, а стало быть, официально – никто. Комсомолки?

Девушки не ответили, потому что поняли, что никакие слова уже ничего не изменят. Но потом Галя все же сказала:

– Комсомолки, – потому что мало ли что.

– Собирайтесь, – сказал штатский братьям. Они встали и обняли своих невест.

– Это недоразумение, – сказали они, – мы же ни в чем не виноваты.

А потом наклонились ближе и шепнули на ухо:

– Сидите здесь и ждите. Мы скоро.

Уже в дверях обернулись и увидели, что сестры сидят в ряд на диване, ровно, не сутулясь, готовые ждать.

– Мы подождем, не волнуйтесь, – сказали они, – вы к нам серьезно, и мы к вам серьезно.

Стали ждать. Было так страшно и так долго, что решили смотреть вперед, на противоположную стену, на стопки газет и пересчитывать их по корешкам. А попробуй, пересчитай за три метра, такие тонкие! Небось не журналы! Одна, две, двести пять…

А сбилась – начинай заново. Так они сидели, а время шло, и уже хотелось, чтобы женихи вернулись. Иногда еще хотелось посмотреть друг на дружку, но во-первых, со счету собьешься, а во-вторых, когда чужие слезы видишь, свои быстрее наворачиваются.

Тут-то в дверь и позвонили. Шура пошла открывать, но оказалось не то: пионеры пришли за макулатурой. Конечно, теперь, если отдать им газеты, нечего будет считать, но все же хорошо, что пришли. Жалко, конечно, что не женихи. Ваня, Коля и Петя.

3

С тех пор прошло много времени. Антон – это я. Я вырос. Те, кто не видел меня последние двадцать лет, говорят: «Эх, потолстел», а кто последние десять: «Ну, похудел!». Я многого добился, потому что уехал из родного города. Учился, продвигался, протискивался. Ждал какую-то любовь, которая в песнях и в кино, потом женился. Потом развелся, поняв, что довольно глупо: ждать любовь, а потом жениться и продолжать ее ждать. И ни разу не был на Родине. То времени не было, то сил. Далеко ехать. Да и зачем, если все помнишь? Каждую улицу, каждую пылинку на ней. А про историю со старушками забыл. Причем не потом, в течение своей взрослой жизни, а сразу же, может, на следующий день. Вы бы вот помнили тех, к кому зашли за макулатурой, когда есть ваша собственная, настоящая жизнь? Столько всего важного: уроки, турнир по футболу, друзья, враги…

И вот я приехал. Родителей повидать (так-то они ко мне все время приезжали), ну и вообще. Походил, сопли попускал. Прошелся по школьному стадиону. Ничего, естественно, не изменилось, разве что щиты хоккейного корта теперь стояли вечно, намертво, несмотря на то, что на дворе была ранняя осень. Раньше корт устанавливали только на зиму.

По трогательной традиции мне было поручено купить хлеб. Как будто двадцать лет родители не ели хлеба, и вот теперь, благодаря моему приезду, представилась такая возможность.

– Только ты не ходи на угол, как раньше, – сказала мама, – там теперь парикмахерская.

– А куда же?

– У вас за школой есть маленькая пекаренка, такая современная с магазином, мы там всегда берем.

Налюбовавшись кортом, я нырнул в переулок за школой. Идти было приятно, потому что близко. После столицы я гулял по своему городу, как по квартире, из комнаты в комнату.

Меня обогнала симпатичная девушка в коротком красном платье, и я конечно же пошел за ней.

– А вы не знаете, где тут хлебный? – спросил я, потому что другого повода завязать разговор не было. Вообще знакомиться было необязательно, за два дня пребывания здесь все равно ничего не получилось бы. Но привычка – святое. Есть девушка – надо знакомиться.

– Идите за мной, – сказала она.

Какое-то время мы шли вместе. Вскоре девушка указала на маленький дом:

– Вот он, хлебный.

И ушла.

Я подошел, поднял голову. Косой угол дома лихо разлетался в разные стороны. На одной стороне было написано «улица Трудолюбия», на другой «улица Достоевского». Дверь была закрыта, я постучал.

– Мы не работаем, – ответили почему-то из-за спины. Я обернулся. Женщина с сумками хлеба собиралась уходить. – Сегодня короткий день.

Из сумок торчали аппетитные багеты.

– А где мне хлеб купить? – спросил я.

– Даже не знаю, только в супермаркете. Вы берите у меня, я тоже взяла, чтобы не пропадал.

– То есть?

– Ну напекли, а закрываемся, он все равно пропадет.

– Ой, спасибо, сколько я должен?

– Нисколько, говорю же вам, – она посмотрела мне в глаза, – все равно пропадать.

Я взял аж два багета, поблагодарил и побрел почему-то не в сторону дома, а дальше, по Трудолюбия. Впереди шел голубь, я стал кидать ему крошки. Вдруг что-то громко зазвенело, залаяло. Из-под огромной щели в заборе на меня рычал и был готов накинуться огромный пес. Щель была огромная, он легко мог нырнуть под нее, но почему-то не нырял.

«Милицейская порода, телогрейки прокусывать», – всплыло у меня в голове. Что это за фраза, откуда? Я быстро ушел, завернул за угол и увидел этот дом. Тут-то все и вспомнилось: шестой класс, поход за макулатурой.

«Странно, – подумал я, – вот я, вот мое тело, и оно побывало за эти годы в стольких уголках Земли, а этот дом никуда не двигался, стоял здесь все время, да и задолго до моего рождения стоял. Может быть, даже – до рождения чудаковатых старушек-близнецов. Они конечно же уже умерли, я вот тоже умру через какое-то время, а дом, если его не сносить специально, будет стоять и стоять. Мы ведь, когда путешествуем, проходим мимо разных домов, оставляем их за спиной и думаем, что мы и есть главные герои, а это все – декорация, что-то, мимо чего здорово проходить. А потом умираем, и оказывается, что много нас таких „мимо ходит“. Но с другой стороны, мы все же двигаемся, что-то видим, и наша смерть – плата за это движение, а дома, ну или, скажем, деревья, конечно, переживут нас, но и у них есть своя плата: они неподвижны. Этот дом, например, даже если захочет, с самого чердака увидит максимум конец Трудолюбия. Хотя в другую сторону – простор, есть на что посмотреть».