Текст книги "Молодость (сборник)"

1

Сошедший с ума Слевз метался от дерева к дереву, падал и прятал лицо в листве. Закрывал руками. Может, он и не сходил с ума, а просто заболел, забредил, но слова, которые он выкрикивал, можно было приписать только человеку с сильно развитой придремотой умственной части головы: «Сильней попыток носорогов бежать за утренней зарей… Мы пылью чествуем дороги и рубим дерево корой… Листвой, а на крышу, кто бы понимал! И завтра… Закройте все листвой, какого лешего! В заключение хотелось бы… Дверь откроет кто-нибудь?»

Так он кричал и, в жару, носился по глухому лесу, выйти из которого было уже невозможно. Не потому, что неизвестна дорога или нет сил, а потому что ничто не звало обратно. Не было теперь ни прошлого, ни будущего, а только – смутная память их существования. Но и она разбивалась вдребезги при виде равнодушных стволов хвойных и лиственных деревьев. Черных деревьев, поросших мхом с южной стороны. Стемнело.

Слевз споткнулся о какую-то паутинку и упал на землю. Он лежал и, широко распахнув глаза, рассматривал непонятно почему остановившегося муравья. Еще раз стемнело. И еще раз.

Потом ветер разогнал тучи, и неподвижно лежащего охотника, поэта, воспевающего любовь и носорогов, осветили взошедшая над холмами луна и тоненький, как волосочек, оранжевый месяц. Света было недостаточно, поэтому им помогало солнце. Только его было плохо видно, так как Солнце – это звезда, а звезды находятся за сотни динозавренных позвоночников от нашей планеты.

Слевз встал. Посмотрев на небесные светила, он спокойно, быстрым шагом пошел к тому месту, откуда начался его бег, остановился и долго не опускал глаз к земле. Смотрел вверх или в стороны.

Под его ногами, мирно и неестественно раскинув копыта и уши, лежал труп Доисторического Лося. На голове у него красовались широкие рога, а в боку – острые стрелы. Числом – три.

2

На Главной Опушке начинался пятисотый ежегодный праздник Очередной Неудачи.

О девочке уже никто не вспоминал, а отсутствие охотника объясняли тем, что он, видимо, маленько заблудился и подойдет позже. Решили начинать.

Тысячи фонариков, сделанных из Подручных Материалов и Чего Попало, осветили Опушку. Каждый держал их по нескольку штук, и каждый сам был как фонарик. Люди улыбались, кивали знакомым, насвистывали любимые песенки, даже залезали друг другу на плечи, а кто мог – разумеется, на голову.

Так наступила самая настоящая полночь, и на Говорительный Пень взобрался Луненадо.

– Эх! – сказал он так, чтобы все слышали. – Эх, ну и ночка, дорогие братья и сестры. Эх, повеселимся с подскоками!

Услышав про подскоки, все захлопали, заподбрасывали друг друга в воздух, а Луненадо, очень этим обрадованный, продолжил:

– Пятьсот лет – это вам не шмык-дрык, не тык-бык, не бук-хрюк! Пятьсот лет – это очень даже крупная дата! И не беда, что на этот раз ничего не вышло, выйдет в другой! Главное, что мы вместе, что нам весело и что скоро будет веселье с подскоками! Люди закричали еще громче. – Но, – вождь улыбнулся, – перед тем как начать веселиться, отдадим должное нашему Героическому Попытчику, нашему поэту! Все поняли, что сейчас будут стихи. Под общие возгласы равнодушного, почти воинственного одобрения к Говорительному Пню подбежал Тактих. Он достал лоскутик со стихами и задекламировал с выражением что-то из раннего Слевза:

 
Много странных дорог,
И зверья, и рыбья!
Например – носорог.
Эх, кручина моя!
 
 
Закрутилась ты так,
Что распутать – никак!
Я кручинюсь, а что
Делать мне? Ничего!
 
 
Только знай: я теперь,
Коль люблю, так одну!
Навсегда (словно зверь!)
Уменделлу люблю!
 

Все захихикали, но не очень, так как давно знали о неудавшемся романе охотника и дочери вождя. Культурная часть была окончена, и наступал сам праздник, большой, веселый – с фонариками. Еще мгновение, и в полной тишине будет сделан первый подскок. Его совершит сам Луненадо. Еще чуть-чуть и…

3

Теплые дождинки опали на щеки и ладони людей, словно это шел не дождь, а первый сентябрьский снег. Все вокруг стало незнакомо: лица, предметы, фонарики. Среди полной тишины слышался только едва различимый шорох: из стороны в сторону ходила и засматривалась на очарованных людей повариха Комудоба.

Это продолжалось недолго.

Когда все ожили, в центре опушки стоял Слевз и глядел на убитого Лося. Никто сначала не понял, что это за туча лежит у ног Героического Попытчика, куда это полным ужаса взглядом смотрят только что веселившиеся Тактих и Луненадо.

Люди испугались. Для начала – хотя бы потому, что не испытали радости. Сильнее пошел дождь.

– Продолжим Праздник Очередной… – начал вождь и осекся. – Девчонку! – закричал он. – Приведите сюда девчонку!!!

Как будто из-под земли появились две старушки в разноцветных париках и тут же умчались в глубь леса, к Большому Дуплу.

Медленно потянулось время.

Все, кто находился на поляне, поняли, что жизнь теперь, если и не окончится, то уж точно изменится. Большим счастьем будет помнить свое прежнее имя. Чувство невероятной утраты охватило всех, но никто не мог понять – в чем эта утрата, никто не видел в происходящем ничего, кроме причин для радости. И тем сильнее что-то тяжелое и непонятное давило на душу.

Люди молчали, однако в мыслях, прокрутив назад события дня, вспомнили сорвавшийся утренник.

Откуда эта семилетняя или, бог ее знает, сколькихлетняя девчонка узнала о том, что произойдет? И что?! Что произошло? Сбылись вековые, очень сильно стародавние надежды! Те, кто сегодня сошлись на Опушке, должны были чувствовать себя счастливчиками, избранными из множества предыдущих и последующих поколений!.. Не чувствовали… Было страшно.

Фонарики погасли. Опушка освещалась, как и лес, луной, месяцем и солнцем, едва различимым среди других звезд.

Едва людям послышалось, что кто-то шепчет: «Точно… Потерял», две старушки-санитарки вывели девочку на центр Опушки и поставили на Говорительный Пень.

– Вот и настал этот день, – сказала она весело и немножечко дерзко, – вы особо не расстраивайтесь: ведь никто ни в чем не виноват, просто время задержалось в наших краях больше положенного срока…

Дождинка тюкнула по макушке Неждали, который слушал девочку, сидя у нее на ладони. Он встал и продолжил:

– Будь ты мальчик, будь ты девочка, будь ты кубик – с момента своего появления на свет чувствуешь себя грустно и одиноко. И от этого придумываешь себе лосей на стороне, лосей, которые сделали бы твою жизнь если не веселой, то осмысленной. Ты начинаешь тщательно готовиться к охоте и радуешься, если она не удалась: ведь целый год еще можно прятать свое одиночество в размышление о том, что ты рожден, чтобы… Простите, у меня не было носового платка… Чтобы убить Лося, что твою грусть целиком искупит твое предназначение.

– Но убив Лося, – продолжила девочка, – ты убиваешь свою надежду. Таким образом, вы допрыгались.

От этих мудрено-длинных слов Толстая Девочка окончательно сбилась с мысли и собралась заскучать, но заговорил Слевз:

– Самая крупная веселость состоит в том, что ты придумываешь Лося оттого, что тебя самого слишком много. А когда Лось убит, оказывается, что тебя нет, все Лось съел.

Уменделла с надеждой посмотрела на Слевза.

– Лось съел, – повторил он.

4

Они стояли втроем у пня и ничего Не Ждали, потому что время было уже далеко от этого леса. Слевз обнимал девочку, она держала на ладони Неждали, а сам Героический Кубик трудолюбиво сморкался в свой неожиданно нашедшийся носовой платок. Сморкался и бормотал: «Здравствуйте вам! Простудился! Будет теперь молоко с блинчиками!»

Дождь то ли окончился, то ли пошел сильнее.

– А где Лось? – прошептал Тактих, получивший в эту минуту свой шестой инфаркт. – Куда пропал? Как же мы теперь?

Действительно, мертвый Лось, лежавший только что у ног Слевза, словно испарился.

– Где-нибудь там, – махнул рукой в небо Неждали, – где-нибудь, где есть теперь время, у других людей. Вот какие блинчики с маслом.

В вышине осталась только луна и какие-то знакомые, но неизвестные созвездия. Тактих сказал:

– В таком случае, дорогие братья и сестры, я думаю, всем нам нужно пойти утопиться, – и пошел к речке.

И все за ним пошли, потому что жизнь потеряла смысл. Огромная толпа направилась к выходу с Опушки, уже почти вышла, но вдруг услышала радостный крик учителя Опяда («Опять двойка»):

– Эй, сестры с братьями! Глядите! Стояли, стояли – и не заметили! А он – вот он!

Толпа насторожилась.

– Да вот же! – радостный Опяд забегал по опушке. – Говорили, кубиков не бывает, а это тогда кто? Мальчик, то есть я хотел спросить, как тебя зовут?

– Неждали, – ответил Героический Кубик, и все вскрикнули, как будто только его заметили, как будто не слушали только что.

– Вот видите – Неждали! Какое красивое имя!

– Прощай, – шепнул девочке Неждали и пропал.

– Какое красивое имя! А скажи… Ой, его нет! – В глазах Опяда появилось что-то, всерьез напоминающее надежду. – Его нет, но ведь… его все видели? Да?

– Да! – последовал Почти Радостный Ответ.

– И слышали?

– Да!!!

– И теперь его нет?

– Нет! Нет! Нет!

Все уже вплотную стояли к учителю, девочке и Слевзу.

– Да ведь это же неслыханное событие! – завопил Опяд. – Это же радость, о которой мы мечтали! Многие века ходили легенды о кубиках, а есть ли они в природе, никто не знал! А тут – пожалуйста: живой, симпатичный, только, – учитель весь затрясся от счастья, – только исчезнувший! С завтрашнего дня я открываю у себя в школе кружок юных кубиковедов! Мы найдем, обязательно найдем этот добрый лесной народец и подружимся, обязательно подружимся с ним. Мы не одиноки в Лесу! Над этим стоит попотеть, на это стоит потратить жизнь!.. А старостой, – обратился Опяд к девочке, – будешь, разумеется, ты! Ура! Ура, друзья!

– Ура! – закричали все и зажгли свои фонарики.

– Ура! – закричал что есть духу Луненадо. – Только она будет не старостой, а Почетным Рассказчиком о своих встречах с кубиками. Вот теперь – ура!

– Вот теперь – ура! – разнеслось по лесу. Но даже это громогласие заглушил пронзительный писк Уменделлы:

– А я? Папа, я кем буду?

– Ты? – Луненадо ответил, не задумываясь. – Ты будешь петь гостям из соседнего леса песни из жизни кубиков. Слевз, напишешь?

Никто не увидел, как охотник улыбнулся. Все были заняты счастьем.

Если бы в этот момент над Опушкой пролетал какой-нибудь случайный птеродактиль, и не просто пролетал, а посмотрел бы вниз, то он увидел бы, как вокруг прижавшихся друг к другу девочки и взрослого мужчины пляшет бесчисленное множество счастливых людей. Он увидел бы праздник, равного которому не было раньше и не будет в будущем, когда все птеродактили вымрут, исчезнут и тогда уж точно не смогут пролетать над странной местностью, которую оставило время.

– А теперь, – Пулеметный Бочонок победоносно поднял глаза, – покажите мне того, кто сказал: «Конец в сказке не может быть Никакой! Или Плохой или Хороший!» Пусть он выйдет сюда, и мы поговорим, как Бочонок с Бочонком! А, нет никого! Ладно! Можете угощаться кашей, дорогие ребята!

Все заспорили, и пока дождь бил по макушкам слабо, словно пробуя каждого на звучание, Бочонку еще были слышны голоса. Мальчики уверяли, что с ними никогда таких глупостей не случится, девочки соглашались и вместе с мальчиками причмокивали, угощаясь гречневой кашей. Кубики скрылись, не дожидаясь развязки. Но вот полило сильнее, Бочонок перестал разбирать слова и только видел сквозь дождь, как дети спорят.

– Что же, – заключил он, – у каждого свои уши на голове.

1992

Insistently

1

Годы своей жизни и время с шести до девяти утра лучше не тратить понапрасну.

В шесть – подъем, полстакана кефира, чтобы желудок проснулся, умыться и минут через пятнадцать – бегать. Километра полтора, больше не надо, потому что физкультура – это полезно, а спорт – вредно. Кто-то, конечно, скажет, что для серьезной пробежки полтора – это мало, но просто не надо говорить слово «пробежка». Можно сказать «динамическая зарядка», и все встанет на свои места. Ведь многие и зарядки не делают, а многие делают, но дома, на месте: потягиваются, приседают и тому подобное. А если к этому добавить теперь полтора километра бега, то какая динамическая зарядка получится!

В шесть сорок пять – душ и бритье. Тут тоже есть определенная оптимизация, потому что бриться лучше с распаренным лицом, а после душа оно как раз распарено. Если же это делать потом, то минут десять точно потеряется.

Итак, в семь ты привел мышцы в тонус, принял душ и побрился. То есть мог бы еще спать, а вон уже сколько дел сделано!

7.00–7.15 – легкий и полезный завтрак, например, салат. Откуда он взялся? Нельзя забывать о времени с 6.00 до 6.15, когда желудок просыпался после стакана кефира. Именно тогда салат был приготовлен, что и сэкономило в результате 15 минут.

После – чашка чая, и можно немного посидеть в Интернете, почитать новости, почувствовать дыхание наступающего дня.

7.30–8.00 – самосовершенствование. Несколько новых английских слов.

8.00 – составить план на день. Даже когда дел немного или нет совсем, лучше такой план иметь. Не для того, чтобы помнить о делах, а для того, чтобы их сделать, а не «не сделать». Пусть бумага написана тобой самим, пусть ее никто больше не видел и не утверждал, но, будучи бумагой с буквами, она уже имеет над твоей ленью магическую силу, волю к выполнению намеченного.

8.15 – можно было еще спать в это время или лениво потягиваться, но – нет! Нельзя терять ни секунды, жизнь коротка. Она убегает от тебя, корча гримасы, а морщины от этих гримас остаются на твоем лице. Если же рассчитать и оптимизировать, можно успеть все.

2

Завтрак в кафе уже начинался, завсегдатаи стекались на летнюю веранду, открывали ноутбуки, звонили по телефону. В воздухе пахло омлетом и манной кашей. Любимый столик не был занят. Он облокотился на прогретую солнцем стену, достал из сумки блокнот.

Стояло какое-то сентября, но никто не помнил какое, потому что было тепло и даже утром – жарко. Из приоткрытого окна тянуло кофе, желудок окончательно проснулся. Эти пять минут специально отводились на спокойствие, радость и красоту. Ну нельзя же куда-то гнать все время. Вот – трамвай проехал где-то за три улицы, вот – листва зашумела, вот – официантка повернулась, ушла в кафе, и ткань на ее платье – ровная, выглаженная, может быть, выглаженная только что. Чувствуется, что ей даже тепло от ткани: то ли это тепло еще утюга, то ли уже – утреннего солнца.

Медленно открыть блокнот. Погладить первую страницу. Бумага шершавая, в линеечку, желтенькая.

Ему всегда было интересно разгадывать, кто есть кто из посетителей. Каждый сидел за своим любимым столиком, занимался каким-то делом. В основном, конечно, у всех были ноутбуки, и уже что они в них делали, понять было невозможно. Люди выходили из дома, где был Интернет, затем шли на работу к Интернету, но, видимо, было что-то магически приятное в том, чтобы проверить почту здесь, на свежем воздухе, за тарелкой манной каши. За омлетом… За горячим тостом… Кофе!

Свежий воздух и молодой, здоровый организм, видимо, как-то договорились между собой. Есть уже хотелось не на шутку. Он достал ручку, снял колпачок, поставил точку на первой странице. Линия от тонкого дорогого пера получилась короткой и легкой, слегка направленной вверх. Это еще были не слова, даже не мысли, но уже их преддверие.

Каждое утро он приходил в кафе, чтобы писать. Книгу, дневник, что-нибудь. Что-то было у него внутри. Что-то очень похожее на это утро, на день и вечер, на всех и все, что он знал. Но оно не просто было. Оно еще уходило, не будучи написанным, а тем более – опубликованным. Как сказать об этом? В каких словах? Должна это быть история с героями или просто наблюдения? Внутри все было ясно и глубоко, а на бумаге – только точки и линии. И – наслаждение от нового дорогого пера, держа которое, он чувствовал себя не так, как без него. Необычно. Периодически исчерканная страница становилась непригодной для работы, и тогда она вырывалась, а следующая автоматически становилась первой, ждущей яркой, точной, самой лучшей в мире мысли.

Отведенные на созерцание минуты закончились, он поводил пером по воздуху, над бумагой. Задумался. Итак. Первая мысль… Первая… Мысль… Ее пока не было, секунды бежали, и ни одной из них он не хотел терять. Принесли омлет. Ну хорошо, поесть можно.

Вдали, на противоположной стороне веранды сидел угрюмый армянин. Он всегда приезжал на дорогой машине, парковался неприлично близко к перилам и заказывал чай. Армянин получил подпольное прозвище «человек, который решает вопросы», потому что однажды сам сказал кому-то по телефону: «Сижу в кафе, решаю вопросы». Он постоянно с кем-то разговаривал, одной рукой держа трубку, а второй стуча по столу, как будто втемяшивая собеседнику верную линию. Иногда к нему подходили люди и ненадолго присаживались за стол.

Чуть ближе сидел какой-то подросток лет четырнадцати. Ничего не заказывал, видимо, ждал родителей.

Еще ближе расположилась молодая женщина с ноутбуком. Она всегда бывала здесь минута в минуту, приходила с открытием и уходила в 9.15. Судя по всему, на работе у них было строго, но с другой стороны она не выглядела как подчиненная: секретарша какая-нибудь или менеджер. Она была не из тех, кого контролируют, скорее, наоборот. Незнакомка не вписывалась ни в какое клише, одевалась со вкусом, ум светился в глазах… Он специально приходил немного позже ее, чтобы быть замеченным, и садился напротив, за свой столик. Открывал блокнот, листал страницы, ставил точки. Не поднимал глаз, но страницы листались широко, глаза сощуривались в улыбке, словно радуясь найденной мысли, так что верилось – она должна его видеть.

Официантка подошла к подростку, тот улыбнулся и что-то заказал.

Незнакомка с ноутбуком была сегодня «с ноутбуком» номинально, по старой памяти – даже не достала его. Просто пила кофе, просто была, присутствовала, отламывала вилочкой свой оладушек. Она ела очень сдержанно, по-птичьи, «воспитанно», и от этой воспитанности бросало в дрожь, хотелось подойти и расцеловать ее. Но это получилось бы глупо, а может, и не глупо, но он все равно этого не делал. Что может быть пошлее – подсесть в кафе и завести разговор? К ней, кстати, подсаживались, даже армянин в перерыве между решением вопросов один раз пытался познакомиться, но и у него ничего не получилось. Вот если бы она сама однажды оценила его прищуры, его улыбки собственным мыслям и спросила женственно и просто: «А что вы такое пишите все время? Вы не писатель, случайно?»

Писатель! Да! Не «не писатель», а именно – писатель, и не случайно, а очень даже закономерно.

Ладно, не в этом дело. Может, она вообще меня не замечает, может, у нее муж и три любовника, и вся эта ангелоподобность – просто «подобность», и нечего тут слюни распускать.

Официантка принесла подростку омлет, зазвенел трамвай за три улицы, послышалась английская речь изнутри кафе. Гордость заведения, посетитель-иностранец, молодой негр из не пойми какой страны, затараторил по скайпу. Кто он был, где работал, что его занесло в город – никто не знал. Иногда рождалась дерзкая, сумасшедшая мысль заговорить с ним по-английски, проверить свои выученные с 7.30 до 8.00 слова. Может быть… Позже… Иностранец придавал законченность утренней атмосфере. Он – с одной стороны, перильца с цветами в решетке – с другой – создавали ощущение правильной, творческой заграницы. Кофе был вкуснее, мысли – четче, жизнь – перспективнее.

Омлет быстро подошел к концу, снятые часы тикали на столе… Сейчас… Мысли придут. Иногда так бывает, что ничего не происходит, и ты теряешь какую-то часть времени, но потом все наверстывается и ускоряется.

Подростку принесли… Ничего себе. Принесли рыбное карпаччо и огромный пол-литровый стакан свежевыжатого сока. Причем, даже издали было видно, что самого дорогого – ананасового.

Он поставил еще одну точку в блокноте. Еще. Разукрасил бесконечным многоточием верхнюю линеечку. В зависимости от своего денежного положения, приходя в кафе, он начинал просмотр меню либо с блюд, либо с цен. Но даже в лучшие времена, когда начинал с блюд, понимал, что карпаччо плюс такой сок – это немало. Видимо, родители у парня не бедные, интересно будет посмотреть, когда подойдут. Многоточие дошло до полей страницы, он стал ставить под каждой точкой еще одну.

Скоро незнакомка уйдет, но эти пять минут ее волосы будут виться под ветром, складки шерстяной юбки – лежать неровно, а руки – комкать салфетку. Нормальная работа начнется, когда она уйдет. Все хорошо, время по большому счету не потеряно.

Негр за окном продолжал болтать, утро не просто начиналось, а уже именно началось. С дома, стоящего напротив, тень медленно сползла вниз, солнце накрыло припаркованные машины, а когда незнакомка расплатилась по счету, дотянулось до середины переулка. Он остался горд тем, что не проводил взглядом шерстяную юбку, глотнул кофе, оторвал ручку от бумаги. Вчера вечером казалось, что день потерян, катится в пропасть и ничто не может его удержать. Тогда он отпустил его, перестал бороться, ведь бывают дни, когда очевидно, что, сколько не пыжься, ничего не произойдет. И поверилось, что произойдет сегодня, что день будет очень продуктивным. Так и выходило, настроение было рабочее, каждая минута – за него. Он тряхнул головой – прогнать прерванный в шесть утра и идущий за ним по пятам сон. И если бы он не увидел то, что увидел, Первая Мысль была уже почти готова прийти к нему, явиться даже не в голову, а сразу на кончик пера, поближе к бумаге.

Официантка разговаривала с подростком. Она не просто разговаривала, что-то в этом было не то. Слов не было слышно, и тем не менее странный, резкий холод пронзил сердце. Первая мысль моментально отступила, скрылась в темноте.

Он потер виски. Что это было? Мир оставался на своих местах. То, что было снаружи, приятно радовало, то, что внутри – приятно наполняло.

Она не просто разговаривала, она… Нет, именно – просто разговаривала, а никакого повода просто разговаривать с подростком у нее быть не могло. Очевидно, что она не принимала новый заказ, что же тогда? Улыбка была не вежливо-официантская, а какая-то дружеская. Поставила ладошку на стол, слегка согнула локоть, налегла на него ребрышком. Что-то говорила, болтала, покачивалась. Так разговаривают, когда флиртуют. Да, иногда она так делала: с армянином, с интересными молодыми парнями, но с подростком? Может, брат?

Странно. Ну бог с ним, отвлекся. Первая Мысль была потревожена, но еще уверенно держалась за кончик пера… Нет, главное, к нему она никогда не подходила с таким выражением лица: ни когда он был небрит и загадочен, ни когда – брит и свеж! Спрашивала, что принести, и одной ногой была уже не здесь, а мыслями – и подавно… Ладно… Ниже точек пошли волнистые загогулинки, вроде значков «приблизительно» из математики. Получалось красиво, но ни на миг не приближало к слову, какому-то важному, не пустому слову.

«Insistently», – послышалось из кафе, и он подумал, что знает это слово, что изучал его сегодня, и вообще: время проходит продуктивно.

Подросток сидел к нему спиной, быстро уплетал карпаччо, как семечки. Иногда был виден край его щеки.

Негр затих, и это как-то сбило с толку, прозападное настроение ослабло. А потом еще прямо около кафе остановился и на минуту заслонил солнце грузовик магазина «Мир крепежа».

Он уехал, но что-то было уже не так, что-то нарушено.

Он поднял голову. Новая незнакомка уже взошла по ступенькам на подиум летней веранды, легкая, стройная, прогретая солнцем. Шла прямо к нему. Было непонятно, как к этому относиться, он выпрямился и, насколько это получилось естественно, влез в свой фирменный прищур. Армянин тоже оторвался от решения вопросов, но она остановилась у подростка, скользящим движением бросила сумку на скамью и, перегнувшись через стол, показав солнцу каблуки, коротко поцеловала подростка в губы.

«Confused», – удалось разобрать краем уха.

Тут уже ни про какую сестру не подумаешь, но такого же быть не может! В губы, подростка, среди бела дня? Она была еще лучше, чем незнакомка в шерстяной юбке. Глаза умнее, локоны чернее, губы слаще. Если бы она сидела здесь каждый день, то он подошел бы, несмотря на всю пошлость ситуации, потому что такое бывает раз в жизни.

Бросила взгляд в сторону, и тут же вся противоположная сторона улицы отразилась, прочиталась в ее глазах: «почта», «молочные продукты», чей-то припаркованный «Harley». Да, на таком расстоянии, но до последней буковки, потому что это были глаза Высокой Четкости, он впервые видел такие.

Заказала что-то, взяла стакан, где еще оставался сок, обхватила губами соломинку. Щечки втянулись, взяла парня за руку.

«Sullen».

Не знаю этого слова. Омлет был съеден, недопитый наполовину эспрессо стоял уже совсем холодным. Подуло. Он прикрыл ладонью локоть. Какое сегодня сентября? Первого числа люди стали выходить из дома в джемперах и пиджаках, хотя было еще тепло, как в середине августа. Но через несколько дней все забыли о числах и наступившей осени и снова стали одеваться по погоде. Сегодня, радуясь жарким лучам, он тоже вышел в футболке.

Она продолжала держать подростка за руку. На веранду поднялся мужчина лет двадцати пяти, высокий, красивый, в свитере. Припаркованный еще ближе к перилам, чем автомобиль армянина, черный, только что из мойки BMW, домигивал фарами. Мужчина выглядел типичным посетителем кафе: успешный, позитивный, с добрым взглядом. Легко прошелся по помосту, поздоровался за руку с подростком. Сел рядом с девушкой, бросил брелок на стол. Стали говорить быстро, легко, как если бы подросток тоже был бизнесмен, его ровесник. Подросток сейчас вел себя так же, как армянин: решал вопросы, говорил что-то лениво, а мужчина только слушал и уточнял. Потом встал, забрал брелок, ушел.

Взгляд, невольно проследив за его рукой, вернулся обратно. Там, рядом с раненым, не доеденным карпаччо лежали еще одни ключи от машины. Лежали ближе к парню, чем к девушке и по правую от него руку…

Но… Как же так… Он напряг зрение, пригляделся, присмотрелся к брелку и все равно не смог различить марку на таком большом расстоянии. Тогда повернул голову вправо. У веранды было припарковано шесть машин, одна другой чище и дороже. Эта – армянина… Эта… Не уверен, но кажется, что одного серьезного мужчины, который сидел сейчас внутри. Эта – хозяина кафе, тоже молодого и тоже успешного. Оставалось три машины, каждая тянула тысяч на 70–80 долларов… Он попытался определить интуитивно, стилистически, что могло бы пойти подростку. Эта – слишком серьезная, черная, вряд ли… Вот, серебристая, может быть… Она и элегантная, и спортивная… Стоп!!!

О чем я думаю! Какая серебристая! Он подросток, он не имеет права водить автомобиль. Может быть, это не его ключи?.. Ну, всякое может быть: отец разговаривает с кем-то внутри, а сына посадил на солнышке. Да, богатый отец, ну и что? Да, карпаччо с соком, делов-то! Он немного успокоился. Логическое объяснение происходящего всегда помогает в минуты мистического, необоснованного страха. Дверь кафе открылась, серьезный мужчина в костюме вышел решительной походкой и сел в серебристый «Ауди». Автомобиль ему шел: он был и элегантный, и в то же время – спортивный.

Как-то незаметно, неконтролируемо первая страница блокнота покрылась точками. Сначала они шли ровно, строго одна под другой, потом стали сбиваться, клонить линии вниз, а потом образовали бесконечную спираль, разлетевшуюся в стороны и запутавшуюся саму в себе. Он вырвал листок, следующая страница стала первой.

Оставалось два автомобиля, и оба были черны и безмолвны. Он встал, сделал два шага к дверям. Замер на секунду и заглянул внутрь. Никого, кроме негра, который ходил пешком, в кафе не было. Он вернулся. Сел. Пушок на затылке подростка слегка ходил под ветром, пропускал солнечные лучи.

Кто он?

Полчаса уже было потрачено на ерунду, холодало, и главное – та мысль, которая зрела несколько дней, ушла безвозвратно.

Кто он?!

Так не бывает, ему от силы четырнадцать лет, руки тонкие, белая кожа.

Ну что… Что может быть?.. Что… может быть…

Какое-то исключение, редкий случай. Например – теннисист. Все же знают, что они с детства зарабатывают миллионы… Нет, не подходит, – фигура совсем не спортивная, тело тощее. Шахматист?.. Вряд ли, не те времена… Программист? Компьютерный гений?.. В четырнадцать… Получается, что даже раньше, лет в тринадцать, надо что-то нереальное изобрести, успешно продать на Запад, разбогатеть… А может, он иностранец? Ведь не было слышно ни слова, а гостиница – вот она, рядом. Просто – сын миллионера… Но… Почему и зачем в нашем городе?! Лица совсем не видно… По уху тип не определишь… В какие-то моменты казалось, что паренек наш, а в какие-то – чужой, не родной, холодный. С прямым рубленым лбом и тощей короткой шеей.

Чтобы в тринадцать лет что-то продать, надо в двенадцать что-то изобрести. Когда он успел?!

Да ну, нет! Даже если использовать каждую секунду отведенного тебе времени, все равно так не получится. Перевернуть мир – дело не шуточное, не секундное. И если бы вот точно такой мальчик сидел где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке – Ок, все может быть, но здесь ведь так использовать время невозможно! Здесь оно не то что используется, а даже движется медленнее. Имеется в виду – когда ты нужен ему. Висит тяжелыми кандалами, вгоняет в сон, не пускает дальше. Но как только оно нужно тебе, – пойди, угонись! Полез утром в комод за рубашкой – все, вечер.

Как он успел?! Кто он?!

«Emphasize», «arrange», «straggling», – если не пишется, можно все равно делать что-то полезное, например, повторять слова, – «struggle along», «stillness», «irresistable».

Видимо, он произнес их вслух. Негр посмотрел на него из окна. Он отвернулся.

Девушка наклонилась к подростку, поцеловала еще раз. Дольше, чем в первый, задержалась, провела рукой по шее. Это длилось несколько секунд, и каждая была наполнена до краев, каждая имела смысл, причем – свой отдельный, отличный от предыдущей.

Он смотрел стеклянным взглядом, не двигаясь и не дыша. Девушка взяла сумку и ушла навсегда, в темноту, в яркое солнце, лучшая и ничья, и все же его – меньше, чем остальных. Ничто из только что произошедшего не было запланировано: ни солнце, ни поцелуй. Просто было, и все.

Он посмотрел на подростка. Тот посидел немного, опустив голову, допил кофе и стал поворачиваться. Именно, не повернулся, а стал поворачиваться: медленно, тяжело обращая к нему свое легкое тело. Сначала назад пошла рука и облокотилась на сиденье стула. Потом ноги переступили, туфельки стали на доски носками к улице. Потом подросток напружинился, приподнялся и привстал, повис в воздухе. Повернувшись, опустился на сиденье, но голова еще оставалась где прежде, пушок на затылке ходил под ветром. Пошла голова. Время двигалось медленно, видимо, это был случай, когда ты нужен ему, а не наоборот.