Текст книги "Молодость (сборник)"

Глава вторая

1

Восьмого мая Старик встал рано и долго приводил себя в порядок: брился, причесывался, потом надел костюм и вышел на улицу. Впервые за двадцать лет (тогда была свадьба внука) он купил цветы: не три гвоздики и даже не пять, а букет дорогих чайных роз с длинными черенками.

Не останавливаясь, прошел пешком три трамвайные остановки, поднялся по ступенькам и позвонил в дверь.

– Доброе утро, – сказал он, – поздравляю вас с наступающим Днем Победы.

– Спасибо… – Анна Петровна застыла на пороге, она явно не ждала гостя. – Ой, проходите, пожалуйста. Что же вы ушли из дома! Сейчас к вам пионеры должны…

Она пошла в ванную – наливать воду для цветов, а когда вернулась, Старик сидел в центре комнаты на дедушкином стуле.

– Анна Петровна, у нас с вами стулья одинаковые.

– Да… Действительно.

– И у Степановых тоже. Помните? Ну когда чай пили… И «стенка» у них, как у вас.

– Знаете, по-моему, и как у вас!

Они засмеялись.

– Да, – сказал Старик. – Точно подмечено! Мы с ними просто одновременно покупали уже недавно – в семьдесят восьмом.

Анна Петровна поставила цветы в вазу. Она все думала о том, что Старик сидит на дедушкином стуле, но пока не знала, что именно она об этом думает. А Николай Николаевич откинулся на спинку и продолжил:

– Мы, я помню, ездили за «стенкой» с супругой… и со Степановыми в Курск, там покупали… А это что у вас?

На диване лежали девчачьи джинсы, колготки и футболка.

– Это внучкино.

Старик открыл рот и глубоко задышал. Спросил восхищенным шепотом:

– Она здесь?

– Нет. Сейчас нет.

– Внучка… – повторил он. – А сколько ей?

– Тринадцать… Скоро четырнадцать.

– Да это ведь совсем взрослая. Моему правнуку шестнадцать скоро, что подарить – не знаю… А почему вы меня с ней не знакомите? У вас есть фотография?

Анна Петровна подошла к письменному столу, открыла ящик и достала фотографию в рамке. Это была прошлогодняя фотка – в обнимку с родителями. Она протянула ее Старику, а сама почему-то засмущалась и спряталась за дверцей шкафа. Хотела достать пиджак, но не решилась нарушить звоном тишину. А тишина все длилась и длилась. Тогда она выглянула из-за дверцы. Старик сидел, как каменный, сосредоточенно глядя на карточку.

– Красивая, – сказал он.

– Да, – Анна Петровна испугалась и вся сжалась внутри.

– Интересная девочка… Совсем маленькая, а глаза… очень красивые. Мне такие нравились в юности. Я бы влюбился… Покойная супруга была на нее похожа… Жаль, не дожила…

Только что ведь нормально разговаривали, и вдруг его голос стал «спотыкаться», он уставился безжизненным взглядом на фотографию, как тогда, в первую их встречу – за окно. Анна Петровна поняла, что она думала про стул. Ей не нравилось даже не то, что Старик на него сел, а то, что сказал, что такие стулья у всех. Этот самый лучший, любимый и единственный с детства дедушкин стул – у всех?

– Прекрасное фото! – сказал Старик. – И дети прекрасные! А ваша дочь или сын?

Анна Петровна задумалась, словно решая, кого из этих двух людей взять себе в дети. Вышла из-за шкафа при полном параде, в пиджаке с орденами.

– Дочь, – сказала она, забрала фотографию и положила обратно в ящик.

Старик какое-то время молчал, глядя на «стенку». Потом спросил:

– Вы точно ее не в Курске брали?

2

– В Курске. Точно – в Курске, – уверял Степанов, – это был семьдесят шестой год. Я тогда заплатил и сразу поехал на трамвае на «окружную» ловить грузовик. Стоила она, помню, двести семьдесят рублей, плюс двадцать пять мы отдали шоферу.

Степановы, зашедшие «ненадолго» к Старику, увлеченно включились в обсуждение вопроса. К этому и обстановка располагала: из квартиры почти все вывезли, кроме стенки.

– Я тогда сначала ее караулила, – вспомнила Нина Григорьевна, – а потом тебе помогала грузить.

– Здравствуйте. Как ты мне могла помогать, она же тяжелая – вусмерть! Мне шофер помогал.

– Или я просто караулила…

Старик ушел в прихожую и франтом закрутился у зеркала. Видел он совсем плохо, но перед пионерами хотел выглядеть хорошо: трогал ордена, выравнивал, «притаптывал» их пальцами в сукно пиджака.

– Это Боевого Красного Знамени? – спросил он Анну Петровну.

– Да.

– А это?

– Трудового.

– Нормально висит? В целом красиво?..

– Очень красиво…

– Главное – дожили. Еще один День Победы…

Бабушка говорила, что ей помогает жить День Победы и Новый год. Кажется, что ты обязан дожить еще до одного 9 мая, еще до одного 1 января. Эти даты как будто притягивают тебя, и, пока тянешься к ним, – живешь.

– Может, вам не ходить, Николай Николаевич? Вы себя чувствуете неважно.

– Сегодня праздник, Анна Петровна, раз дожил – надо идти.

– И все же лучше поберечься.

– В молодости беречь себя надо. А сейчас зачем?

Видимо, это была фирменная шутка на лестничной площадке.

И снова что-то поменялось, Старик почти заплакал, ушел в другую комнату.

– Мы к себе пойдем, – сказали Степановы. Они тоже были при параде, тоже собирались на встречу со школьниками. Анна Петровна не знала, как разорваться между ними и Стариком.

– Я к вам загляну еще, с праздником!

Степановы ушли.

Она кинулась в комнату, Старик присел на кровать и держался за сердце. Не двигался и даже старался не дышать, чтобы справиться с болью.

– Плохо, Николай Николаевич, да? Подождите, я сейчас воды и «скорую».

Два тяжелых, медленных шага до коридора и – сразу пулей в большую комнату, к телефону. Набрала «03», а там – длинные гудки. И паузы между ними какие-то огромные. Кажется, что кто-то уже снял трубку и молчит, а потом раз – и еще гудок. Нельзя ждать. Метнулась в кухню, налила воды. Если бы Старик смотрел в этот момент в сторону дверного проема, он увидел бы, как она пронеслась там со скоростью ракеты, но именно в эту секунду он отвернулся и потянулся к портрету жены. Анна Петровна медленно, тяжело вошла в комнату, села рядом и, положив руку ему под затылок, напоила. Потом так же медленно, тяжело вышла и снова стремительно рванула к трубке, но там были уже короткие гудки. Набрала еще раз. Опять – бесконечные длинные.

– Аня!

Что это было? Послышалось? Никогда он не называл ее запросто, по имени.

– Аня! – простонал Старик.

– Николай Николаевич, – закричала она, – секунду, тут «скорая» не отвечает.

– Аня!

– Я иду! Сейчас, – крикнула Анна Петровна уже почти детским, девичьим голосом. В любой момент могли ответить, но Старик звал пронзительно, почти плакал. Уже ни о чем не думая и ничего не скрывая, она прибежала в комнату.

Но Старик вовсе не звал ее. Он отвернулся к окну и, прижимая к груди портрет жены, неистово причитал:

– Аня!

В дверь позвонили. Она открыла. Красивые, отглаженные, на пороге стояли несколько школьников и два курсанта из военного училища. Лиц почти не было видно за букетами.

– Доброе утро! С праздником! – заговорили они наперебой. – Мы от военкомата и гороно к Николаю Николаевичу.

Она сказала, что человеку плохо и оставила ждать в коридоре. Вернулась в комнату и застала Старика совсем прежним, теплым, просто немного усталым.

– Анна Петровна… Простите, замучил я вас.

– Все хорошо, Николай Николаевич. Как сердце?

– Кто там пришел, я не вижу.

– Пионеры.

– А… Ну я сейчас.

– С ума сошли? Умереть хотите?

Он нашарил в кармане платок, вытер нос и немного успокоился. Сказал:

– Мне получше.

– Я вас не пущу.

– Анна Петровна, сегодня 9 мая.

– Восьмое.

– Ну, оно – восьмое – как бы девятое. Сегодня же все мероприятия.

– Николай Николаевич, восьмое – это восьмое, а девятое – завтра. Мы вместе с вами на парад пойдем, сейчас надо лежать.

Старик обдумал предложение, встал и прошел пару шагов по комнате. Остановился.

– Не смогу, – сказал он.

Один из курсантов показался в дверном проеме.

– А может, ваша супруга тогда съездит с нами и все расскажет?

– Кто? – поднял на него глаза Старик. Его больше удивил сам вопрос, чем то, что в квартире стоял незнакомец.

– Супруга, извините, не знаю, как по имени-отчеству.

Николай Николаевич медленно повернулся. Только что чужой, выплывший из мрака прихожей молодой человек «поженил» их. Произнес то, что сам он никогда не решился бы сказать ни вслух, ни себе самому – как будто признался за него в любви. И если сейчас Анна Петровна скажет: «Да, схожу», это будет означать, что она дает согласие.

Старик ждал. Потом не выдержал и спросил:

– Может, действительно, вы за меня сходите?

Она подошла и обняла его.

– Конечно, схожу.

Глаза Старика засветились, как у мальчишки, услышавшего «Да».

– Только вы, – строго сказала Анна Петровна молодому человеку, – побудете здесь и, если что, вызовете «скорую».

– Обязательно, – сказал курсант.

– А как ваша фамилия?

– Курсант Антонов, вторая рота.

Она обняла Старика еще крепче, прижалась губами к его глазам.

– Анна Петровна… Анна Петровна…

– Все хорошо, Николай Николаевич, я вернусь, и мы поговорим.

– Я вам скажу тогда все…

– Конечно… Дождитесь меня…

Она собралась и вышла с пионерами. Курсант Антонов запер за ними дверь.

Счастливый, сияющий Старик вернулся в комнату. Сердце стучало очень сильно, но не болело. Несколько мгновений он улыбался и смотрел на улицу. Там было зелено и солнечно, а без очков даже красиво – просто пятна и пятна… Вдруг улыбка сошла с его лица, он взял портрет жены. Безо всяких очков каждая звездочка на погонах и каждый волос на голове стали видны отчетливо.

– Аня, – сказал Старик, – с праздником.

3

Анна Петровна не думала о том, куда ее повезут, перед кем выступать и что говорить. Она согласилась, потому что волновалась за Старика и потому что это был единственный способ оставить его дома. После, когда ехали в зашторенном микроавтобусе, она не разбирала дороги и волновалась: как он там, не причудится ли ему опять что-то, из какой роты курсант Антонов? Видно было, что парень он хороший, но знать такие вещи не помешает. Это, например, как когда мама уезжает на такси, и надо номер машины запомнить… Из второй роты. Курсант Антонов из второй роты… Автобус потряхивало, перед глазами все плыло, стриженые кочанчики пионеров болтались из стороны в сторону. Собственно говоря, они не были никакими пионерами, и галстуков у них не было – просто школьники в белых рубашках.

Потом на несколько секунд она заснула. Не закрывая глаз, не поникая головой. Даже приснилось что-то. И в этот момент автобус остановился. Курсант подал руку, помог спуститься. Анна Петровна вышла, отходя ото сна, привыкая после полумрака к солнцу. И только в этот момент поняла, что стоит во дворе своей школы.

Тут же из центрального входа выбежала целая свита детей с еще какими-то цветами, все в бантиках. Тараторя на ухо поздравления, они взяли ее под руки, повели в здание. Коридоры были тихими и совсем пустыми, как если тебя выгнали с урока и ты бродишь до перемены. Свита то и дело угодливо притормаживала, давая ей отдышаться. Шли медленно и долго.

Как только вошли в актовый зал, из динамиков грянул духовой оркестр. Тут же его заглушил шум откидывающихся деревянных сидений – дети встали.

Завуч Ирина Сергеевна повела Анну Петровну на сцену. Раньше часто приходилось сюда забираться: на всякие утренники и спектакли. Иногда даже хлопали. Но чтобы вот так: овация до выступления… Круто…

– Значит, ребята, – строго сказала завуч, – после никто не расходится, все организованно идут в театр. А сейчас женщина-ветеран расскажет про войну, про то, как она за нас воевала.

Дети сели. Еще раз громыхнули сиденья. Надо было срочно что-то придумать, а в голове засело «женщина-ветеран». Это напоминало «человек-паук», «кит-убийца» или «вокзал-микрорайон». Ее подвели к микрофону, стало совсем тихо, она слышала только стук каблуков: своих и Ирины Сергеевны.

– Расскажите нам, – повторила Ирина Сергеевна, – как вы за нас воевали!

Молчать было уже страшнее, чем говорить, она начала.

– Мы за вас… – и остановилась. Увидела в третьем ряду Воронину, простую Воронину из класса, и это сбило ее… – Мы за вас… – и тут уже разглядела всю «благодарную публику». Она была вообще не благодарная: кто-то смотрел в пол, кто-то – в сторону, кто-то даже – на нее, но совершенно пустыми глазами. А из-за штор пробивало жаркое солнце. Анна Петровна представила, что сейчас чувствуют ребята: душный зал, церберы за спиной, ни встать, ни выйти, солнце сводит с ума. И, вдобавок ко всему, на сцене не сверстник, читающий стихотворение, например, не приглашенный артист в красивом костюме, а маленькая, сгорбленная старуха. Так что, в принципе… она была с ними согласна. Потому что тоже смотрела, как завороженная, на эти лучи из-за штор и тоже ни о чем другом не думала.

– Мы за вас, – начала она, и после паузы это прозвучало совсем глупо. Получалось, не «мы за вас воевали», а просто – «Мы за вас». В том смысле, что – «не против». Черт, мало того, что старая и горбатая, еще и запинается, слова сказать не может. Ирина Сергеевна решила помочь и зааплодировала.

– Значит, ребята, сейчас нам женщина-ветеран расскажет про то, как это было. Про лихолетье.

– Про что? – не поняла Анна Петровна.

– Про лихолетье! – подобострастно шепнула завуч на ухо.

Была только секунда, чтобы взять себя в руки и избежать провала, но нормальному человеку сложно вот так сразу понять, что такое «лихолетье» да еще внятно про него рассказать.

– Расскажите нам, пожалуйста, про боевую молодость, про то, как вы совсем юной девушкой отправились воевать!

С чего она взяла, что воевать, а не танки ремонтировать? Ну да, когда столько наград на пиджаке (особенно если в них не разбираться), кажется, что ты каждый день только и делал, что Берлин брал.

Грянули аплодисменты. И она вспомнила, как когда-то давно (ей было лет, может, девять) сидели на даче, за большим деревянным столом, и бабушка чистила яблоки, а дедушка копался в огороде. Бабушка сказала: «Я только закончила школу в сорок втором. Пошла на фронт медсестрой».

Вот, точно, это и надо рассказывать, она это наизусть знает.

– Я закончила школу в сорок втором, – сказала Анна Петровна, – и пошла на фронт медсестрой. Мы были такими же молодыми ребятами, как вы. В нашем классе было двадцать шесть человек.

Раздался смех, зашумели. Видимо, в каком-то классе тоже было двадцать шесть человек, и это показалось очень смешным.

– Как двадцать шесть панфиловцев, – грозно сказала Ирина Сергеевна.

Тогда стояло совсем-совсем лето. Середина. Но еще до шестнадцатого июля, когда кажется, что – все, конец фильма, курс – на осень. Все вокруг было зеленое и голубое. Даже не то что голубое небо и зеленые деревья, а просто: зеленое и голубое. Дедушка присел рядом, стал слушать. Бабушка называла много фамилий, они улыбались, как будто не думали о том, что все эти люди погибли, а только что учились вместе и всячески проказничали. Получалось: не важно было, что человек умер, а просто важно, что жил.

– Васьянова помнишь?

Они стали обсуждать этого Васьянова. И то ли тогда уже весь мир расплывался на пятна без единой четкой линии, то ли сейчас – при попытке вспомнить. Весь мир: и листва, и лес, и лицо бабушки.

Она поняла, что часто думала о ней, плакала, но ни разу не вспомнила лицо. Чувствовала бабушкины запах и тепло, слышала шаги, а вот лица не было – только пятно среди других пятен.

Зал угомонился, Анна Петровна сказала:

– И ни один из них не вернулся с войны… Я потом в сорок пятом году пришла на вечер встречи выпускников, сидела одна с учителями. Смотрели альбом. Учителя плакали, а мне было перед ними стыдно… Но не за то, что я одна из класса осталась…

Она не забыла, что нужно говорить дальше. Просто бабушка в этом месте делала многозначительную паузу и вздыхала, а раз так – нужно остановиться и вздохнуть. Чтобы все точно.

– … Мне было стыдно, что не слушалась их и училась… хуже, чем могла.

Дети почему-то слушали, видимо, были выбиты из колеи простой человеческой речью. Пыль, жившая до этого только в тяжелых лучах, постепенно накрыла весь зал. Воздух стал вязким, каждое слово повисало в нем и жило долго.

– Когда ты молодой, то хочется играть… И развлекаться. Но надо учиться, ребята!

Учителя сидели на первых рядах. Им тоже нравилось.

– Представьте себе, – пристально посмотрела в зал Анна Петровна, – что из всего вашего класса останется в живых только одна какая-нибудь девочка. А остальные погибнут. Останутся молодыми навсегда. И эта девочка будет расти, взрослеть, даже состарится. И встретит будущее.

Последние слова были совсем уже «не по протоколу», но завуч сияла. Она не очень вслушивалась в смысл – общая интонация и патриотизм происходящего казались гораздо важнее.

Видимо, закружилась голова, потому что, как бы свет ни кружил пыль по залу, он не смог бы перевернуть воздух ногами вверх. Даже не сам зал с ребятами, а воздух: как будто все остались на своих местах, а он перевернулся. Значит, точно – голова. Лица стали превращаться в пятна, но не в те цветные, как на даче, а в блеклые и пыльные.

Анна Петровна обернулась. Ирина Сергеевна проникновенно слушала, подперев подбородок кулачком, и тоже расплывалась.

В этот момент Лика подумала, что когда-нибудь умрет. Пятна перед ее глазами на мгновение уступили место чистому воздуху, и в нем она отчетливо увидела бабушку. Бабушка молчала, потупив взгляд, как будто тоже чувствовала, что Лика умрет. Нужно было скорее говорить, и не всякую чушь про мертвых одноклассников, а что-нибудь хорошее, правильное, про учебу. Но Лика молчала. Она смотрела на бабушку и машинально крутила на левой руке колесико ее без спросу взятой «Ракеты».

– Обязательно надо учиться… Ребята… – сказала она. – Перед вами открыты все дороги… Все пути… Если будет война, вы же не сможете учиться. Главное в жизни – учиться и быть… вежливыми.

Точка была поставлена отличная, Ирина Сергеевна захлопала, зал подхватил.

Глава третья

1

Никого не было в этот день быстрее Лики. Не разгримировавшись, старушкой, она пробежала через пустыри, потом – вдоль стадиона, а потом – вдоль нового гастронома к остановке. Трамвая не было видно вплоть до горизонта. Он мог прийти через минуту, а мог – через пятнадцать.

Она побежала дальше, и в этот момент испортилась погода. Словно не было никакого солнца, а пыль не переворачивала воздух вверх ногами. Тучи летели по пятам, обгоняя ее и накрывая город тенью.

Лика остановилась около дома Старика и подумала, что должна обязательно зайти к нему сейчас. Но через мгновение уже бежала дальше.

Было около двух часов дня, зрители еще не толпились у входа, почувствовать премьеру можно было только по ярким, в полтеатра, афишам. Не притормозив ни на секунду, собрав все гудки трамваев и машин, она забежала в театр через «служебный» и помчалась вверх по лестницам. Подальше от сцены, от звуков настраивающегося оркестра, выше, еще выше. Оттолкнулась, взлетела и приземлилась уже в центре гримерки.

Сначала обернулся военный, потом Елена. Лицо у нее было белое и глаза – белые, как у человека, который понял, для какой жизни рожден и смирился с этим. Они не понимали, что за старушка стоит перед ними, почему так тяжело дышит.

– Елена Валентиновна, – сказала Лика, – извините меня, пожалуйста.

2

В полседьмого перед главным входом народа было пруд пруди: мужчины в костюмах, женщины с прическами, дети в костюмах и с прическами. Кто-то на маленькой площадке перед театром неуклюже парковал автомобиль, кто-то приехал на трамвае, люди ждали друг друга. Стояла духота, дождь мог начаться в любую минуту и не начинался уже несколько часов.

Анна Николаевна по традиции собрала всех актеров на сцене, чтобы пожелать удачи.

– Друзья мои, – сказала она, – жизнь спектакля меряется годами. А премьера – это первый шаг. Так давайте сделаем его уверенно, с любовью к музыке и нашим зрителям.

Артисты зааплодировали. Они знали ее слова наизусть, но все равно было приятно.

– А где наша Графиня? – спросила Анна Николаевна. – Я не вижу Леночку.

Никто не знал, где она.

Анна Николаевна поднялась на второй этаж и постучалась в гримерку. Один раз, другой – никто не отозвался. Потом вдруг Елена ответила:

– Я здесь. Все в порядке.

Показалось, что совсем не в порядке: дверь заперта, голос странный, и вообще – почему-то полная тишина внутри.

– Леночка, как вы?.. Зрители уже в зале.

Опять несколько секунд было тихо, а потом Елена снова ответила громко и отчетливо:

– Я знаю. Я буду точно на свою мизансцену.

3

В семь часов ноль-ноль минут зрительный зал напоминал цветочный базар. Ароматы смешались, было душно, и все зааплодировали, чтобы спектакль начался.

Школьники сами по себе, без шиканья учителей прекратили болтать. Потому что свет погас, занавес открылся и потому что зазвучала музыка: настоящая, не из динамиков. Все вместе это оказалось так здорово, что, пооткрывав рты, дети уставились на сцену.

Анна Николаевна по старой привычке уселась на откидное сиденье последнего ряда. Декорация была в новаторском стиле: накрененные стены из гигантских игральных карт. Ей это не очень нравилось: куда приятней перенестись в настоящее девятнадцатое столетие, с колоннами и прочими штуками. Но… она всегда считала, что режиссерам виднее, какие сейчас современные тенденции.

По сцене ходили офицеры с эполетами и дамы с веерами. В полумраке они сталкивались друг с другом, а после в ужасе шли прочь – в другую часть сцены, сталкиваться с другими, такими же. Это тоже была задумка режиссера и тоже – не очень нравилась Анне Николаевне, но она всегда придерживалась мнения, что Чайковского не испортишь. Герман, певец Сережа Громов, пел уверенно. В отличие от своего героя, он был натурой не страстной, а вокалистом – крепким, в общем – спектакль шел хорошо.

И все же сердце у директора театра было не на месте. И она, и труппа делали вид, что все хорошо, а ничего не было хорошо!

Когда две недели назад девочка пропала, стали думать, как теперь быть, как делать из Лены Графиню. Эксперименты молодых гримерш ни к чему не привели, а московский режиссер-новатор предложил свое московское новаторское решение. Попробовали.

На следующую репетицию Елена вышла, закрыв лицо японской маской старухи, а, когда приходила пора петь, убирала ее в сторону. Смотрелось глупо. Сделали перерыв, проковыряли рот побольше, попробовали петь в дырку.

– А как зритель поймет, почему вдруг маска? – спросила Анна Николаевна у режиссера.

– Это нормальный современный ход, – ответил он, но тоже без особого энтузиазма, чувствуя, что ерунда какая-то получается, – в этом есть эротизм. И потом: Герман же сумасшедший. Ему все это как бы кажется.

– Но он же потом с ума сошел, к концу произведения?

– Анна Николаевна, я что мог – предложил! У нас форс-мажор!

Леночка нервничала, почти плакала. Тем не менее лучше ничего не придумали. Заменили только японскую маску на венецианскую: все ближе к нашей реальности.

За спиной у Анны Николаевны еле слышно зазвенели колечки, зашуршал бархат. Это Андрей, военный, Ленин молодой человек, вошел и замер у самого входа. Оставалось несколько тактов до появления Графини, Анна Николаевна не выдержала и закрыла глаза.

Елена вступила чисто и красиво, как даже на репетициях не получалось. Зрители захлопали. Значит, дело не в гриме! Чуть лучше, чуть хуже или вовсе маска – Чайковского не испортишь. Молодец, Леночка! Сколько же пришлось ей пережить, а ничего: собралась, настроилась и показала профессиональный уровень!

Анна Николаевна вытерла платком слезы, нахлынувшие еще в глубине сомкнутых век, и первое, что увидела перед собой, – восхищенное лицо Андрея. Тогда она тоже повернулась к сцене, но Лены с маской там не оказалось. Под сводом гигантских карт стояла и пела настоящая восьмидесятилетняя старуха, которую Анна Николаевна однажды уже встречала: за день до смерти Валерия Ивановича, в гримерке. Но Валерий Иванович умер, и никто, кроме него, не смог бы «повторить» это лицо. Тем более после того, как грим пропал.

4

Бывает такая погода, когда спать хочется всем. И метеозависимым старикам, и неметеозависимым старикам, и вообще – не старикам, а взрослым, детям и даже молодежи. Непонятно откуда сонный воздух приходит в город, транспорт ходит медленнее, люди начинают зевать. Пока бегают по делам, им еще кажется, что день – обычный, но стоит только сесть – сразу клюют носом.

И тут – бей себя по щекам, подставляй шею под кран – ничего не поможет. Сонный день цепко вцепляется в город по обе стороны реки, и ничто его не прогонит, пока сам он не закончится.

Первыми заснули метеозависимые старики Степановы. Они еще утром, вернувшись в свою квартиру, решили немного отдохнуть и аккуратно, чтобы не помять парадных костюмов, прилегли на диван. Степановы боялись умереть во сне и по отдельности и даже не знали – чего больше. Поэтому обычно, специально не сговариваясь, старались спать по очереди. Но сейчас их сморило вдвоем, унесло далеко, и супруги лежали неподвижно, похрапывая в унисон, не помня в глубине черного сна ни о каких страхах, кроме страха помять костюмы.

В середине дня они проснулись, Александр Петрович обнял Нину Григорьевну:

– Все хорошо, Ниночка, дожили до 9 мая.

Она тихо плакала, глядя на «стенку»:

– Мы тогда могли взять четырехсекционную… неполированную… А я хотела полированную, но они были только трехсекционные… Я потом всю жизнь жалела.

Александр Петрович обнял ее еще крепче, и они снова заснули.

Курсант Антонов из второй роты долго ходил взад-вперед по прихожей, а потом Старик дал ему посмотреть фронтовой альбом. Антонов, как ребенок, открыл рот, залистал картонные страницы и утонул в фотографиях. Он не мог поверить в то, что бравый военный на снимках и Николай Николаевич – это один человек. Раньше ему казалось, что дети и старики – что-то вроде отдельных видов животных или явлений природы, существующие в своем неизменном виде, в специально отведенных для них местах. Как есть косули, облака и камни. Камень никогда не станет облаком, косуля не станет камнем. И посередине всего этого есть он, Алеша Антонов, собственно, человек.

А теперь получалось, что раньше Старик тоже был «собственно человеком», а сейчас стал тенью, дальше облаков, мертвее камней. Что тогда сделается с ним, с Алешей, когда его лик изменится и никто не узнает в новом старике теперешнего, настоящего Антонова? Никто, даже он сам? Кого нужно призвать в свидетели, чтобы его запомнили сейчас хотя бы немного похожим на себя? Кто и за что будет любить его в старости?

Антонов заснул, заложив пальчик между зимой сорок третьего и весной сорок четвертого, потому что в сорок третьем, в феврале, бомбой убило фотографа вместе с аппаратом и целый год потом героические события в полку никто не фиксировал, пока не выменяли ФЭД на мешок трофейного мыла.

На сцене оперного театра в это время заснул Герман и все офицеры, которые играли в карты. Конечно же, понарошку – по замыслу московского новаторского режиссера. Видимо, вследствие этого же замысла заснули многие школьники в зале. Педагоги не стали их будить, потому что хоть спать в театре, конечно, неприлично, но будить тех, кто заснул – больше шуму получится. Наступила полная и редкая гармония: кто хотел – смотрел спектакль, а кто хотел – наслаждался музыкой во сне. Паша примкнул к последним и тихо посапывал на шершавом бархатном кресле.

Ведь всегда так бывает, что кто-то хочет спать, а кто-то – работать, вечно люди друг другом недовольны. И как здорово, когда спать в городе хочется всем.

5

Николай Николаевич сначала сидел на стуле, потом в кресле, потом «дышал воздухом» на балконе и долго ворочался в кровати. Но редкая, строгая человеческая трезвость не давала ему уснуть.

Он встал в коридоре перед зеркалом и, хотя почти ничего уже не видел, аккуратно поправил рубашку, галстук и ордена. Еще в отражении разглядел, что курсант спит, развернулся и беззвучно обошел его. Встал на стул, достал со шкафа завернутую в тряпку шкатулку. Вернулся в свою комнату, положил на стол. Тряпка была невзрачная и пыльная, но черная шкатулка – совершенно чистая, так что невозможно было определить, сколько лет она пролежала на шкафу, под старой и новой пылью.

Открыл крышку. Тронул металл. Взял пистолет в руки. Это был редкой красоты наградной ТТ, ладный, тяжелый, благородной вороненой стали. Долгие годы он хранился в хорошей смазке, так что – пришлось разобрать, вытереть, проверить. Патроны хранились отдельно. Как опытный и ответственный военный, Николай Николаевич знал, что в мирное время их нельзя держать вместе.

Он вышел из дома спокойной, уверенной походкой молодого человека. Если бы кто-то смотрел на него со спины, то ни за что не сказал бы, что это идет девяностолетний старик. Но улицы вымерли, люди спали там, где их застал сонный день, а те, что изредка встречались, плелись сомнамбулами, не обращая ни на кого внимания.

Подошел трамвай. Старик вскочил на подножку. Салон был пуст, он не стал садиться, а только взялся за поручень и уставился в окно. Сначала поплыли кирпичи обувной фабрики, потом темные-темные листья сквера, а потом появилась река, которой он не видел уже много лет и которая совсем обмелела, как будто ее не было вовсе.

6

Вторым не спавшим человеком, конечно же, была Лика. Каждую секунду она помнила о Старике и каждую секунду хотела убежать из театра. Сначала клялась: доделать грим – и рвануть. Потом спектакль начался, как магнитом потянуло к кулисам, и музыка, волшебная для зрителей, ей показалась страшной. Захотелось убить Пушкина с Чайковским за то, что все так медленно, что Графиня поет не сначала.

Потом Елена начала петь, и уже невозможно было уйти. Лика много раз слышала на репетициях ее сильный и красивый голос, но сейчас в нем появилась какая-то тайна, которой не было раньше, без которой ни сила, ни красота не имеют смысла.

Ну и понятно, что Лика не просто стояла, открыв рот – прежде всего, она следила за гримом. Пока Елена пела, стоя на месте, все было еще ничего, но когда стала ходить и жестикулировать, вот тут сердце забилось и упало куда-то сразу, минуя пятки, ниже пола.

Тем не менее время шло, ничего плохого не случалось, дедушкина школа давала себя знать. И тогда, отступая шаг за шагом от кулис, отрываясь от музыки, как от властного притяжения большой планеты, Лика вышла в коридор, спустилась на первый этаж и пулей вылетела на улицу. Тут же угодила под притяжение другого гигантского тела – трамвай проехал перед самым носом, истерически зазвенел, перепугавшись больше ее самой. В салоне было пусто, ну, может быть, сидел один пассажир. Она не успела его разглядеть – вскрикнула от неожиданности и даже немного разозлилась.

Вечно эти трамваи носятся как угорелые, скатываются с горки после «обувной» и скорость не сбавляют. Но думала она об этом недолго – только ту секунду, пока трамвай проносился мимо щеки. Потом рванула дальше, заставляя ноги бежать быстрее, рассерженная, что ее заставили притормозить.