Текст книги "Молодость (сборник)"

Несколько капель упали на голову: одна-две около Старого моста и две-три у 21-й школы. Дождь все-таки потихоньку собирался. Она подумала о том, что, слава богу, на ней нет грима, и о том, что за все время, пока была бабушкой, ни разу не было дождя. На Челюскинцев перед парикмахерской нырнула во дворы, выставила голову вперед и пронеслась через уже мокрые листья вверх, к зеленому холму, к лестнице, ведущей на улицу, где жил Старик.

Лика так за него волновалась, что даже не подумала, как все объяснит: кто она такая, куда подевалась Анна Петровна. Ну и что? Пока человек жив, с ним можно поговорить и все объяснить. А если он умер, если горло не способно издать звука, никакого разговора не получится. Одни нервы.

Она влетела в подъезд, поднялась по лестнице и вдруг увидела, что дверь в квартиру приоткрыта. Тихонько вошла, притаилась. Из комнаты доносился гневный голос Олега, внука Старика:

– Кто вас здесь оставил?!!

– Его жена, – робко отвечал курсант.

Лика сделала еще шаг к двери.

– Какая жена?! Что вы несете?

– Вот эта, с фотографий, – Антонов нерешительно указал на черно-белые военные снимки.

– Это он вам про нее рассказал?

– Так она сама тут была, а потом в школу поехала.

– Она?! – Олег чуть ли не в лицо ткнул курсанту фотографию молодой Ани в военной форме.

– Ну да, а какая еще? – ничего не понимая, ответил курсант.

7

Легко бежать быстро, когда знаешь – куда. Лика рванула с места, надеясь, что идея придет по дороге: может быть, на лестнице, может быть, во дворах или на улице. Но она пришла в трамвае. Водитель вообще еле притормозил, открыл двери и сразу закрыл: никого не было в салоне и никого на остановке. Лика успела нырнуть внутрь, сама не понимая зачем. Просто они как-то одновременно сошлись с трамваем в одной точке: она, вылетев из дворов, а он – скатившись с горки. Получилось по привычке, что ли: раз есть трамвай, надо в него прыгнуть.

Медленно поплыла мимо красная стена, потом начался сквер, и ветер всколыхнул черные кроны на деревьях. Лика включила телефон, набрала номер.

Антошка сидел дома один. Мама ушла на работу, папа к дедушке, а Паша – «в оперу». Было сказано ничего не трогать, но смотреть никуда не запрещалось. Поэтому он, ничего не нарушая, просто встал в прихожей у телефонного аппарата и с любопытством смотрел, как тот трясется, как дребезжит на диске разболтанная скобочка возле цифры «ноль».

Лика ждала долго, трамвай уже почти переехал через реку. Она набрала другой номер.

Паша сидел в опере, и, слава богу, что с краю ряда. Телефон зазвонил в кармане, физичка Эмма Львовна посмотрела на Пашу, следуя ее же выражениям, «как Ленин на буржуазию», и, испугавшись, он выбежал в фойе, не успев даже посмотреть, кто звонит.

– Алло! – прошептал он.

Лика тоже зачем-то прикрыла трубку рукой, хотя никого вокруг не было:

– Паша, здравствуй, это Анна Петровна. Ты не подскажешь, в каком поселке у дедушки дача?.. Спасибо большое.

Он уже почти закрыл свою «раскладушку», как вдруг увидел имя вызывавшего абонента. Вернулся в зал, сел на место. Его затрясло, потому что чудес не бывает, потому что две недели назад Лика пропала, а виноват во всем он. Неизвестно, жива ли она вообще. Была бы жива – давно нашли бы. Он не понимал, почему у Анны Петровны ее телефон, как они могут быть связаны. Артисты пели, музыка играла громко, и Паша, вглядываясь в лицо Елены, узнавал в нем совсем другие черты.

8

Она не знала расписания, поэтому решила рвануть прямиком на платформу. Получилось так же, как с трамваем: успела. Поезд тронулся.

Несколько дачников с тележками сидели молча и не двигаясь, так что, можно считать, никого в вагоне не было.

Сначала шли остановки на «километрах», а потом – нормальные названия станций. Каждое новое – короче и мрачнее прежнего, вообще – погода портилась.

Если говорить честно, то Лика устала и даже немного была довольна тем, что поезд едет медленно – значит, она успеет отдохнуть перед тем, как бежать снова. Но потом стало стыдно так думать, она вышла в тамбур и начала разминать носочки, пружинить на них, готовиться к новому бегу. Дело в том, что эта электричка не останавливалась у нужного поселка, поэтому «за одну станцию до» Лика спрыгнула на платформу и побежала вглубь леса.

Чтобы не споткнуться, она смотрела под ноги. Последний, и без того тусклый, свет на глазах уходил с мохнатых стволов вглубь прошлогодних листьев, а с листьев – вглубь мокрой хвои. Тропинка привела в никуда, но справа уже слышался шум залива, и Лика, перепрыгивая сломанные деревья, поспешила к нему.

Бежать по берегу было легче, кеды почти не тонули в песке. И вообще она подумала, что, несмотря на все минусы, сегодня только восьмое мая, а значит – до первого июня далеко-далеко. Долгая, бесконечная летняя жизнь начнется не скоро, обратный отсчет не начат, и до его начала будет еще много-много дней, когда никуда не нужно торопиться.

Несколько раз она закрывала глаза и бежала в темноте, потому что берег был прямой, споткнуться – не обо что, а волны ее не касались. Потом за поворотом появились огни поселка, вернее, один огонь, в одном окне. Входа со стороны залива не было, и, обежав дом вокруг, Лика влетела в комнату.

После темного побережья резкий свет лампы слегка ослепил ее. Неразличимый среди других предметов, Старик стоял спиной и не двигался. Услышав, что кто-то вошел, он медленно опустил тяжелый ТТ на тумбочку, за проигрыватель, и начал перебирать пластинки. Вглядываясь в их «пятачки», он как будто выбирал, что поставить, но видеть, конечно, ничего не мог. Очки лежали на столе в центре комнаты, а без них мир представлял собой для Старика размытое поле с одуванчиками.

– Аня, – то ли спросил, то ли позвал он.

Лика не ответила. Она тяжело дышала после бега, говорить было трудно. А Старик не поворачивался. Может быть, не хотел разочаровываться, а может, просто не был уверен, что и вправду кто-то вошел. Но продолжал тасовать, как карты, случайно подвернувшиеся «Риголетто» и «Бременских музыкантов».

– Николай Николаевич, зачем вы уехали? Мы за вас так перепугались.

Он отозвался моментально, потому что успел обдумать ответ на случай, если ему не показалось.

– Я всегда вашу походку узнаю.

Лика посмотрела на свои кеды. За время общения со Стариком на ней впервые не было бабушкиных туфель. Она заговорила уставшим голосом, не пытаясь кого-то изображать.

– Я вам мешаю, Николай Николаевич? Вы хотели побыть один?

– В нашем возрасте этому уже невозможно помешать, – ответил Старик и опустил пластинки на тумбочку. Лика подошла совсем близко. Они обнялись. Вдруг Николай Николаевич стал двигаться в танце: медленно, почти на месте, точно попадая в ритм. Лика поддалась, и какое-то время они танцевали.

– Вам нравится эта музыка? – спросил Старик.

– Какая музыка?

Он продолжал движение в полной тишине. Лика обняла его крепче и стала целовать в морщины, как когда-то дедушку. От усталости она уже не думала о конспирации, потому что вообще происходило что-то странное, и если Старик все это время не видел, что перед ним девочка, значит – был уже совсем далеко, и то, что в обычной жизни могло иметь значение, сейчас пропало навсегда. Они оказались у окна, где стоял проигрыватель.

– Аня, – Николай Николаевич взял ее лицо в свои огромные ладони, – вот я тебя и нашел.

Пальцы были не шершавые, как у дедушки, а наоборот, очень гладкие и теплые. Лика и раньше часто их касалась, но никогда не чувствовала глазами. Старик уже почти ничего не видел, ее лицо было для него как пятно света, и он наклонился, чтобы стало светлее.

– Мы так волновались, – сказала Лика.

– Я понимаю… Еще бы тут не волноваться. Но теперь-то все позади.

– Дело даже не во мне. Но вот дети – вообще с ума сходили.

– Это они могут… Орали?

– Нет, но волновались.

Она не понимала, почему Олег или его жена должны орать? На кого? Вообще, казалось, что они говорят о разном.

– Орали, – пробормотал Старик, – еще бы, тут и взрослый с ума сойдет… Ты целуешь меня?

Лика оторвалась от его губ, а потом, чтобы не было так стыдно, поцеловала еще раз и сказала:

– Да.

Старик крепко зажмурился, тоже поцеловал ее. Сначала – в губы, потом – в волосы.

– Шелковые, – сказал он, – всегда были шелковые… Ты, Аня, не волнуйся… Дети поорали – и перестали, обычное дело… А сына я забрал… Детей много было, все орали… Живой, слава богу, ты не волнуйся.

Он говорил явно о другом и явно не ей. Стало страшно.

– Я ненадолго, – слегка отстранилась Лика.

– Ты всегда ненадолго, – сказал Старик, – но побудь еще чуть-чуть…

Тогда она обняла его снова и стала гладить лицо, целовать в щеки. Старик поцеловал ее в губы и расстегнул рубашку. Распустил волосы. Лика закрыла глаза.

– Побудь еще чуть-чуть, – сказал он. От рук, опустившихся на грудь, стало холодно.

– Я…

– Знаю, – не дал договорить он, – ты думаешь, я совсем псих и ничего не вижу?.. Мертвые не воскресают… Но – в последний раз… Ты же так редко приходишь.

– Я не уйду, не уйду.

За окном было уже совсем темно, и они зажмурились, чтобы стало еще темнее.

Он открыл глаза первым. Тихий полуденный свет пробивал облака, хвою, занавески, терялся где-то по дороге и падал в комнату тем, что от него оставалось, каким-то уже совсем белесым туманом. Аня, молодая и красивая, смотрела без укора, но с грустью, как будто прощаясь и говоря, что что-то последнее и нестрашное между ними может произойти только сейчас. Но ответить на это было ничего нельзя. Он обнял ее и приник к губам, она ответила, а потом долго гуляли в хвойном лесу у дачи и целовались под гул военного товарняка.

Вернувшись в дом, они разделись спокойно и бесстрастно, как будто это было нужно не для любви, а для прощания. Он взял ее голову в ладони, поцеловал, крепко прижимаясь, чтобы быть близко и не видеть глаз. Но глаза все равно были видны, тогда он закрыл свои, а когда открыл вновь, увидел вместо Ани только пятно света.

Сначала поцелуи Старика были горячими, потом влажными, и по слезам, которые он оставлял на ее теле, Лика поняла, что одежды на ней почти не осталось. Было бы, наверное, очень стыдно, если бы она не понимала, что Николай Николаевич почти ничего не видит. Он смотрел пустыми глазами, свет, бивший непонятно откуда, попадал ему прямо на лицо.

День все никак не заканчивался. Они лежали на убранной, застеленной «на зиму» кровати без простынь и наволочек, потому что была уже осень и на даче никто не жил. Аня, мокрая от его слез, откинулась глубоко к стене, а он внимательно разглядывал ее, понимая, что нужно запомнить лицо, но не зная – как, как вообще запоминают лица. Тогда зажмурился, и, видимо, все же ему удалось это сделать, даже более того: запомнить на всю жизнь только это лицо, только эти руки и запах только этого дня.

И вот, возмужавший, небритый, пропахший всеми военными запахами от табака до мяса, он стоял на пепелище разбомбленного день назад госпиталя. Это был конец войны, и это был тыловой госпиталь, и ехал он сюда пять дней, чтобы увидеть в первый раз сына. И в первый раз за три года – жену. И в первый раз – сына и жену вместе. Заметив его, слезающего с машины, уцелевшие после бомбежки дети заорали как резаные. Они хранили ужас последней ночи где-то очень глубоко и боялись выпустить его наружу, потому что выпущенный на волю ужас сам по себе никуда не улетает, а остается рядом – смотреть на тебя. Но сейчас, при виде взрослого мужчины, настоящего вояки с орденами, они почувствовали, что – пора, и заревели что есть мочи, чувствуя силу, которая их защитит. Он сразу понял это и пошел навстречу, не пряча глаз. Ветер дул в его сторону, черный дым летел в глаза, и на всю жизнь с тех пор он стал плохо видеть.

И тогда он представил, что сейчас из-за остова корпуса с надписью «пять» выбежит Аня и обнимет его. Ведь пока идешь, может произойти что угодно. Да, была бомбежка, да, все погибли, но эти-то ребятишки выжили. Значит, может быть, и ей повезло?

И он так сильно хотел этого, что Аня, в чистой, отглаженной форме (совсем как на фотографии, которую ему посылала) выбежала из-за пятого корпуса и поцеловала в губы. Стало темно, он остановился. Поцелуй был теплый, все было хорошо, единственное: дети орали и жались к его ногам. И Ани не было.

Он закрутил головой, но тут же перестал, потому что дети могли подумать, что он хочет стряхнуть их с себя. И все они были чужие и взрослые. Не было среди них, сколько ни вглядывайся, ни одного двухлетнего мальчика.

Он отдал им еду и сбежал, куда глядели глаза: вверх по лестнице бывшего пятого корпуса, на верхний этаж, в черную комнату с широким окном.

Отсюда был виден внутренний двор с еще догорающими конструкциями, мертвыми людьми, железными кроватями и одним единственным деревом. Ани не было. Вернее, она была когда-то давно, и даже еще совсем недавно, но теперь ее уже не было. Потому что прощание – это очень просто, не бывает двух прощаний. И для них оно состоялось тогда, в сорок первом году, осенью, на даче, и наивно было полагать, что можно вот так проехать пять дней на поезде куда-то на восток и отменить свое прощание, сдать обратно в кассу, как билет на поезд.

– Аня, – сказал он не себе и не ей, расстегнул кобуру, достал пистолет. Дети заорали снова, стали звать его, кто-то побежал вверх по лестнице. Он передернул затвор и приставил холодный ствол к горлу.

– Товарищ военный! – закричал кто-то снизу.

Он спустил курок, и сначала показалось, что произошла осечка. Нажал еще раз. Опять метал звонко лязгнул, тогда он понял, что просто забыл вставить обойму в рукоятку. Как опытный и ответственный человек, тем более находясь в тылу, он всегда хранил патроны отдельно. Зарядил оружие и снова приставил ствол к горлу.

– Товарищ военный! – раздалось за спиной. Он обернулся. Девочка лет тринадцати, тяжело дыша, стояла на пороге, а на шее у нее висел закутанный в одеяло мальчик, совсем маленький, от силы лет трех.

– Вы что! – заорала она и прямо с ребенком повисла на его руке. Выстрел прогремел в разрушенном корпусе.

– Аня, – повторил Старик и понял, что не помнит ее лица. Свет перед глазами имел форму человеческой головы, но почему-то не получалось «надеть» на этот свет те черты, которые он помнил столько лет. Может быть, днем и удалось бы, но ночь опустилась на поселок, не стало видно ничего даже в ближней части комнаты.

И все же было тепло от того, что сама Аня, пусть даже невидимая, лежала рядом: нежная, тихая, молчаливая, не столько смущенная, сколько удивленная своей наготой.

– Так и с ума сойти недолго, – сказал Старик, медленно высвободил руку и потянулся за проигрыватель. Лика открыла глаза и увидела, как свет, бивший все время непонятно откуда, блеснул на черном металле пистолета. Старик поднес ствол к горлу. Она кинулась вперед, повисла на руке и успела всей тяжестью тела припасть к выстрелу. Металл оказался холодным-прехолодным, кожу даже больно обожгло.

Николай Николаевич очнулся. Свет таял на глазах, оставляя ему еще на несколько секунд синий дымок, летящий от ствола к окну. А потом остались только настоящая темнота и запах пороха.

9

Последняя электричка, как назло, оказалась «неправильной», она не останавливалась у дедушкиного поселка. Паша спрыгнул на предыдущей платформе и рванул в сторону леса. Он не подумал, что будет темно, поначалу даже испугался. Но останавливаться было еще страшнее.

Вдруг от залива наперерез ему метнулась тень, даже не тень, а тяжелое черное тело. Из тысячи других звуков он узнал бы звук этих шагов.

– Лика, – крикнул Паша и почти догнал силуэт, – прости, пожалуйста!!! Ну подожди!!!

Тело летело, как ракета, пару раз он почти схватил его, но промахнулся и загреб лишь воздух.

– Ты мне очень нравишься! Я так за тебя испугался! Я за тебя… – задыхался он.

Наконец, он догнал ее, схватил в охапку и стал целовать, не замечая, что целует волосатые эльфийские ушки и вздернутый гномичий носик. Незнакомый до сих пор запах пороха отрезвил его.

Паша остановился, Эльфогном отстранился и стал исчезать. Сквозь уши стало видно деревья, он прижал к груди коробку, перевязанную пестрой лентой, и, уже неотделимый от темноты, прошептал с укором:

– Что вам всем от меня надо? Я еще маленькая.

Ноябрь 2007 – ноябрь 2009

Избранные рассказы

Месть мяса

Не оставляй на слезы.

Западноукраинская поговорка на случай, если ребенок не хочет есть что-либо до конца

Пранас оказался на лугу одновременно с солнцем. Пока в полной темноте шли от хутора, ветер уже доносил из-за леса запах первых лучей, роса становилась теплее с каждым шагом, и солнце встретило Пранаса как раз в начале луга. Звон колокольчиков разбудил цветы, трава распрямилась, воздух стал золотым и звонким. Но все это было здесь, внизу, а над самой головой, в еще не ушедшем ночном небе, горела последним туманным светом незнакомая планета. Так повторялось каждый день: другие планеты и звезды гасли, а эта ненадолго оставалась. Отец шел рядом, сначала в сумерках, прижимаясь к Пранасу и согревая своим теплом, а потом, наоборот, специально отставая, перепоручая эту заботу солнечным лучам. Август в Литве не жаркий, и даже если начинает припекать, это скорее кажется, чем на самом деле.

– Отец, я давно хотел спросить кое о чем. Можно?

– Конечно. Я и сам собирался с тобой поговорить.

– Что это за планета, которая не исчезает даже утром?

– Ах, вот ты о чем, – отец словно обрадовался, – это Наша планета. Вот только видят ее не все.

– Как это?

– Ну, вот, например, мальчик – пастушок Игнас: для него сейчас на небе только облака. А вон – грузовик поехал, и в нем шофер. Так он тоже, представь себе, не видит Нашу планету.

– Странно, – сказал Пранас, – почему же тогда мы ее видим?

– Все очень просто. Потому что там сейчас те, кого мы очень любим, все Наши: бабушка, дедушка, твой брат Мечисловас.

– Мечисловас? Но ведь он только вчера утром уехал в город?

– Ты поймешь, – ласково сказал отец, – не все сразу. Скоро мы все там окажемся и славно заживем, а пока – набирайся сил. Пора завтракать.

Пранас с наслаждением опустил голову в травы. Немного клевера и ромашек, сдобренных молодым мятликом и политых росой: все было, как он любил. Отец отошел в сторону и тоже наклонился, выбрал себе стебли пожестче. Они ели медленно и тщательно пережевывая, чтобы ни одна травинка не пропала даром.

Спустя около получаса, как обычно, с соседнего хутора пастух привел свое стадо. Сердце Пранаса чуть не взорвалось от радости, когда он увидел Жалмарге.

– Здравствуй, – сказал он, – а я вот тут ем, – и сразу покраснел, потому что не в этом было дело.

Но Жалмарге была умная и добрая. Она словно не заметила его глупости.

– Здравствуй, ты каждый день тут ешь, это не новость. А можешь рассказать что-нибудь интересное?

И он рассказал про планету. Оказывается, это – Наша планета, все Наши уже давно там, ну и, понятно, мы тоже скоро будем.

– Интересно – как? – спросила Жалмарге. – Коровы не летают.

– Ну не знаю, этого мне отец еще не рассказывал.

Пастушок Игнас спал неподалеку, и Пранас старался лишний раз не поднимать голову, не звенеть колокольчиком. Хорошее было утро. Вот только стало немного обидно, что Мечисловас уехал в город и не попрощался.

* * *

Отец рассказал все ночью. Он тихонько толкнул спящего сына в бок, и не рогами, шутливо, как обычно (Пранас в таких случаях визжал от смеха), а губами и носом. От этого теплого толчка, почти поцелуя, Пранас проснулся и нехотя стал подниматься, потому что подумал, что пора на луг.

– Нет, нет, сынок, – сказал отец, – еще не утро. Я расскажу тебе самое главное – как мы доберемся на Нашу планету.

Ночь стояла тихая, каждый звук во дворе был слышен отчетливо: вот речка побежала быстрее, вот пес повернулся во сне, а вот лис застыл у дальнего стога и зашуршал сеном, услышав громыхнувшую цепь. Все эти звуки вместе назывались тишиной, и, если не задумываться, их словно бы не было.

Пранас слушал отца, широко распахнув глаза, и улыбался. Так было хорошо и сонно, что, собственно, и неважно, о чем шла речь. Постепенно просыпаясь, он становился серьезнее.

– Вот так, сынок, – сказал отец, – ты понял?

– Да, – ответил Пранас, – но не очень. Как-то все запутанно. Ты объясни понятно: что такое бифштекс, при чем тут я и зачем нужно ради этого всего просыпаться среди ночи? Может быть, утром, на лугу? Я так люблю слушать твои истории во время завтрака.

Отец хотел сказать что-то еще, но потом просто улыбнулся и еще раз ткнулся в бок мокрым носом. Пранас положил голову на копыта и сладко засопел. Стало только немного обидно, что утро наступит скоро.

* * *

Он все понял в ту секунду, когда проснулся. А пока шли на луг, обдумал еще несколько раз. Отец шагал рядом и грел его.

– Как же так, папа, – спросил Пранас, – меня съедят?

– Да, – ответил отец, – съедят.

Потом какое-то время Пранас молчал и жевал безвкусный клевер.

– Я не хочу, – сказал он, – я сбегу.

– Куда? – спросил отец.

– В лес, например.

– В лесу ты умрешь от голода и холода, но еще быстрее тебя съедят волки.

– Хорошо, тогда в город.

– Там тебя поймают в первый же день и сразу отправят на бойню.

– Получается, нам некуда сбегать?

– Да, сынок. Кроме Нашей планеты! Там живут души всех съеденных коров.

– Всех-всех-всех?

– Конечно! Души летают над лугами, а луга – сочные, зеленые, их много, там вообще – одни луга.

Пранас продолжал жевать, и уже не потому, что хотелось есть (есть уже точно не хотелось), а чтобы не привлекать внимания Игнаса.

– Мечисловас знал обо всем, когда уезжал в город?

– Конечно, сынок, я рассказал ему.

Значит, он знал и не попрощался!.. Грустно так улыбнулся, ткнулся в бок губами и пошел вместе с остальными бычками в грузовик.

– Я же еще очень молодой, – сказал Пранас, но отец не ответил, потому что все уже было сказано.

Пригнали стадо с соседнего хутора. Жалмарге улыбнулась издалека так ласково, как никогда даже солнце поутру не улыбалось. Но эта нежность уже ничего не значила, потому что с ней ничего нельзя было сделать.

* * *

Ночью Пранас не мог уснуть. Ворочался, вставал, ложился, и все без толку. Потом задрожал от страха и еле устоял на ногах. Он не знал, как именно будут его резать, и невольно каждой частью своего тела пытался представить страшное, горячее проникновение ножа.

Отец прижал его к стене коровника, дрожь понемногу прошла.

– Зачем ты мне обо всем рассказал? Уж лучше бы не знать.

– Сынок, я не смог бы жить дальше, если бы мы не простились. Получилось бы, что я тебя обманул.

– Скажи, отец… А как же ты вырос и прожил долгую жизнь?

– Тут все просто, у каждого своя судьба. Когда-то меня одного оставили, чтобы рожать новых бычков.

«Это, наверное, еще страшнее – вот так жить, рожать детей и прощаться с ними», – подумал Пранас. Но подумал, уже засыпая. Сон пришел сам собой, когда о нем перестали думать.

И опять до рассвета пришлось проснуться. Сначала, во сне, все было тихо: речка, цепь, лис, а потом непривычный, залетный звук разбудил Пранаса. Машина хозяина господина Чесна запыхтела, зашуршала по гравию и остановилась у дома.

Лукас приехал! Лучший друг, брат, Бог! Как же можно было за своими страхами забыть, что это – сегодня! Госпожа Чеснене выбежала встречать, дверь машины отворилась, и Чесна вынес спящего Лукаса на руках. На мгновение кусочек его белого тела блеснул в темноте. Вырос-то как! Восемь лет – не шутка, совсем крепыш стал. Мальчик спал, обвив ручками папину шею.

Пранас улыбался какое-то время, но потом загрустил еще пуще прежнего. До этого ему было просто страшно умирать, а теперь он понял, что навсегда попрощается с Лукасом и с Жалмарге. Она, конечно, не была лучшим другом, но с ней было почему-то хорошо, к ней тянуло и расставаться не хотелось. Потом он понял, что еще ему не хотелось расставаться с любимым зеленым лугом, с тем, как перед рассветом начинает пахнуть солнце, с ночным журчанием речки и даже с лисом, которого никогда не видел. И он рассказал обо всем этом отцу.

Отец сказал:

– Сынок, неважно, отчего умрешь. Важно – для чего родился. Важно принести кому-то пользу. Скажи, ты любишь Лукаса?

– Спрашиваешь! Больше всего на свете!

– Так вот, ты сможешь ему помочь. Я слышал, что он заболел в городе и его сюда прислали выздоравливать. Ему нужно набираться сил и хорошо питаться. Понимаешь?

– Лукас заболел? Как так!

– Из твоего мяса сделают котлетки, Лукас их съест и выздоровеет. Он будет бегать, резвиться и вспоминать Пранаса – своего лучшего друга.

Лучшего?! Ну… Конечно… Что тут думать.

– А я смогу встретиться с ним перед тем, как…

– Думаю, сможешь, если ему разрешат выйти. Ну, а если нет… просто поможешь другу.

* * *

Шли на луг, и Пранас не знал, что сегодня это – в последний раз. Как обычно, еще до звона бубенцов, он почувствовал приближение Жалмарге с той стороны холма.

– Ну что, рассказал тебе отец про Планету?

– Рассказал… Знаешь, ничего интересного. Я потом тебе как-нибудь.

Он вдруг подумал, что Жалмарге тоже скоро пустят на мясо, но у нее нет лучшего друга, вроде Лукаса, ей некого накормить собой. И пусть сейчас она ни о чем не догадывается, потом, когда поведут забивать, наверное, будет очень страшно умирать просто так, без пользы. Пранас спросил:

– Тебе нужен друг?

Жалмарге затаила дыхание и отвела взгляд.

– Нужен, – сказала она.

– Хочешь, я буду твоим другом?

Тогда она чуть не заплакала.

– Очень хочу.

Потом они молчали и ели клевер. А потом пастухи погнали стада домой.

– Ну это, – сказал Пранас, – ты мне что-нибудь скажи. Чтобы не просто так все.

Жалмарге ничего не ответила, а ткнулась мордой в его бок. Не шутливо, как отец или брат, а нежно, слегка приоткрыв губы, на секунду дыхнув теплым паром и даже – тронув языком. Пранаса словно обожгло от поцелуя, он закрыл глаза, а когда открыл, Жалмарге уже не было рядом. Смутившись, она ушла вверх по склону, на другую сторону холма, навсегда.

* * *

Если говорят «может быть, да», «может быть, нет», это всегда означает «нет». Ни утром ни днем Лукас не вышел, а сразу после обеда во двор зарулил пропахший навозом и слезами фургон. Отца рядом не было, ждать никто не стал.

Какие-то чужие люди потянули Пранаса на веревке через двор, и он успел только заметить, что пастушок Игнас играет на крыльце в тетрис и никак, вообще никак, на него не смотрит. До этого казалось, что все случится нескоро, но уж когда случится, то будет время попрощаться и с отцом, и с Игнасом, и с коровами. А теперь получалось, что все происходит стремительно, так что и вздохнуть нельзя, успевай копыта переставлять.

Их хутор был самый дальний от города, поэтому сначала он ехал один, у окна, глядя на незнакомые луга. Но потом машина стала останавливаться, в нее вталкивали новых, совсем незнакомых бычков, и через два часа уже невозможно было стоять на ногах: со всех боков подпирали, бодались и в результате – оттеснили от окна.

Видимо, отцы предупредили не всех: кто-то понимал, что происходит, только сейчас. Кроме бычков в кузове оказалась пара совсем молодых телочек и несколько взрослых коров. Из вежливости Пранас даже попытался уступить одной черной корове с белым пятном свое место у окна, но со всех сторон так напирали, что даже сдвинуться не получилось. Самые молодые бычки истошно закричали, стали звать маму, но это уже не имело никакого смысла, потому что машина уехала далеко и двигалась без остановок на скорости по большому шоссе.

Пранас вдруг понял, что их будут забивать всех вместе и испугался того, что никто потом не найдет именно его тело, а значит, не факт, что именно из его мяса сделают котлетки, которые должны помочь выздороветь лучшему другу Лукасу. Неужели отец не знал об этом? Страшно было слышать крики, но еще страшнее – быстро приехать.

* * *

Приехали быстро. И опять все было не так, как он представлял себе. Неба над головой не оказалось, машина въехала прямо в цех, их вытолкали из кузова и погнали по длинному коридору.

Впереди уже слышались страшные коровьи голоса, названия которых он не знал, потому что ни разу в жизни не слышал: не крики, не вопли и даже не стоны. В общем, это были страшные голоса без определенного названия. Телята и бычки позади него продолжали звать маму, а взрослые коровы, как могли, их поддерживали.

Вдруг телочка, стоявшая впереди, отшатнулась и больно ударила Пранаса копытом в лоб, потому что ее тоже ударила та самая черная корова с белым пятном. Она выла, не желая идти вперед. Двое людей стали колоть ее острыми штыками, так что она, сама того не желая, продвинулась дальше. Пранас услышал звук падающего и скатывающегося куда-то тела. Следующей в очереди была телочка.

– Мама, – сказала она и обернулась назад. Ей тоже, видимо, ни с кем не дали проститься, а Пранас был последним, кто годился для прощания. Он не стал отводить взгляд, потому что, хоть сердце такого выдержать и не могло, но беречь сердце уже тоже было ни к чему. Телочку погнали штыками вперед, и ее тихая, изысканная женская растерянность уступила место страшному крику, которому не было названия. Она исчезла, и Пранас сам сделал шаг, потому что не хотел, чтобы его кололи. И еще он решил попрощаться с теми, кого любил: пусть даже так, в одиночку.

– Прощайте, – прошептал он и стал быстро произносить про себя: Отец, Мечисловас, Лукас, Жалмар… Договорить не получилось. Откуда-то сверху свесился даже не человек, с лицом и глазами, а просто рука – и приставила к его лбу что-то вроде пистолета. Больно не было.

Очнулся Пранас от невыносимой боли: ему перерезали сухожилия на ногах. Попытался рвануться, но тело не слушалось, словно окаменело. Он чувствовал только то место, где его резали. Залитый кровью пол поплыл перед глазами, и Пранас понял, что висит вниз головой.

«Жалмарге, прощай», – подумал он. В этот момент человек вставил в отверстие в его лбу толстый провод, и Пранас умер.

* * *

Он отлетал к потолку медленно, поначалу не понимая, кто здесь кто и где тут он сам. Интуиция ничего не подсказывала, но вдруг человек подошел к нему, перерезал горло, и Пранас понял, что это именно ему перерезали горло.

Кровь хлынула рекой и влилась в общую реку крови на полу. Другой человек взял цепную пилу и, подойдя к подвешенной вверх ногами черной корове с белым пятном, стал пилить ее пополам. Из коровы вывалились кишки, легкие и большой, уже почти настоящий теленок, ну разве что немного поменьше тех, что рождались на хуторе. После этого человек распилил ту телочку, которая смотрела Пранасу в глаза, а после – самого Пранаса. Внутренности вывалились, их сразу унесли, а распиленное тело поехало куда-то в другой цех, туда, где было темно. Пранас кинулся вслед, но был уже чересчур высоко, у самого потолка, и никак не получилось опуститься ниже.

Новые бычки выходили из коридора, их валили, резали, подвешивали к потолку, и крики этих бычков выталкивали Пранаса вверх, через потолок и бетонные перекрытия. На чердаке он немного задержался, увидев, как двое молодых людей, парень и девушка, лежат на грязном матрасе и любят друг друга: совсем, как у них на хуторе, в стогу сена. Стало вдруг обидно, что он так и не узнает: досталось ли его мясо Лукасу, помогут ли котлетки выздороветь? Коровья планета светила все ярче, и он отправился к ней без каких-либо усилий.